Проза

Текст содержит ненормативную лексику.

• №5
• №4
• №3
• №2
• №1

...и тут я вижу, как в студию гуськом, друг за другом, вбегают
парни спортсменистого типа. Как будто бы они в парке, вышли на
пробежку, сейчас же модно. Одно только настораживало и сразу бросалось
в глаза (даже я, занятый нешуточными переживаниями, мгновенно
заметил): были все они в одинаковой одежде — ярко-алых курточках,
распахнутых на одинаково ярких футболках, в вязанных повязках
на голове, в полосатых гетрах одинаковых цветов, и совершенно
одинаковых кроссовках «Рибок». Словно они — из одной команды,
словно это у них униформа такая. Ну-ну, вбежали и ладно, мало
ли у них, на телевидении, какие планы, может, думаю, им сценарный
план оживить нужно. Я же молчу, суда линча не происходит...

Однако же, по реакциям ведущего и всех прочих распорядителей,
становится ясно, что это какое-то незапланированное вторжение.
Телевизионные люди, настолько привыкшие к расписанию и подготовке
(у них все слова, до последней запятой, всегда на мониторе перед
носом вертят), что стоит вмешаться в запись ну хоть какой-нибудь
посторонней силе, или там, незапланированной импровизации, как
они теряются, начинают крутиться, махать руками, всячески демонстрируя
растерянность, звать помощников, режиссёров, прочую челядь. Я
несколько раз подобные представления наблюдал, у меня же уже кой-какой
телевизионный опыт присутствовал (победно смотрит, требуя
одобрения).

Вот и сейчас: кожей почувствовал — что-то не то, что-то не так...
Но времени размышлять у меня не было, слишком уж сильно навалились
на меня эмоции, заняли всю свободную память, ага. Между тем, спортсмены,
как я их для себя окрестил, сделали почётный круг и выстроились
по всему диаметру амфитеатра.

Кто вы, откуда, что за дела? — удивлённо закричал ведущий, но,
казалось, они не обращают на него внимания. Массовке передалось
волнение, шум в зале, все дела. А кто-то, главный, наверное, кричит,
мол, нам нужен прямой эфир, нас не звали, но мы пришли, потому
что нам, де, надоело кружить вокруг да около, и мы решили проникнуть
в самое сосредоточенье мирового зла — на самый крупный телецентр,
где записываются самые порочные и фальшивые передачи.

Тут выбегает смешной толстяк с окладистой бородой и начинает поносить
пришельцев матом, кто вы, мол, такие и по какому такому праву
вмешиваетесь в творческий процесс на частной территории, мы, мол,
не федеральный канал, находимся в частном владении, так что присутствие
здесь посторонних является нарушением законов о частной собственности,
поэтому он уже вызвал милицию, а то и — отряд ОМОНа, который быстро
очистит студию от всей этой посторонней скверны.

И тут у всех на глазах спортсмены, несколько здоровенных рослых
парней, подходят в этому самому главному начальнику, и начинают
методично его избивать. Все прочие спортсмены, образовавшие в
центре студии сеть, разделяющую центр и трибуны с массовкой, начинают
хлопать в ладоши и скандировать что-то вроде: «Продажное телевиденье»,
«Слово правды», «Не верь, не бойся, не проси...».

Что за херня, думаю. А сам интуитивно голову в плечи вжимаю и
стараюсь ни с кем из них вглядами не встречаться. Потому что после
многочисленных террористических захватов самолётов я неоднократно
видел передачи, где очень толково и очень даже доходчиво рассказывали,
что нужно делать и как себя вести, если самолёт захватили террористы.
Я как-то автоматически про эти советы вспомнил, стал внутренне
съёживаться...

...потому что поймал себя на этой мысли и понял: влип. Влипли!
Кажется, я первый и единственный осознал, что тут сейчас происходит,
потому что все остальные козлы да бараны начали шуметь и возмущаться,
духариться во всю, значицца, мочь. Ну-ну, думаю, давайте-давайте
— больше народу, меньше кислороду, где наша не пропадала.

То есть, я когда понял, что с нами происходит, то сначала даже
и обрадовался — потому что эти спортивные, правильные парни, пришедшие,
как сказал их главный, защищать свободу слова, посредством очищения
его (слова, что ли?!) от скверны, приняли всё внимание на себя.
Про меня мгновенно забыли, сюжет со съёмками порнофильма оказался
незавершённым, а я, между тем, получил колоссальное облегчение.

Была у меня ещё подлая мыслишка, что явление этих ряженых — очередная
подстава, так как от нашего тв можно какой угодно подлянки дождаться.
Но вскорости понял, что шутить эти парни не намерены. В их куртках
оказались а) флаги и плакаты, которые они тут же, избив продюсера
и связав его — прямо у всех на глазах (и я видел, что некоторые
операторы продолжают исподтишка снимать), развернули; б) связки
гранат, которыми они тут же обвешались как угорелые и в) какие-то
книжки, которые они с негодованием поскидывали в одну кучу.

На чеченских террористов они совершенно не походили — обычные
русские парни, спокойные, уверенные в себе качки... уж не знаю,
что там они себе думали и какие у них были глаза — умные или,
напротив, стеклянные, потому что, я уже говорил, что боялся встретиться
с кем-нибудь из них взглядом, но, вообще-то, производили они впечатление
вполне адекватных, вменяемых пацанов. Что ещё больше запутывало
ситуацию.

Впрочем, если уж совсем честно, никакой особенной опасности я
не ощущал. Шестое чувство подсказывало мне, что всё кончится нормально
— потому что народу вокруг — множество великое, и если, в заварушке,
я постараюсь смыться, никто моего исчезновения не заметит. Блин,
как же я ошибался тогда! Но меня успокаивало то, что мы в XXI
веке, в центре мира, в самом навороченном центре власти, где вокруг
— чудеса враждебной техники и самые умные и талантливые люди...
нет, не может здесь произойти сегодня ничего существенного.

Тут главарь спорсменов подошёл к вип-зоне и стал проверять микрофоны:
раз-два-три-четыре-пять, сказал он, вышел зайчик погулять. Потом
помолчал и добавил замогильным голосом: тут охотник выбегает,
прямо в зайчика стреляет. И замолчал. И повисла мертвенная тишина,
народ замер, боясь шелохнуться. Все смотрели на корчившегося на
полу продюсера, перемазанного собственной кровью, и боялись оказаться
на его месте. Девчушки из группы «Ту-ту», которые на сцене, в
стороне, дожидались очереди для записи музыкальной паузы, стояли,
прижавшись к стене, одна из них медленно-медленно съезжала, пока
не грохнулась в обморок. Шум от падения словно бы разбудил всех
присутствующих, все зашевелились, зашуршали собственными страхами,
загалдели, как на большой перемене. Спортсмены молчали и снисходительно
взирали на всеобщее беспокойство, никак в него не вмешиваясь,
словно бы дожидаясь команды от своего начальства.

Потом, чуть позже, когда напряжение, казалось, достигло самой
высшей точки, главный их спортивный начальник, словно бы с мыслями
собравшись, сказал, мол, не беспокойтесь, не переживайте, будете
себя хорошо вести, ничего с вами не случится, это не просто налёт,
это какая-то там политическая акция за свободу слова от всякой
там накипи и грязи-мрази (ну, это я своими словами и близко к
тексту), а мы все оказываемся в заложниках, так что наша главная
задача — вести себя хорошо...

Он, наверное, и сам волновался, хотя изо всех сил старался не
подавать виду, что волнуется, но я его почувствовал и сразу понял,
что нутро у него пустое, и ни на какие сильные поступки он не
способен. Вот, скажем, человека убить... (многозначительно
улыбается)

Впрочем, как показали дальнейшие события, я ошибался и без жертв
не обошлось. Но тогда всё начиналось совершенно безмятежно, как
в кино широкоформатном.

И на меня временное умиротворение снизошло, видимо, я с наездом
из-за порно перенервничал, а тут — как отпустило, сижу я, и за
развитием ситуации словно бы одним глазом наблюдаю, что там делается-то...
Стал отчего-то про домашнее хозяйство думать, может проголодался
просто, представил себя шуршащим на кухне...

...отом, когда я своё домашнее хозяйство организовывать начал,
то первым делом купил молотый перец, красный и чёрный, чтобы на
кухне у меня, дома, до-о-о-о-ома, изобилие было. Хочешь, с красным
перцем ешь, хочешь — с чёрным, он не такой жгучий, более благородный,
что ли.

Нам же в детдоме перцу не давали, только соль, говорили, вредный
он очень. А меня всегда тянуло на то, что повредней. (смеётся)
Вредный я, больно. (вспоминает) А ещё у нас в
душе кран был только с холодной водой. Не то, чтобы детдом смесители
нормальные купить был не в состоянии, очень даже в состоянии,
если жабе-директрисе что-то надо... Нормальные смесители были.
Только она приказала красным кранам бошки свернуть и запаять.
Чтоб только холодная. (изображает, кривляется)
«Чтобы наши мальчишки с детства закаляли тело и душу, чтобы потом
как следует (пародийно потрясает кулаком) родину
защищали». В гробу я видел такую родину, которая своих детей холодной
водой мыться заставляет.

Впрочем, я не жалуюсь, мы люди привычные. И даже закалённые, раз
с детства. Вот, с тех пор так и не болел ни разу. Так что спасибо
родине. Но своих детей я буду купать в горячей воде. В ванне,
где много-много пены из шампуня получается и соль эта, с запахом
то ли черёмухи, то ли сирени, да не помню я уже сейчас.

— А как же вы всё время мылись-то под холодной водой?

— А вот так. Мы там не мылись, ополаскивались только. А мыться
нас в баню водили. Полчаса на группу. Кто успел, тот и помылся.
Но не в этом суть борьбы.

— А в чём, Миша?

— В том, что в жизни всё оказывается иначе, чем в рассказе. Реальность
не перескажешь, понимаете?

Я ведь, на самом деле, очень хозяйственный, специально предназначенный
для тихой, семейной жизни. Например, я прокупаю продукты, только
если они разыгрывают свои лотереи. У меня на кухне, в особой плашке,
лежат обёртки от бульонных кубиков «Галина Бланка», срезанные
уголки молочных пакетов «Домик в деревне», вот и кофе я пью только
«нескафе», потому что они постоянно разыгрывают всяческие сувениры,
в том числе красные кружки, хотя, если честно, кофе мне не очень
нравится. Но это же, типа, напиток городских жителей, и он пахнет
городом... За шесть этикеток пива «Очаково» я получил красный
свитер. Постоянно покупаю «Пикник» и «Фруктовый сад», но мальтийские
каникулы или испанская сиеста мне не светят: у меня даже загранпаспорта
не имеется. А курю я «LM», потому что они чаще всех устраивают
всякие викторины.

...между тем, все находившиеся в студии, стали понемногу приходить
в себя и пытаться устроить что-то вроде восстания. Выглядело это
жалко и неубедительно: во-первых, половина присутствующих так
и не решила, розыгрыш всё это или нет, во-вторых, и сами террористы
(а спортсмены, несомненно, ощущали себя именно ими) вели себя
достаточно растерянно. Не было в них сплочённости и единства,
кажется, они и сами толком не знали, как поступить, с чего начать.

Начали с подавления бунта. Возбухать начали, конечно, вип-персоны,
поскольку с ними же, по определению, ничего произойти не может
и они будут жить вечно. Оклемавшись, заголосили девицы из группы
«Ту-ту», кто вы, мол, такие, чтобы наши королевские величества
тревожить... Затем, увидев, что борзеть безопасно, орать начала
патлатая писательница. Она кричала и распаляла себя, лицо её стало
похоже на кусок сырого мяса — багровый, жилистый... Визжала как
автосирена, всё выше и выше поднимая градус крика. А потом — раз,
и смолкла.

Её убили первой. Выстрелы раздались такие плавные и совершенно
негромкие, как хлопки, я даже не увидел, кто стрелял. Всё происходило
медленно и ненатурально — как в фильме про восточные единоборства,
похожем на телевизионный балет. Или это на меня усталось навалилась,
уж не знаю...

Несколько выстрелов... Только один попал в писательницу, которая
упала и начала неприятно извиваться. А наверху полопались какие-то
лампочки, полетели какие-то искры...

Словно бы ветер прошелестел по рядам, по трибунам. Толпа охнула
и как-то враз осела, все вместе, словно бы выполняя гимнастическое
упражнение по неслышимой человеческим ухом команде, раз-два. Потом,
словно бы пружина, массовка начала выпрямляться. И тут случился
хаос.

Все повскакивали со своих мест, начали шуметь, как школьники на
перемене, заволновались или просто пришли в неистовство. Захватчики
стояли молча, не шелохнувшись, снисходительно взирая на суету
вокруг, потому что пара выстрелов в воздух, и все снова повалились
на пол и притихли.

Раненная толстуха продолжала корчиться и истекать кровью. Смотреть
на неё было противно, но не смотреть было невозможно: в её плавных
движениях, заканчивающихся резкими движениями, тоже заключался
несвойственный людям балет. Я смотрел на неё и не мог оторваться,
так сильно завораживал меня процесс превращения человека в часть
неживой природы.

...мне бы лихорадочно думать, как выпутаться из этой ситуация,
а на меня какое-то оцепенение нашло, ни в сказке сказать, ни пером
описать... Сижу, как пень... даже анализировать не пытаюсь, надеюсь
на интуицию, она же ведь никогда меня не подводила.

А народ, между тем, поднимает стихийное восстание против захватчиков,
лежать им надоело... или жизнь не мила... Народ же у нас нетерпеливый,
разбалованный, казалось бы, лежи и не рыпайся, здоровее будешь,
ан нет, не лежится им, бедолажкам. Снова, вроде бы как, повскакивали,
снова суету наводят. Я сижу.

Потом это самое оцепение с меня спало и я внутри ощутил мощный
прилив энергии, словно я — терминатор, и мне ничего не страшно,
могу горы поворотить запросто. Для начала, свежим взглядом оглядываю
окрестности, намечаю пути отступления, думаю, если рвануть, будут
ли они стрелять мне в спину, или живым выпустят, пока что намерения
их мне не очень понятны, поэтому и ждать от них можно всего, что
угодно.

И тут снова произошло что-то непонятное, взрыв энергии, выплеск
активности, какой-то шум, локальные взрывы светоустановок, от
которых люди ломанулись в сторону, думая, что их начинают подрывать.
Все это подействовало на меня самым неукоснительным образом. Как
это объснить... Я словно бы волну поймал, идущую от невидимого
эпицентра, поймал и оседлал её, словно бы превратившись в заряд,
в пулю.

Короче говоря, я рванул с места, сначала ещё как-то осторожничал,
хоронился — приседаючи и постоянно замирая, дабы не привлекать
к себе внимания. Моё движение не должно было выходить за рамки
всеобщего кипишения, движения на месте всех этих персонажей, в
одночасье ставших заложниками. Знаете, всё это со стороны напоминало
какой-нибудь военный фильм, в котором солдат выпрыгивает из окопа
и, пригибаясь, начинает ломиться в открытые воротка яростной атаки.

Более всего было страшно, что мне выстрелят в спину. Вот-вот,
сейчас, когда обнаружат, что я затеял, что я попросту смываюсь.
Я двигался на корточках, говорил себе — ну, давай, ещё пара метров,
ещё чуть-чуть, и ты покинешь ярко освещённое пространство, окажешься
в тени, сделаешься совсем уже незаметным. И действительно, поначалу
никто не обращал на меня никакого внимания, все были увлечены
разрастающимся неповиновением заложников, которое, во что бы то
ни стало, нужно было подавить.

Не оборачиваясь, я слышал какие-то удары и сдавленные крики, будто
бы людей били прикладами по головам. Какие приклады?! Какие ружья?!
Откуда они тут могли взяться?! Хотя, конечно, я бы ничему не удивился.
Ни-че-му. Но, поскольку я не мог видеть того, что происходило
«на сцене» за моей спиной, фантазия рисовала мне самые убойные
картины всеобщего истребления. Как в фильмах про геноцид.

Я продолжал медленно продвигаться к зияющему темнотой провалу
выхода в коридор. Когда мне осталось метров пять-десять, словно
пулей, порывом ветра, меня окликнул кто-то из террористов. Он
не знал моего имени, но я, по выбросу ярости, настигшему меня,
по мгновенно установившейся тишине, сменившейся приступом лихорадочной
активности боевиков, понял, что обнаружен и нужно действовать.
Самым главным в такой ситуации казалось не оборачиваться назад,
не вглядываться в пропасть — чтобы не закружилась голова, чтобы
не расходовать силы, предназначенные для решающего рывка. Спинным
мозгом я видел, что захватчики перегруппировываются, что моя спина
стала для них центром внимания, что вот-вот и за мной ломанётся
погоня. Боковым зрением я ощущал некое движение в мою сторону,
я был магнитом, притягивающим мелкие железные стружки. Ощущение
это было столь реальным, что я ощутил, как железные опилки колют
мне кожу, видимо, сильно вспотел от напряжения, и пот скатывался
по спине в штаны. Но тогда я не обращал на все эти мелочи и неудобства
никакого внимания.

Я снова был как на сцене, и это ощущение превратило меня в пружину.
Я уже знал, что вырвусь, и это придавало мне силы. Тут они начали
стрелять. Мимо меня проносились пули. Главное, не думать, что
одна из них может прекратить твой бесмысленный полёт. Меня спасло
то, что моим бегством решили воспользоваться другие заложники,
кинувшиеся в прямо противоположную сторону. В залитую светом студию,
где, собственно, и происходят съёмки подобных передач, ведут несколько
коридоров, один из них — для гостей, другой — для технического
персонала, все они размещаются с разных сторон, по периметру (правильно
ли я употребляю слово «периметр»?), ведут в разные коридоры. Когда
я ломанулся в одну сторону, группа в отчаяньи сплотившихся людей
рванула в совершенно другую.

Но они были слишком близко к террористам. Если я уже некоторое
время продвигался, не привлекая особого внимания, к выходу в общий
коридор, и прошёл какое-то количество территории, то они, кинувшиеся
к свободе экспромтом, тут же были схвачены и отхуячены. Поскольку
их было много, я даже не знаю, сколько их было, мне же некогда
было за всем этим следить, террористы, естественно, переключили
внимание на них — типа, если я один сбегу —это не так позорно,
но когда побег приобретает массовые масштабы — нужно срочно принимать
конкретные карательные меры. Я услышал шуршание линолеума — бойцы
развернулись к группе убегавшись и открыли яростный огонь. То
есть, они повиновались своим инстинктам, первой сигнальной системе:
ты убегаешь — я догоняю, ты бежишь, я стреляю. Прямо, как дети
малые, никакого разумения.

Когда они начали обстреливать группу заложников, я сгруппировался,
словно бы превратился в пружину и... прыгнул. Знаете, в детстве
я очень любил прыгать — сначала прыжки в длину, в песок, затем,
когда нас начали отпускать в бассейн, я очень полюбил прыгать
с вышки: заберёшься на самую верхотуру, высоко сижу, далеко гляжу,
и прыгаешь вниз. Ощущения просто божественные: летишь, как птица,
стремительно входишь в холодную воду, которая обжигает твою кожу,
что, вообще,может сравниться с этим ощущением кратковременного,
но полёта?! И вот, когда до дверного проёма оставалось всего ничего,
я сгруппировался и прыгнул...

Мне удалось удачно приземлиться. Я даже не поломал ничего... должно
быть, это был красивый полёт, так и вижу себя со стороны... Видимо,
кто-то всё-таки пытался меня преследовать, добежал до выхода,
но выйти из ярко освещённой студии в тёмную прохладу коридора
не решился, чисто психологически сломался — ведь студия была уже
ими завоёвана, она была их, понимаете?! А здесь, в коридоре, вроде
как ничейная территория, чужая земля. Чисто психологически сложно
нарушить эту границу, понимаете? Оставить своих товарищей по захвату,
с которыми связан тысячами невидимых нитей в единую машину тупой
агрессии. Я понимаю, почему тот боец не побежал за мной дальше,
он же тоже человек, наш советский человек, хотя и с оружием.

В коридоре меня встретила деловая суета. Здесь толпилось приличное
количество народа, омоновцы в форме готовились к штурму, какие-то
телевизионные люди с камерами, снимающими то, что происходит в
студии, простые зеваки, непонятно откуда появившиеся. Все жались
к стенам, образуя нечто вроде второго, живого коридора, пытались
заглянуть в студию, чтобы понять, что там происходит. Странное
дело, но они тоже не боялись схлопотать шальную пулю, любопытство
людей не знает границ, чудны дела твои, Господи!

Моё появление было встречено с восторгом. Когда я приземлился
за границей досягаемости боевиков, точнее, упал на жёсткий, затоптанный,
немытый пол, брякнулся, как куча костей и мяса, сильно ударившись
подбородком и локтями, мне устроили натуральную овацию — все,
кто сгруппировались в проходе, начали мне рукоплескать. Но хлопали
они так странно — тихо, одними кончиками пальцев, дабы не привлечь
к себе особого внимания, потому что мало ли что... Это немного
меня смутило, я думал, коридор пуст, я выпрыгну, а далее — свобода,
ан нет, меня взяли в плотное кольцо репортеры, начали напрыгивать,
один другого борзее, задавать какие-то чудовищные вопросы. Обо
всём происходящем в студии они знали по непрекращающейся трансляции.
Как оказалось, мужественные операторы, с угрозой для собственной
жизни, не отключили студийные аппараты, которые показывали захват
в режиме реального времени, транслировали репортаж на всю страну.
Обычная сетка передач оказалась сломанной, по всем каналам, как
во времена съездов КПСС, показывали одну и ту же картинку. Поэтому
ничего нового я им сказать не смог, просто попытался поделиться
своими непосредственными чувствами непосредственного участника
событий — первого из тех, кому удалось вырваться наружу. Блицы,
вспышки фотоаппаратов, журналисты с безумными глазами загнанных
лошадей. Репортеры буквально рвали меня на части, я даже не знаю,
чем всё это могло бы закончиться, тут я впервые, и не на шутку,
испугался за себя.

Но тут ко мне подошёл тихий и спокойный человек, ни имени, ни
лица которого я не могу сейчас вспомнить, как ни стараюсь, представился
полковником госбезопасности, взял меня под локоток и легонько
так, совершенно без какого бы то ни было напряга, вывел из этого
порочного круга вконец обезумевших людей.

Я решил, что сейчас меня будут допрашивать, нужно же помочь ребятам
со штурмом, ну, там, количество захватчиков, диспозиция, настроения
в лагере побеждённых. Однако, как потом оказалось, особой помощи
моей не потребовалось — вся необходимая для работы спецслужб информация
была у них в неограниченном количестве благодаря бесперебойной
работе операторов, оставшихся в студии. Просто полковник решил
помочь одному важному журналисту с ценным кадром, каким я на тот
момент являлся.

— А ведь они правильно себя позиционируют, — сказал кто-то рядом,
голосом Познера, я обернулся и увидел совесть российского телевидения.
Владимир Владимирович Познер стоял, опершись о дверной косяк,
сложив руки на груди, крест на крест, и лукаво чему-то улыбался.
— Всё рассчитано очень даже верно — захватить телецентр и означает
сегодня оказаться в центре медиального натяжения. Это тебе не
здание торогового центра, не задрипанный мюзикл, исполненный сомнительного
вкуса, это, можно сказать, история, которая творится на наших
глазах — ежеминутно, ежесекундно.

Потом он медленно повёл глазами и уставился на меня.

— А, Миша, привет, как дела, Миша? — спросил он меня. Не хочешь
ли ты прийти ко мне на передачу «Времена» в качестве «свежей головы»?

И тут я грохнулся в обморок.

Привёл меня в чувство Мякиш, непонятно откуда тут взявшийся. Он
осторожно, можно сказать, вкрадчиво, хлопал меня по щекам и, зачем-то,
дул мне на лоб. От этого, можно сказать, сквозняка, я и очнулся,
увидел Мякиша и сразу же вспомнил про Адьку, про «Зазеркалье»,
меня просто пронзила эта мысль — или сейчас, или никогда, я почему-то
решил, что лучшего повода освободить братана у меня не будет.
Возможно, сыграл на руку мой успешный побег, возможно, машинка,
бежавшая внутри меня всё это время, уже просто не могла остановиться.

Когда я пришёл в себя и увидел Мякиша, первый мой вопрос был именно
про «Зазеркалье». Мякиш сразу как-то поскучнел, выдавил из себя
что-то типа «Ну ты и герой» и как-то увял. Хотя, возможно, он
поскучнел ещё до того, как я задал ему этот свой первый вопрос,
просто потому, что я пришёл в себя. Может быть, он думал, что
я умираю у него на руках, и ему было приятно ощущать эту свою
значимость — потом он придёт в передачу, скажем, к Познеру или
к Соловьёву, и скажет, мол, так-то и так, я был там, а тот герой,
что вырвался на свободу первым, умер у меня на руках... Потому
что, на самом деле, если по-честному, нигде там
Мякиш не был — не довелось, и я был его единственным шансом получить
хоть какую-то причастность к означенным событиям. Если бы я умер
у него на руках, он бы получил тогда полную свободу действий говорить
от моего имени и как бы, в глазах многочисленных телезрителей,
быть мной. А раз я не умер, а пришёл в себя и даже оказался в
разуме, вышел нашему Мякишу очередной облом.

Про «Зазеркалье», как я понял, ему тоже не особенно-то хотелось
говорить. Последние события, связанные с захватом телестудии,
мощной энергетической воронкой накрыли буквально всех. Даже сейчас,
на расстоянии, я чувствовал, какая мощная энергетика прёт из того,
причинного, места. Удержаться, устоять от этого влияния было невозможно
— это же как радиация — какие-то культурно-массовые события судьбоносного
для страны значения.

Я медленно приходил в себя, голова кружилась немного, потом я
сел и сосредоточился. Пойдём, говорю, ты меня проведёшь к студии,
где снимают «Зазеркалье», Адьку нужно спасти, не доверяю я всем
им. А Мякиш нейтрально пожимает плечами, как будто я спрашиваю
его, будет ли он пить пиво. Тут речь идёт, можно сказать, о судьбе
конкретного человека, а этот мудень развивает такую индифферентность...
понятно, что ему не хочется покидать очаг напряжённости, что самое
интересное теперь — здесь, в непосредственной близости от эпицентра
события. Тогда я ему говорю:

— Но ты понимаешь, что эти камикадзе сейчас могут взорвать всю
эту халабуду вдребезги? Ты что, чувак, не догоняешь, насколько
это критично? Ты же там не был, и не знаешь, а я был — эти бойцы
способны на всё. Буквально на всё, понимаешь ли ты это, морковная
твоя душа, или нет?

Мякиш снова пожимает плечами. Я ему снова говорю:

— Слушай, мужик, у нас же совершенно нет времени. Нужно как можно
быстрее освободить Адьку и драпать отсюда, руки в ноги, как можно
по-быс-тре-е... Кстати, ты не знаешь, что у них там, в «Зазеркалье»,
под шумок, не случилось ли ничего такого?

И со значением смотрю на него. Но он снова пожимает плечами, мол,
хорошо, пойдём, я же не против, хотя, конечно, самые интересные
события, они же сейчас тут развиваются. Я ему тогда говорю примирительно,
чтобы успокоить:

— Ничего, сейчас дымовых шашек накидают, какого-нибудь нервно-паралитического
газа пустят, всё равно ничего видно не будет. Я даже и не предполагал,
Мякиш, что ты такой любознательный. Кстати, ты так мне и не сказал,
что там с «Зазеркальем»-то, а?!

И мы пошли, а Мякиш, вместо того, чтобы на прямой вопрос отвечать,
начал какую-то ну уже совершеннейшую лабудень нести, мол, ты знаешь,
что все террористические акты, которые происходят в Израиле, скажем,
готовятся нашими спецслужбами по заданию одной солидной корпорации.

Мы идём какими-то полутёмными коридорами, спускаемся или поднимается
по пустым лестницам, совершеннейшие лабиринты, просто чудовищные
катакомбы, как же они тут живут-то, и как тут Мякиш не потеряется,
просто как свой, как постянный завсегдатай, уверенно ведёт меня
к заранее намеченной цели... Идём, а он всё свою лабуду про террор
бакланит.

Не понял, говорю я ему на каком-то повороте, причём тут Израиль,
причём тут террористические акты и экономическая рентабельность,
может быть, тебе, говорю, Мякиш, про Израиль музыкой навеяло?
Ты ещё «Стокгольмский синдром» вспомни и про разрушение башен
Всемирного Торгового Центра.

А он очего-то смеётся, таким мелким бесом, плечи трясутся, нервы,
что ли, ни к чёрту, и начинает мне объяснять. Ну, как причём,
говорит, там же на две трети бывший наш народ...

— Не вижу разницы... — говорю.

— Ну, понимаешь, как только в Тель-Авиве, или где-то там ещё,
происходит очередной террористический акт, сотни тысяч перепуганных
родственников и бывших соотечественников начинают названивать
своим, чтобы убедиться, что с ними всё в порядке.
Телефонный траффик взлетает на несколько порядков. Представляешь,
какая выгода? Так что, я думаю... нет, я просто убеждён, что эскалация
насилия выгодна телефонным корпорациям... Впрочем, не только им...

Теперь пришла моя очередь пожимать плечами. Мне явно было не до
этого, всё моё существо отхватила дрожь нетерпения — как если
в заключении находился на Адька, но я сам. Бедные они, бедные,
думал я, пока мы шли по всем этим закоулкам, сидят взаперти, как
на острове. Никто на них не смотрит: общество нашло себе более
интересную игрушку. Конечно, что может сравниться с реальной,
а не срежиссированной жизнью? Одно дело — выдуманные, вымученные
продюсерами обстоятельства, другое дело — натуральная опасность,
которая развивается в непонятном направлении и совершенно неизвестно,
чем закончится. Может быть, действительно, агрессоры являются
камикадзе, и тогда весь этот телецентр взлетит, рано или поздно,
на воздух. От этой мысли мне стало нехорошо, и я прибавил шаг.

Мякиш выдохся и стал отставать, на поворотах или коридорных развилках
мне приходилось дожидаться его, чтобы понять, куда идти дальше.
Из-за этого я начинал дёргаться: меня жгло нетерпение, а Мякиш...
Мякиш — он и есть Мякиш, что с него возьмёшь?! Непонятно как тут
взявшийся, проникнувший, можно сказать, в святая святых современной
цивилизации (а я ведь действительно так думаю), но так и оставшийся
вялым и рыхлым недоноском-переростком. Честно говоря, сейчас я
вспоминаю о нём без особой нежности. Несмотря на общее прошлое,
детдом и трудности переходного периода.

И ещё мне показалось тогда, что Мякиш отчётливо боится меня. Он
всегда меня боялся, с самого детства, потому что чувствовал негативное
к себе отношение. А мы его тогда и не скрывали. Пару раз я даже
на него лез с кулаками, очень уж он меня доставал. У него тогда
был кореш, Пашка, он потом моряком на подлодке станет, так тот
всегда его защищать лез. По причине полного неразличения добра
и зла. А, может быть, Мякиш с ним пайкой своей делился — он уже
тогда, в детдоме, был таким вот... предприимчивым малым... Что
это я про детство своё золотое вспомнил? Волнуюсь, может? Потому
что мы к самому главному подходим, вот почему. Чем меньше расстояние
до студии «Зазеркалья», тем больше волнения, нервы уже совсем
на пределе, можно сказать, сам за себя не отвечаю, на Мякиша покрикиваю,
давай, мол, быстрее, чего ты там копаешься...

Мякиш бежит за мной, запыхался, еле поспевает... Тут я снова остановился,
чтобы его подождать, стою, чувствую, нет предела моей ненависти
к этому тупому и рыхлому существу, как гаркну на него что-то уже
совсем непотребное...

А он мне и говорит в ответ, потом я понял, что для того, чтобы
отвлечь меня, что ли, переключить моё внимание. Говорит, что в
«Зазеркалье» ещё один труп появился. Один из конкурсантов болел
сахарным диабетом. Когда Адька и все участники контракт подписывали,
им не разрешили брать с собой личные вещи (совсем как у нас в
детдоме), кроме жизненно необходимых лекарств. Тогда и выяснилось,
что один из них серьезно болен и ему постояно инсулин нужен.

И вот буквально сегодня, с утра, поднялась в «Зазеркалье» всеобщая
паника, так как инсулин этот пропал, а, может быть, не пропал,
но его каким-то другим зельем подменили, Мякиш так невнятно бормотал,
бежал за мной по пятам, даже, как мне показалось, заискивать передо
мной начал (и чего это я на него взъелся, ведь он мне дорогу,
между прочим, указывает, и в коридорчике, когда я в обморок грохнулся,
тоже ведь меня не бросил, а, наоборот, в чувство привёл), что
я так толком ничего и не понял, а времени расспрашивать не было.
Как только он мне про ещё одно убийство рассказал, я обороты прибавил,
пока чего не вышло, нужно как можно срочнее Адьку спасать.

Немедленно!

Короче, произошла врачебная ошибка, в результате которой рейтинг
шоу мог бы взлететь до небес, если бы не перебили их террористы
со своими заложниками. Ведь, что может быть интереснее для нашего
человека, чем свершающееся буквально на глазах (впрочем, сам-то
ты в это время находишься в полной безопасности, вот что важно!)
несчастье. Конкурировать между собой могут только они — несчастные
случаи, преступления, катастрофы, чем глобальнее — тем выше интерес
и зрительские симпатии. Но теперь, когда вся страна напряглась
перед своими голубыми экранами в ожидании большой крови, массовых
потерь, разве может кого-то заинтересовать гибель одного несчастного
человека из-за недостачи инсулина? Детские шалости, можно сказать.

Какое-то там медицинское убийство... То, что это было именно убийство
(и все предыдущие смерти в «Зазеркалье» тоже), у меня не вызывало
сомнения, очень уж системно и методично всех соискателей на тот
свет отправляли. Хотя, с другой стороны, никаких прямых подтверждений
тому, что все три смерти в «Зазеркалье» являются плодами злой
воли, зловещего замысла, не нашли до сих пор, все три случая могли
бы легко оказаться обыкновенными несчастными случаями — утопленница
в ванной, короткое замыкание на кухне, пропавший инсулин... Просто
плотность смертей на один квадратный метр кажется совершенно невероятной,
а в остальном — всё, как у всех, ну, с кем не бывает...

И всё-таки я думаю, что это были именно убийства. Особенно теперь,
после Адькиной безвременной кончины. Ну, хорошо, хорошо, я не
буду забегать вперёд. Просто я волнуюсь, пережить такое... Каждый
раз возвращаешься и начинаешь себя корить за это... Ты не виноват,
но, тем не менее, всё могло бы получиться совершенно иначе, если
бы знать... если бы ведать...

Когда мы подошли к студии, где снималось «Зазеркалье», на другом
конце телецентра, откуда мы только что пришли, начался штурм и
попытка освободить заложников. Это я уже потом узнал, а пока только
мог догадываться, отчего свет в коридорах стал дрожать и менять
степень накала. А потом и вовсе потух. Стало темно. Последние
метры мы с Мякишем шли наощупь — коридоры глухие, с двух сторон
двери каких-то кабинетов, окна отсутствуют, никакого электричества,
даже дежурного освещения, хоть выколи глаза.

Мякиш совсем сдулся, нехорошо ему стало, еле идёт, язык заплетается,
чувствуется: он тоже на пределе. В какой-то момент он мне просто
рукой махнул: мол, вон там твоя студия, а сам отстал: шнурок у
него на ботинке развязался или скрючило его, от страха-то, короче
говоря, я на него внимание обращать перестал, а ломанулся изо
всех сил вперёд. Темнота, тишина, ни души, все или эвакуированы,
или на штурм посмотреть побежали, я крадусь, все пять органов
чувств напрягаю, как хищник, который вышел на охоту. Тот ещё хищник,
ага, Маша-растеряша...

Вот, наконец, и заветная дверь — стеклянная, между прочим, естественно,
закрытая. Я стучу, никого, стучу сильнее, потом начинаю в неё
ломиться что было мочи, бьюсь об неё изо всех сил, как рыба о
лёд. Вижу, что-то там, за стеклом, замелькало, какие-то смутные
тени, испуганные лица... Девушка... Потом парень какой-то... Адьку
позовите, кричу, только не понятно, слышат они меня или нет, а
если и слышат, медленно соображаю, про какого такого Адьку я кричу,
они же его совершенно под другим именем знают. Я вспомнил, что
тут его Артуром кличут, кричу им, Артура позовите, к нему братан
приехал. Вижу, что не слышат... совещаются что-то, зовут кого-то,
старших, может... Это потом стало известно, что никаких старших
там в момент штурма не оказалось, все ушли на фронт, эвакуировались,
то есть, а ребятню, вроде как, в заложниках оставили.

Ну-ну.

Тут смотрю, и Адька подшёл, с той стороны стеклянной двери тыкаться
начал, во мглу вглядываться. У меня от сердца отлегло: жив, значит!
Остальное — дело техники, сейчас мы его освободим, и пошли они
все нахрен. Со своими призами дармовыми. Не зря же в народе говорится:
бесплатный сыр бывает только в мышеловке, истинная правда, народ,
он врать не станет! Меня на такой пафос потянуло, потому что я
уже чувствовал запах спасения...

Ребята по ту сторону в дверь тычутся, лица встревоженные — они
же там в полной темноте, в полном вакууме находятся, никакой информации
о том, что происходит в стране и мире, у них нет. А то, что происходят
события какие-то судьбносные, сомневаться не приходится — виданное
ли дело, чтобы по всему телекомплексу свет отрубили. Если телевидение
перестаёт работать, значит, точно, дело плохо. Вот они и переживают
там, как могут, одни-одинешеньки, сиротинушки, всем человечеством
брошенные...

И тут я, хрен с горы, как Бетмен, солдат-освободитель, сам точно
такой же, как они, то есть, в полном информационном голодании,
какой с нас спрос, Аника-воин натуральный, ну-ну...

Сейчас, кричу я им, сейчас, и пытаюсь замки взламывать, оборачиваюсь,
чтобы Мякиша привлечь на помощь, или попросить позвать кого, а
Мякиша и след простыл, сдрейфила ничтожная душонка, растворился
в темноте, яко призрак. Ничего, думаю, мы и в одиночку справимся,
было бы желание.

И тут меня осенило — чтобы они ничего не пугались, не воспринимали
мои действия как вторжение недружественных сил, нужно дать им
понять, что здесь, по другую сторону баррикад, находится друг.
Покопался я в карманах, нашёл зажигалку, подсветил своё лицо.
Ну, думаю, теперь порядок — Адик узнал меня и сейчас объяснит
своим ребятам, что это никакой не враг, но друг.

Лучше бы, конечно, я ничего этого не делал, потому что жест этот
привёл к непоправимым последствиям, к той ужасной катастрофе,
которая лишила жизни моего дорогого братишку.

Уж не знаю, узнал меня Адик или нет, скорее всего, узнал, потому
что тоже, видимо, решил зажигалку найти, чтобы лицо своё подсветить,
чтобы на пальцах, азбукой, одному только мне понятной, объяснить,
как у них там обстоят дела. И как всем миром мы сможем решить
проблему их освобождения. Сколько слов, сколько ненужных подробностей...
Словами делу не поможешь, сердце не успокоишь, особенно сейчас,
особенно теперь, когда...

Ну да, стали они искать зажигалку, а нету зажигалки, им же при
заключении контракта строго-настрого курить запретили — там же
всюду зеркала да камеры, вся страна на их общепит и прочие бытовые
подробности смотрит. Поэтому пропагандировать они должны только
здоровый образ жизни, никакого никотина, алкаголя, или, тем более,
упаси боже, наркотиков. Поэтому понятно, отчего в первую минуту
ни у кого зажигалки в руках не оказалось.

Тогда кто-то из них сбегал на кухню, принёс спички... А, между
тем, надо сказать, штурм телестудии шумел вовсю, даже здесь, в
отдалённом крыле, слышался чудовищный грохот, как будто бы по
студии били из всех возможных орудий. И запах, зловещий какой-то
запах... я сначала не обратил внимания, ну, на газ похоже, а потом
понял, что заложников вместе с террористами (как это у нас обычно
водится) из студии выкуривать начали. Да, видимо, с такой силой,
что даже до нашего забытого Богом уголка вонь дошла.

Это уже потом, когда расследование учинили, выяснилось, что это
и был, на самом деле, обыкновенный газ, самый обыкновенный, который
на каждой кухне из газовой конфорки весёлым голубым огоньком вьётся.
Потому что кто-то из ребят, запертых в аквариуме «Зазеркалья»,
газовую конфорку забыл завинтить. Забыл или специально это сделал.
Потому что потом выяснилось, что все конфорки на той газовой плите
до упора включёнными оказались.

Вот оно и рвануло так, что мало не покажется, никого в живых не
осталось, всех взрывной волной пришибло. Поднялся огонь, стекло
лопнуло, и на двери, и везде, где только можно. Меня взрывом к
стене отбросило, потому я жив и остался. Только осколками присыпало,
всё лицо в кровь изрезало, на всю жизнь шрамы останутся.

Так и получилось, что я жив, а все остальные погибли, умерли,
уж не знаю, почему, на роду им, что ли, вот так нелепо погибнуть
было написано?! Вот и весь сказ...

— Спасибо, Миша, за твой содержательный и подробный рассказ.
Надеюсь, ты ничего не забыл?

— Да вроде бы нет. Вы всё так, как надо, сделаете, да? Почистите
там?

— Конечно, почистим. Пожалуйста, уведите больного в палату,
пусть отдыхает. Кажется, пока он нам не понадобится.