Проза

Текст содержит ненормативную лексику.

• №3
• №2
• №1

...встреч. В лифт попал, как в алтарь: все лица знакомые, самодовольные.
Смотрю на толстяка, который блатные песни поёт, возле зеркала
крашеная плаксивая девица кучкуется, она любит всякие личные истории
вытаскивать, кто, да с кем, да как. У неё голос ещё такой, будто
немного простуженный. Но ей всё равно ещё очень далеко до Арины
Шараповой с острыми титьками. Все каналы обошла, а теперь ведёт
канал «Утро». Я утром как просыпаюсь, сразу у пульта кнопочку
нажимаю, не вставая, пока утренняя эрекция не сдулась. Очень уж
Арина Шарапова умеет глазками блестеть, о чём бы не говорилось,
Дживанши и Кашарель в одном флаконе.

Но её в лифте не было. И в коридорах телецентра я её не встретил:
она же ранним утром там, отведёт быстренько свой канал, и в люлю.
Зато видел я там, и несколько раз, ну, например, Диму Диброва,
большого такого, циничного. У Аринушки, у Шараповой, всегда глазки
блестят, а у этого — волосы. Или он не моет их, или чем мажет,
может, маслом каким... Видел я и Шендеровича, нормальный такой
мужик, сразу видно, что писатель, потому что не пустой человек,
в отличие от многих, кто тут вертится. Вот и Максима Галкина видел,
думал, что сейчас вместе с ним Алла Пугачёва появится, потому
что в телике-то они же почти всегда вместе выступают. Однако никакой
Пугачёвой с Максимом Галкиным не оказалось, а вместо Пугачёвой
вокруг него хлыщ какой-то крашеный вертелся, юркий такой, с серьгой
в ухе. А сам Максим... да никакой... бледный какой-то. Это же
тебе не Коля Басков.

— Ты, Миша, не сильно отвлёкся? Может быть, имеет смысл,
всё-таки, вернуться к нашей истории?

— Нашей или моей? С чего это она уже вашей стала? Всё отнять у
человека готовы. (немного наигранно, горько вздыхает)
Ну да ладно... Раз уж согласился на этот цирк...

Еду я в лифте. Тут же, со мной, совсем рядом, Светлана Сорокина,
потом ещё одна Светлана, потом Шендерович, и ещё какое-то знакомое
лицо. Я смотрел-смотрел, вспоминал-вспоминал, но так и не вспомнил.
Ни имени, ни передачи. С нагловато-рыбьим взглядом. То ли я его
в «Большой стирке» видел, то ли в передаче «Окна», то ли он на
«Первом свидании» приз какой-то выиграл. Или вёл его, «Первое
свидание», нет, не помню. Гордон, не Гордон... Но мутный такой
же... Тогда я вспоминать, грузиться, перестал, Шендеровичу подмигнул,
Светлане Сорокиной улыбнулся...

И все они в натуре такие мелкие оказались, телеэкран морду лица
им растягивает... или рост скрадывает... или просто ног не видно.
Но в натуре они — как маринованный горошек из банки, ага. Сплошные
Гуччи, Версаччи и Рудольфы Валентино.

А рядом, будто и не с ними, будто и не с нами, один политический
обозреватель, которому всё про закулисные тайны известно, гордый
такой, лощёный, я запах его дорогого одеколона сквозь телевизионный
экран чувствую. А тут, как рядом оказался, стал принюхиваться,
ноздрями поводить, значит — нет запаха. Сплошная стерильность.
Но здоровая бородавка на подбородке. Когда он из ящика вещает,
её, вероятно, гримом замазывают. Или свет правильнот ставят, а
тут она — во всей своей красе, можно сказать.

Все они едут до своих этажей, и словно бы друг друга не замечают,
словно бы незнакомы и никогда друг друга не видели. Кроме Шендеровича,
который — писатель, и просто живой человек. Ну-ну, думаю, пернуть
бы на весь ваш лифт и посмотреть, как вы на такое безобразие реагировать
будете.

Но не стал, пожалел я их, побоялся, что лифт вздрогнет и остановится.
Сдержался. А когда вышел на нужном мне этаже, смотрю на эти бесконечные
коридоры, двери, тусклый свет... Даже растерялся. Тут кто-то меня
за пуговку хвать: мужик неприятной, рябой наружности. Думаю, ещё
звезда какая, говорит, ты к нам в проект или как? По поводу «Малера»,
наверное? Я говорю, в проект, в проект, в «Малера», разумеется,
просто потерялся, от команды отстал.

Малер, так Малер. Понятно-понятно, говорит рябой и подмигивает.
Или у него нервный тик такой. Бледный, как куриное мясо, такое
ощущение, что он тут месяцами обитает, света белого давно уже
не видел, завёлся тут, нечто вроде плесени, сразу же мне не понравился.
Но я морду не ворочу, решил с него всю возможную информацию поиметь.
Поимел, ага.

Он говорит, так что ж ты тогда здесь околачиваешься, все ваши
уже давно в подвале собрались, иди, мол, мойся да прихорашивайся.

А где, спрашиваю, мыться-то? Ну, ты совсем как в первый раз, что
ли, смеётся. А я и есть в первый раз... Тогда он насторожился
немного, точно, говорит, для «Малера» подобранный, «Смерть в Венеции»,
не так ли? Так ли, так ли, говорю, не извольте сомневаться.

Тут он меня осматривать начал, да языком причмокивать, да, мол,
по тебе и не скажешь, что для «Малера», странные у начальственного
аппарата вкусы, однако. Вроде на тебя, говорит, посмотришь, так
и ничего особенного, видимо, они тебя в деле видели, видимо, у
тебя в деле всё эксклюзивно устроено... На это самое «в деле»
напирает и пахабно склабится.

Конечно, говорю, в деле никого ещё не подводил, всю жизнь в стахановцах
хожу, за себя, говорю, и за того парня.

Тут он вцепился в меня и потащил куда-то, мимо лифта, по тёмным
лестницам, где сквозняки из всех щелей. Запутывал, что ли. Ты
мне ещё глаза завяжи, так и хотелось мне ему сказать. Замёрз я
мгновенно. И какое-то жестокое недоверие меня пробило, сел я на
измену и поехал. А мы всё спускаемся и спускаемся, прямо в тёмную
преисподнюю, в ад.

Уж не в ад ли ты меня тащишь, чертяга, спрашиваю я его ироничным
тоном, а у самого зуб на зуб не попадает. То ли от холода, то
ли и вправду страшно. Очень уж мне подозрительно — что это за
малер-шмалер такой. И что он обозначать может. Но, положим, уложить
я его запросто смогу, одной левой, это не проблема. Но после-то,
куда пойти, куда податься?! Я ж живым отсюда ну просто не выберусь,
дороги не найду.

Г. Багдасарян

А мы, видимо, спустились на самый низ, и по узким, по тесным коридорам
с запахами сырости и банного пара, заставленным всякими коробками,
затянутым проводами в несколько рядов (совсем как в тоннелях столичного
метрополитена). Я чувствовал себя несколько неуютно. Особенно
с таким склизким провожатым. Потом мы остановились у какой-то
неопрятной двери, и нам не сразу открыли.

— Малер здесь, иди, раздевайся.— Сказал напоследок рябой, и пропал.

Я пошёл в сторону шумящей воды. Повсюду деловито суетлись рабочие.
На меня никто не обращал никакого внимания. Только одна тёлка,
из деловых, подлетела, осмотрела с головы до ног, выкрикнула что-то
типа «а ты ниче, поработаем, узнаем» и скрылась в женском отделении
душевой.

Я уже совсем было растерялся. Сижу на лавочке, возле помывочных
кабин, и понимаю, что раздеваться мне в лом. Ну, не понимаю я,
для чего мне нужно раздеваться, мыться, что за глупости, в конце-то
концов?! Ведь я же свободный человек, и всё такое. Но каждый раз,
вспоминая про дружбана моего закадычного Адьку, думаю, что да,
надо, потому что я через этого «Малера» могу в самую, понимаешь,
сердцевину этого самого телецентра проникнуть, чувствую я, что
здесь для меня может важная дорожка открыться наверх, а там уж
я и соображу что-нибудь.

Так и сижу, минут пять, десять, говно толку, булки сжимаю, тут
ко мне один, разгорячённый такой, из сауны выходит, из облака
пара, как бог, большой и красивый, выступает, говорит, что, парень,
в первый раз?

Я молча киваю. А ты не дрейфь, говорит, один раз — не пидарас,
и мимо проходит. Только мокрые следы на линолеуме остаются. Больших
таких ступней — как у снежного человека (я их в «Клубе кинопутешествий
имени Сенкевича» ещё в школе видел). Сижу далее, никто меня не
замечает, и не думает заметить, всяк своим делом занят. Думал,
посижу немного и свалю потихонечку, только меня и видели, ан нет.

Та самая шкодная бабёнка, которая первая меня заприметила (яркий
купальник цвета спелой вишни, волосы растрёпаны, глаза горят как
у цирковой лошади), снова подлетает ко мне, ну, ты чо ещё не готовый,
смотри опоздаешь, к чёрту помывку, давай уже, какой есть, спишем
это на рабочий момент.

Я ей так тихонечко, ласково так, слушай, милая, я же тут в первый
раз, объяснила бы хоть, что к чему. Она на меня взгянула так бешенно
и как рассмеялась, говорит, я же вижу, что тебя здесь раньше не
было, вот мне и интересно стало, я, говорит, сразу тебя заприметила,
новенького-то, свеженького мне захотелось. Так что, говорит, раздевайся,
не гневай начальство.

Хорошо, говорю, а сам раздеваться начинаю. Только ты мне объясни,
в чём дело. И ещё, говорю, я разденусь (трусы, кричит она, словно
мы тут одни, трусы тоже снимай, не боись, никто твоё хозяйство
тут не попрёт и не сглазит), только я носки оставлю, больно уж
пол холодный, цементный, неприятно мне.

— А ты что же, так в носках и работать будешь? — Смеётся.— Всякого
я тут навидалась, но такое, чтоб в носках, первый раз.— Потом
подумала.— А что, мне по приколу! Главное, на себе сосредоточься,
чтобы получилось всё, ты как у нас, парень, безотказный?

Пожимаю плечами, расскажи, мол, мне, что к чему.

— Ты видел по телеку, как они пиратские кассеты обменивают на
законные? Видел. Молодец. Политически грамотный боец, значит.
Эти кассеты, которые им приносят как пиратские, видел, сколько
их?

— Ну, видел.

— А куда они деваются потом, знаешь?

— Бульдозером их давят.

— Ты чо, мужик, правда так думаешь?

— Ну, я сам в ящике видел.

— И всему этому поверил? Кто ж, в твёрдом уме и доброй памяти,
будет от такого богатства отказываться-то? Это их так, для понту,
чуток подавят-подавят, а потом утилизуют.

— Это как?

— А так. Для новой продукции приспособят. Которую мы сейчас с
тобой и заварим.

— То есть?

— Так ты не понял ещё? А аванс прогулял уже, поди?

— А у меня и аванса-то никакого не было.

— Так ты что тут, по идейным соображениям? Из-за одной любви к
печатному слову?

Тут мне надоели все эти загадки, я стал злиться и нервничать.
Она сразу же это заметила и тон свой беспощадный и глумливый сменила.

— Странный вы народ, таксисты...

Тут во мне всё говно закипело, стал я штаны искать, чтобы снова
одеться.

— Ладно тебе нервничать, никуда от тебя твои баксики не убегут.
Потом получишь. По ведомости, всё, как причитается. После того,
как порнушку снимем.

— Прости, пожалуйста, кого снимем?

— Кино порнографического содержания. Знаешь, как фон Триер? «Танцующую
в темноте» с Бьорк видел? Там, где камера трясётся как ненормальная?

— Ну, видел.— Хотя, честно говоря, я совершенно не помню такого
фильма. Может, и видел. А может быть, и нет.

— А ты знаешь, что Ларс фон Триер не только пафосные фильмы снимает,
но и порнушку тоже? Я когда на киноведческом училась, нам специальные
просмотры устраивали. Очень даже, могу тебе как специалист сказать,
душевно и толково снято. Талант — он же во всём талант, понимешь?
Его не пропьёшь...

Тут я растерялся, и только чтобы не молчать, спрашиваю, мол, а
ты как сюда, такая умная, затесалася.

— Деньги, деньги, старик, нужны. Всё они, деньги проклятые. Ну
и ещё практика, нужные люди. А ещё, знаешь — тут она мне похотливо
подмигнула,— очень уж я на передок слабая. Похотлива есмь.

Так, значит, я и пошёл, в чём был: семейные трусы в клеточку да
носки в полосочку, которые сползали всё время в мелкую складку,
приходилось их постоянно подтягивать. Это нервное, должно быть.
Ну, и холодно там, в ярко освящённой комнате, с тысячами огней
и большой кроватью посередине.

Какой тут секс, покрываешься гусиной кожей, а писюн как страус
в песок голову прячет. Встал в сторонке, возле софита, чтобы потеплее,
трусишки в руках тереблю. Народ съёмку активно готовит, интим
нагнетает. Мне даже интересно стало, заметят, не заметят, может,
думаю, пронесёт, может, думаю, без меня обойдутся.

(в сторону) Хотя, если честно, всё, что со мной
произошло, парализовало мои умственные способности, я не мог ни
на чём сосредоточиться, превратился в слух и в зрение, стоял и
впитывал, какими-то странными ощущениями постепенно проникаясь.
Даже не знаю, как объяснить: смотрел я на всех этих, занятых делами,
людей, и какой-то азарт, что ли, во мне вскипать начал, подниматься
изнутри. Словно пузырьки минеральной воды, под кадыком застревающие...
Мать моя женщина, чувствую я, что член мой напрягся в предчувствии,
в предвкушении, что ему всё равно, как на моральную сторону «Малера»
смотреть, он же только своего получить хочет.
Ну, я вслед за ним вытягиваюсь в струнку, даже про холод забываю.
Или это софит на меня теплом своим так действует?

В. Ботнару, «Spheeris»

Всё остальное происходит как во сне. Я даже не замечаю, как видеокамеры
включили, как из разных непонятных дыр в стенах, словно тараканы
из щелей, к сексодрому потянулись голые бабцы, много, очень много
бабц. Я начал было их считать, но быстро сбился, потому что голова
моя, садовая, отказывалась от любого проявления интеллектуальной
деятельности. Тёмненькие и светловолосые, грудастые и совсем-совсем
плоские, восточницы в париках и лысые субьетки с бритыми лобками,
длинные, худые, широкобёдрые, как мечта поэта. Двигались они томно,
плавно, словно в замедленной плёнке, поочередно залазя на широченное
поле, застеленное чёрным бархатом, отчего тела их подчёркивались,
очерчиваясь, точно художественные произведения. Точно все они
плывут на чёрном плоту, переплывают какую-нибудь Атлантику.

Собравшись в кучу, потёршись друг о дружку телесами, они, как
по команде, начали разворачиваться и раскрываться вовне, широко
расставляя ноги, демонстрируя, что между ног у них ничего нет,
кроме чёрных дыр. Вышло, и в правду, как в балете, когда все они
словно бы организовали живой бутон с движущимися лепестками рук
и ног, на многоголового кальмара, плотоядно шевелящего щупальцами.
Ужас.

Я смотрел на них, забыв обо всём на свете, и не мог оторваться.
Чёрные дыры манили разгорячёнными краями, даже на расстоянии я
чувствовал сокрытую в них влагу. Бли-и-и-н. Или это софит грел
меня так, что я потерял память и стыд. В горле переслохло, я,
ведь, был с перепою, ну, конечно, успокаивал я себя, облизывая
пересохшие губы, вся кровь из которых мощным потоком, рыбой, несущейся
на нерест, ушла вниз, и там, внизу, загустела, затяжелела...

(на некоторое мгновение задумывается или вспоминает)
А потом появились самцы, отборные, рослые, такие большие. Они
вышли по-деловому, каждый со своей стороны, медленно и печально
собираясь по краям сексодрома, встали по его периметру, и бабцы
набросились на них с ласками. Они бились о них, словно волны о
скалистый берег, размазывали свои телеса о невозмутимо стоящих
мужиков, обвивали их руками, суетились вокруг их промежностей,
ну, самцы и дрогнули. Постепенно все они забрались на ложе, с
руками и ногами погрузились в это тесто, в это живое болото, начали
барахтаться в нём, постепенно выныривая на поверхность. Никогда
я не видел ничего подобного, никогда я не чувствовал себя так:
тело моё рвалось наружу из своих границ, ещё мгновение и, казалось,
на мне разойдутся невидимые швы, и плоть хлынет на пол, затопит
и перемажет моими внутренностями холодный бетонный пол. Так я
напрягся.

А потом услышал голос, доносившийся откуда-то сверху, голос, так
хорошо знакомый мне по телевизионным анонсам и программе передач,
которую читают за кадром — «хорошо, девочки, продолжаем разогревать
мальчиков, давайте, только не перестарайтесь, им ещё как следует
нужно поработать...». И я стал смотреть туда, откуда этот голос
проистекал, взглядом пытался проследить за ним, короче, отвлёкся,
и тут меня схватили за руку и потянули в самую гущу голой толпы.
Ага, моя недавняя знакомица решила проявить инициативу, она затащила
меня на бархат, разогретый чужими телами, стала стаскивать с меня
трусы, потрясая своими необъятных размеров титьками, на которых
торчали, коровьими глазами блудливо озирая окрестности, карие
соски.

Но не тут-то было. Хрен мой так напрягся, что трусы зацепились
за него как за крючок, и не поддавались. Она и так, и этак, вертится,
юлит, а трусы никак не снимаются. А я слишком захвачен копошением
десятков разгорячённых тел, чтобы помочь ей. И тут снова раздаётся
голос свыше, мол, что за фигня, почему парень в трусах, и тут
кто-то приходит моей козе на помощь, вдвоём (я даже не могу разглядеть,
кто это) стягивают с меня портки, и я вижу себя, то есть свой
хрен, изо всех сил тянущийся навстречу любви.

Я не знаю, сколько времени длились все эти изнуряющие ласки, потому
что девки, облепившие меня со всех сторон, демонстрировали чудеса
изобретательности, они облепили меня, как мошкара, как таёжный
грус, который лезет везде и всюду, и в рот, и в нос, и в уши,
и в глаза, я уже не говорю о прочих частях тела, которые обнимали,
облизывали, покусывали и пощипывали. Я возбудился, кажется, до
последнего предела, ещё чуть-чуть, и неминуема кончина, ещё чуть-чуть,
и брызнет, я весь словно бы превратился в один огромный член,
по стволу которого бегает туда-сюда лишь одна незамысловатая мыслишка:
только бы вставить, только бы вставить, только бы вставить успеть.

Даже сейчас, вспоминая всё это безобразие, я снова начинаю напрягаться
и приходить в волнение, видите? Это уже потом, постфактум, анализируя
произошедшее, я пугался тому, что легко мог подцепить заразу,
или нечто в этом духе. Тут же успокаивал себя, что народ подобрался
неслучайный, все как один проверенные, не на улице же подобранные.
Хотя, с другой стороны, а я, хрен с горы, откуда тут взялся?!
И тогда эрекция уходит, рассасывается, и можно говорить о возвышенном,
о высоком (смеётся).

— Да, Миша, ты попал!

— Ничего не говори, как кур в ощип, так, кажется, говорится? Вообще-то,
я парень скромный и непритязательный, ни до, ни после ничего такого
в моей жизни не случалось. Всё только благодаря телевидению этому
замечательному, всё только благодаря ему.

Девки виртуозно играли с нашими телами, но и динамили нас просто
нещадно, изгибаясь и уворачиваясь, ни одна из них не давала вдуть,
как это следует. Я подминал их под себя, то одну, то другую, сталкиваясь
ногами и лбами со своими озверевшими коллегами, пацаны тоже, как
я видел, маялись, у всех торчали вздыбленные хрены, у всех в глазах
читалась немая мольба: дай, дай, только дай!

Всё пространство странно сузилось до нашего шевелящегося и ёрзающего
пятачка. Тела перемешались вместе со своими запахами, а амбре
это било по темечку, застило глаза, мозг, да всё, что угодно:
слаб человек.

И тут, в один прекрасный момент (шучу, конечно, не такой уж он
и прекрасный), снова раздался властный голос режиссёра: «Всё,
девочки, отползаем». Не знаю, как для других пацанов, предупредили
их или нет, но для меня, вот уж точно, это всё вышло, как гром
среди ясного неба. Девахи заколыхали попами, стали высвобождаться
их наших объятий и отползать, спускаться с затёртого до дыр сексодрома,
убегать, куда-то прятаться. Через какое-то время в куче остались
одни мужики, которых раскочегарили так, что все они готовы были
броситься на кого угодно. Хоть и друг на друга. А режиссёру только
того и нужно было.

Короче, как я потом понял, вышла одна сплошная подстава: козепухи
служили только для разогрева, режиссёру важно было снять сразу
несколько фильмов, как это у вас говорится, для разных целевых
аудиторий. В общем, я попал. Вот уж точно: кур в ощип. Чувствую,
кто-то на меня уже начинает посягать, пристраиваться, блядь-блядь,
кричу, пошёл нахуй, пидар гнойный, отвали со своими похотливыми
ручонками...

Но разве в этом смешении кто-то может услышать другого? И я начинаю
бороться: некий жлоб с волосатой грудью пытается оседлать меня,
а я не даюсь, начинаю бить его со всей мощи, вспоминая детдомовское
детство, разбиваю ему нос, из которого начинает идти кровь, и
это будоражит меня ещё сильнее. И тут я ловлю себя на мысли, что
всё это мне дико нравится, что один раз — не пидарас, что нужно
расслабиться и попытаться получить удовольствие.

Не подумайте ничего такого, я совершенно нормальный парень, и
ориентация у меня такая, как надо, может, я просто сильно попадаю
под влияние. А там и тогда все занимались этим бесстыдством так
просто и так естественно, как будто так и надо. И жлоб, размазывая
кровь по лицу, крутит мне руки, и подставляет меня какому-то другому
жлобу, которого я не вижу, и я брыкаюсь, и кто-то, ещё один хрен,
держит мне ноги, и я изо всех сил сжимаю булки: хрена вам, пидарасы,
без вазелина не попадёте. И тут же чувствую, как кто-то смазывает
мне задницу вазелином. Ну, попал, думаю я, начиная трезветь, дрыгаюсь
изо всех сил, но это только возбуждает — и меня, и всех окружающих.
«Парни, парни, это в ваших силах, землю от пожара уберечь», начинаю
орать я во весь голос, какая-то свинья начинает зажимать мне глотку,
я стараюсь укусить его за палец, падаю, толпа наваливается на
меня и сминает...

В. Ботнару, «Basa-Bahus»

И тут происходит что-то уже совсем непонятное. Какой-то посторонний
шум, крики, один из софитов взрывается, полное ощущение, что нас
хотят расстрелять. Или что-то вроде того. Вдруг на съёмочную площадку
врывается толпа вооружённых людей в камуфляже, и самцы с криками
«Омон!» начинают разбегаться. Кто-то прячется под кровать, кто-то
пытается добежать до парилки и спрятаться там. Вместе с голыми
мужиками по подвалу мечется обслуживающий персонал, реквизиторы
и операторы, режиссёры и прочая телевизионная шваль. Свет начинает
гаснуть, потом снова зажигается, потом его перемыкает на какое-то
мгновение, а, может быть, на целую минуту. Это меня и спасает.
Шум, толкотня... снова выстрелы, или же разрывы ламп, кто их теперь
разберёт, но лучше не оглядываться.

Невидимый и невредимый, в темноте, я пробираюсь в сторону выхода,
просачиваюсь к раздевалке, понятно, что разыскать свою одежду
тут невозможно, я хватаю первую попавшуюся кучу тряпья, пахнущую
чужим телом, хватаю какую-то обувь и выскакиваю за дверь.

(задумывается) Нет, вру. Прижав к себе груду
тряпья, я сначала начинаю лихорадочно надевать то, что у меня
в руках, и тут понимаю, что я по-прежнему в носках, то есть, я
всё время был в своих носках, понимаете? И мне становится дико
смешно и я начинаю смеяться, но тихо, про себя, чтобы омоновцы
меня не услышали. И я стою, голый, в темноте, в одних носках,
с кучей чужих вещей и истерично смеюсь, вместо того, чтобы анализировать
обстановку.

Но потом смех проходит. Мне становится холодно, одиноко и даже
немного страшно. Весь азарт улетучивается куда-то, я покрываюсь
гусиной кожей раскаянья и шепчу: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий,
прости меня, грешного, обязательно схожу в злотоглавый Храм Христа
Спасителя и поставлю свечку. Только Дай мне спастись, Дай мне
выбраться отсюда живым и невредимым.

Немного помолившись, я прихожу в себя: Божья помощь, между прочим,
великое дело, только так и можно спасаться, я это уже давно заметил
— когда мне трудно, стоит несколько раз произнести Божье Имя,
и всё как-то так выстраивается, устаканивается... (блаженно
улыбается)

— Кто бы, Миша, мог подумать, что ты у нас такой набожный.

— А ты не смейся. Между прочим, в православии вся наша сила —
русского народа, ну и вообще, всего прогрессивного человечества.
А как иначе побороть силы зла, постоянно наступающие на матушку
Россию со всех сторон!

— Что-то, братец, ты речист.

— Не нравится — не слушай. Подумаешь, хозяин жизни, видели мы
таких знаешь сколько?!

— Миша, Миша, меньше пафосу, больше фактуры, дела, о силе
православия мы с тобой потом поговорим, в следующий раз.

— Эх ты, точилка, что ты о православии знаешь?! Как ты о нашем
святом судить можешь?! Недотыкомка!

— Ладно, ладно тебе, разошёлся. Потом, после вещать будешь.
Как ты, говоришь, из подвала спасся?

— А не твоё дело, как. Люди добрые помогли. Наши, истинно русские.
Православные. Потому что, когда я помолился, то начал осматриваться.
Понял, что всё внимание омоновцев сосредоточено на съёмочной площадке,
что всех там в центр сгоняют, и шмонать начинают. Хотя чего их
шмонать, они же все голые (смеётся).

Ну, а на дверях они так никого и не оставили, дурилки картонные,
я бочком-бочком продвигаюсь. И тут какая-то тень, смотрю, вроде
бы из наших, так как тоже аккуратно продвигается, стараясь не
привлекать к себе внимания. Что, говорю, брателло, бежим? И он
мне сдавленным шопотом, молчи, мол, услышат, давай, ты первый,
а я — за тобой. Хорошо, говорю, хотя это и рисково. Но мне не
привыкать.

Так и выскочили мы с ним из этого предбанника в коридор, сначала
я, потом он. На тусклый свет и сквозняки. Замёрз как чёрт, я же
всё время мёрзну... Отбежали чуть-чуть, за какие-то ящики спрятались
и начали надевать на себя то, что было. Молча так, остервенело,
как будто в процессе этом весь смысл жизни сосредоточен.

Это я только дома сообразил, что половина тряпок, мной прихваченных,
женскими оказалась, и обувь — на два или три размера больше, чем
я ношу. Скажи спасибо, что не меньше, говорю я себе, привожу себя
в порядок, постепенно и сам прихожу в сознание. И вижу, что напарник
мой — тот самый хмырь волосатый, которому я нос разбил. Ну, который,
в общем понятно.

Так, говорю, чтобы все точки над «и» расставить, здесь махач устроим
или в каком ином месте? Чтобы поруганную честь восстановить и
всё такое. Он на меня как на сумасшедшего посмотрел и говорит:
ты что, паря, беги, пока бежится, беги и не оглядывайся, потому
что вышел тебе счастливый билет, вот живи и радуйся, а то, что
ты тут видел, забудь, как страшный сон. А дворовые замашки свои
оставь для передачи «Моя семья» или «В нашу гавань заходили корабли»,
там они очень уж канают.

Разумно говорил, между прочим. Но неубедительно. Сильно я на него
обижен был, хотя и виду не показывал. Потому что к моменту тому
смекнул, что без помощи провожатого не выбраться мне из этих подземных
лабиринтов и катакомб. Вот она как, судьба, повернулась: хочешь-не
хочешь, а с последним мудаком дружить приходится.

...машних условиях я ещё раз посмеялся своим, заграбастанным в
панике, тряпкам. Нет, лифчиков и женских трусов я не унёс, но
кое-что смешное там было. Мне было неприятно носить тряпки, пахнувшие
чужим телом, я быстро побросал всё это на пол, завалился спать
и мгновенно уснул. Нет, ничего такого мне не снилось, мне вообще
чаще всего ничего не снится, я телевизор смотреть предпочитаю,
а не в душе своей капаться.

Разбудил меня телефонный звонок, грубый, нервный... Мне редко
кто звонит, особенно когда я сплю. Я вскочил, сел в кровати, не
сразу сообразив, кто я, где нахожусь и что со мной. Звонила помощница
важного чина с тв, губки-бантиком, сегодня назначалась запись
ток-шоу, посвящённого порнографии, мне предлагалось прибыть в
центр к стольки-то стольки-то.

Ну, я и поехал. Судьба преподнесла мне ещё одну возможность проникнуть
в центр телемира, предпринять ещё одну попытку спасти Адьку, так
почему бы не воспользоваться этим случаем?

(вспоминает) Пока надевал одежду, включил телек,
что там, в «Зазеркалье», смотрю, а всё то же, сплошные совещания
участников за круглым столом, консультации психологов и истерия
по всей стране. То есть, постоянные прямые включения в студию
из разных городов России, хотя участники об этом не знают, конечно,
то из Челябинска, то из Ростова-на-Дону, то из какого-нибудь Троицка
или Норильска, из Парижа даже, из Праги и Улан-Батора: везде наши
люди, везде шоу смотрят, и даже в каком-нибудь израильском Рамат-Гане
или деревне Овсянке Красноярского края про зазеркальные трудности
знают, помочь хотят, хотя не знают, как.

И о чём говорить в такой ситуации тоже не очень ясно, новые версии
произошедшего выдвигать, что ли?! Так уже всё перебрали, и про
всепланетный заговор, и про инопланетян, и про чеченский след,
всё уже отработали, на всём ведущие и аналитики так называемые
выспались.

Наблюдаю, как Адик хорохорится, хотя вид у него — не дай бог увидеть,
но жив и слава богу, близких у него никаких нет, кроме меня, вот
он всё время мне и сигнализирует, мол, «следующим буду я», «следующим
буду я», то так мне покажет, то эдак. Постоянно наши тайные фигуры
из пальцев складывая. Я сначала предположил, что он так подстраховывается
просто, мало ли когда я телевизор включу, утром или после работы,
а увидеть его сигналы мне нужно обязательно. Вот он и старается.
Всё равно других полезных занятий там у них не предвидится.

Но потом присмотрелся, батюшки святы, так это у него нервный тик
такой, непроизвольные сокращения, сжатия — кто о чём думает, тот
о том и говорит — на языке жестов. Клиническое, между прочим,
состояние. Почти кризис. Спасать надо парня, причём срочно. Спасать
и лечить. Или, для начала, просто успокоить.

Так как сами они его под такой рейтинг не отпустят, на выбывание
теперь ему тоже нельзя, потому как вроде опасность грозит любому
выбывающему — легенда эта получила у аналитиков самое сильное
распространение (шмыгает носом), а помощь нужна,
я же вижу.

— А как ты хотел ему помочь, Миша? Ну, прорвался бы в студию,
где «Зазеркалье» снимают, ну, убедил бы всех продюсеров и режиссёров,
а дальше-то что? В чём помощь твоя заключается?

— Хороший вопрос (задумался). Даже и не знаю.
Но я знаю, что ему обязательно бы полегчало. Если бы он только
меня увидел. Только если бы увидел. Потому что нельзя же человека
вот так, без подстраховки, бросать в эксперимент, выплывет, не
выплывет... Ну, не знаю я пока что. Но что-нибудь сообразил бы.

— Лучше, чем профессиональные психологи?

— Да наверняка. (вспоминает) А потом, данные
последних опросов телезрителей показывали, я одним глазом глянул,
успокоился вроде бы — ничего братану моему не угрожает пока: держится
Адька в лидирующей тройке, уверенно так держится, а первый претендент
на выбывание — другая девчонка, я её ещё по кастингу помню, наблатыканая
такая, непростая вся, как на шарнирах. Слишком у неё много понтов.
Вот её зрители и невзлюбили, отрицательный рейтинг начал зашкаливать,
бикса совсем сдулась, ни жива, ни мертва ходит, так как умирать
никому не хочется, а аналитика из всех щелей прёт и на нервы давит.
Уж как они там, внутри, узнавали то, что на большой земле, на
воле происходит, мне неведомо, но видно ясно, что всё это мгновенно
на поведении их отражается.

Зритель наш не дурак, во вкус вошёл, на игру с рейтингами подсел,
а в ящике их всячески подначинавают и поощряют, разводят, как
лохов, звонить заставляют, пари заключают, ставки принимают, короче,
бизнес по полной программе.

А фишка в том, что, как только отрицательный рейтинг у кого-нибудь
из персонажей сильно раздувается, все начинают его жалеть и метаться,
чтобы жизнь сохранить: игра игрой, но зачем же жизни-то лишать?!
Вот рейтинг и начинает уменьшаться, стабилизироваться... Потом
кто-то иной играть на вылет начинает, так уж складывается. Ага,
снова зрители соучастие принимают, снова очередную пропащую душу
спасти пытаются.

И такая канитель продолжалась уже несколько дней, рейтинги участников
ползли то в одну, то в другую сторону, отклонялись друг от дружки,
как падающие Пизанские башни, или, напротив, притягивались друг
к другу, как магниты... Пока не сравнялись окончательно возле
точки замерзания зрительского соучастия, пока не выравнялись намертво
так, что не сдвинуть ни влево, ни вправо.

Как наш старик Ельцин в таких случаях говорил, «установилась система
сдержек и противовесов». Что не есть плохо, потому что внимание
зрителей начинает ослабевать. А телевизионщики уже тоже прониклись
небывалыми райтингами, им теперь снижение популярности смерти
подобно.

Я узнал обо всём этом, пока на ток-шоу собирался. Пробежал по
каналам, успокоился за Адькину судьбу, съел бутерброд всухомятку,
и... порядок.