Проза

Текст содержит ненормативную лексику.

• №2
• №1

... тем временем, пока я все эти номера выделывал, в «Зазеркалье»
и произошло первое убийство.

Я же чувствовал, что должно произойти нечто экстраординарное,
и чутьё меня не подвело. Так всегда: стоит немного потянуть одеяло
на себя, и судьба тут же бьёт по рукам.

Я вернулся домой, вымотанный до последней степени: словно вагоны
разгружал. Вместо света включил в комнате телевизор, а там экстренные
выпуски новостей: девочку нашли в ванной. Как прошляпили — непонятно:
там же везде камеры, зеркала, всё и везде видно. Тем не менее:
труп. И с этим приходится смириться. Точнее, смирения никакого
быть не может: с участниками шоу истерика, кто бледен, кто бьётся
в падучей, Адька, смотрю, сохраняет спокойствие, но, судя по туда-сюда
гуляющим желвакам, нервы его на пределе. Он же никогда и никому
не покажет свого истинного состояния. Особенно в телевизоре. Это
же только говорится так: на миру и смерть красна. Ничего подобного:
выставленные на всеобщее обозрение, тела наши приобретают совершенно
иные очертания.

Я смотрю на кореша, а он скулами выводит фразу, одну и ту же,
и мизинцем её как бы подчёркивает: я буду следующим, меня
обязательно должны убить, я буду следующим...

Не кани, Капустин, кричу я ему через экран. Я тогда ещё не въехал
в суть происходящего. Потому что бодренький ведущий, собравший
в студии, децл похожей на ту, из которой я только что вернулся,
обширнейшую аудиторию лохов да баранов (я-то теперь учёный, знаю,
как нашего брата на тв разводят), торжественно вещает о несчастном
случае, электрозамыкании, которое привело к летальному исходу.
(бодрым тоном, передразнивая ведущего) Но шоу
должно продолжаться при любой погоде, при любом стечении обстоятельств,
наша любимица Катя (или Марина? Или Маша? Вот и не помню уже)
выбыла из борьбы (ничего себе выбыла), но кто же получит финальный
приз — квартиру в центре Москвы, нам пока непонятно, гонки продолжаются
и теперь это, едва ли не буквально, гонки на выживание.

(комментируя образ и слова ведущего) Жлоб полнейший.
Вежливая паскуда.

— Ты в общем-то прав, Миша, у нас его тоже не любят, вот
и используют для самой грязной и циничной работы. Для него всё
— божья роса. Но не все люди на телевидении такие, как он.

— Я всё это понимаю, говна везде хватает. Но, в общем и целом,
наши люди хороши и неиспорчены, только одиноки немного. А одиночество
способно любого испортить...

В. Ботнару, «Seasons»

Ну, так во-о-о-о-о-от... Погнали наши городских. Ведущий этот
потом совсем распоясался, казалось, вот-вот начнёт девушек щупать
и в кулисы водить, так разгорячился, аж пот на лысине выступил.
Да-а-а-а... Вызвали какое-то медицинское светило с соседнего канала,
светило говорит: несчастный случай, а то, что девушка эта была
главным претендентом на выбывание, так это же просто совпадение.

То есть, это потом стало понятно, что убийца работает на опережение
— как только игра подходит к очередному этапу и нужно выбрать
очередного выбывающего, накануне происходит очередное убийство
— выбывающий выбывает.

И что характерно: они же там всё время мухлюют — с рейтингами,
с местами, с голосованиями... Но убивали именно тех, кто реально
шёл на выход. Неважно, сами участники голосуют, или же их полоумные
зрители — маньяк мочил участников «зазеркалья», как говорится,
по гамбургскому счёту.

— А ты откуда про гамбургский счёт знаешь? К делу не относится,
просто любопытно.

— Так, в книжке прочитал одной. У меня когда время есть свободное...
от телевизора (смеётся), я, иной раз, в библиотеку
хожу и книжки читаю. Так что, в принципе, Адьке ничего особенного
пока что не грозило — он, судя по рейтингам, шёл ровно, в лидерство
не прорывался, но и в аутсайдерах не числился. Ага. Вот. Но психологическое
давление... Вы же понимаете, заперты в четырёх стенах, как заложники,
и тут — первый труп, потом — второй. Страна писает кипятком от
восторга, шоу транслируют едва ли не круглосуточно, йогурты и
прокладки пропихивают едва ли не каждые пять минут. Потом говорили,
что такого рейтинга не было, даже когда в Нью-Йорке башни бомбанули...
Оно и понятно: любит наш человек что-нибудь совсем уж безобразное
и безопасное одновременно. Чтобы нервы пощекотать, но при этом
от страха не обоссаться.

Впрочем, я отвлёкся.

Я же тогда, после первого убийства, ещё не понимал, что мочат
только тех, кто должен из игры вылететь, поэтому нервничал очень,
подумал, ну всё, началось, кран открыли, теперь по капле в час
их всех перемочат.

Это уже потом, когда после первого убийства затишье произошло,
мы потихоньку успокоились и привыкли, что, оказывается, от преступности
нигде нельзя защититься — даже за толстыми стенами телецентра...
Или, может, просто трагическая случайность, никто же не знает,
как всё на самом деле происходило, может, и правда, электрический
ток и преступная халатность...

Поэтому и заспешил снова туда, где уже был. К телецентру. Но прорваться
туда было просто нереально. Нервная лихорадка, в которой теперь
пребывали участники шоу, активно передавалась зрителям, происходило
просто что-то невиданное: телецентр окружала плотная толпа взбудораженных
людей. Они не очень понимали, зачем пришли сюда, что им нужно,
они просто смотрели друг другу в глаза и искали единения. В основном
это были женщины, старые и молодые, но все какие-то некрасивые,
с перекошенными лицами. Визги-писки... Самодеятельные плакатики:
«Мы с вами» или «Мы вас любим!». Полный бред. Протиснуться с входу
было просто невозможно. Такое ощущение, что если настроение толпы
поднимется ещё чуть-чуть, приблизится к градусу кипения, начнётся
штурм. Можно сказать, натуральная революция.

Да, я потолкался там с полчаса, выкурил пару сигарет, какая-то
пизда пыталась залезть ко мне в карман, я сломал ей палец. Возле
дверей выставили дополнительные наряды борзых бойцов с каменными
физиономиями, глухими ко всем этим колебаниям, словам и взглядам.
Вдруг начались какие-то сильные колебания, масса заволновалась,
заходила волнами, кто-то упал, началась давка... Мне пришлось
ретироваться, потому что оставаться там было опасно: в темечке
заныла маленькая точка — я понял, нужно уйти, и как можно быстрее.

Почему-то я побежал. Народ всё пребывал и пребывал, люди шли навстречу
мне от метро, как во время советских демонстраций, весёлые, разгорячённые,
по мере приближения к телецентру становились всё более угрюмыми
и тяжёлыми. Я бы даже сказал, мрачными: потому что толпа вытягивала
из вновь прибывших радость и силы. Стоило отбежать немного в сторону,
и всё это становилось особенно очевидным.

К тому же я замёрз сильно. Я всегда мёрзну. Известно же, что уралец
— тот, кто не мёрзнет. Не потому, что закалённый, а просто надевается
тепло. И я надеваюсь. Но всё равно мёрзну. Легко. Особенно с тех
пор, как в этот город переехал. Мне следовало бы уже привыкнуть
к холодным зимам, холодным вёснам, вообще к холоду. Но факт остаётся
фактом: я мёрзну.

Чтобы согреться, я побежал ещё сильнее. Я бежал мимо пустыря и
жилых домов, мне стало страшно смотреть по сторонам. Потом мне
попался большой магазин бытовой техники. Телевизионные экраны,
которыми заставили все витрины, показывали выпуск новостей, и
я остановился. Стоял, смотрел какое-то время, не в силах оторваться
от ярких картинок. Но мне не хватало звука, и я, стряхнув оцепенение,
вошёл внутрь.

После репортажа о визите нашего президента в какую-то азиатскую
страну, после репортажа об очередной вылазке чеченских сепаратистов,
аккуратно причёсанная, убранная ведущая стала
рассказывать об очередных событиях в реалти-шоу «Зазеркалье».
За какие-нибудь пару часов «Зазеркалье» стало таким важным событием,
что его стало невозможно игнорировать.

Телевидение, отзывчивое к нуждам простых зрителей, использовало
разлившуюся в обществе истерию на всю катушку. Какие-то мутные
эксперты с маслянистыми глазками, какие-то косноязычные политики
с пустыми взглядами комменрировали ситуацию, старались засветиться
рядом с этим чудом рейтингового голосования. Говорили они много
и по-разному, умные слова и популистские высказывания, из которых
узнать что-либо новое оказалось совершенно трудно. Мне же было
важно понять, что там с братаном моим происходит, но эти козлы
пиарили только себя, им не было никакого дела до ребят, запертых
между прозрачных стен. Им не было никакого дела до внезапно возбудившейся
страны, до зрителей, которым оказалось мало смотреть на то, что
происходит за равнодушной матовой поверхностью экрана, все вдруг
захотели чего-то большего, каких-то действий, реальных волнений.
Ну-ну.

Потом стали показывать репортаж о толпе, окружившей телецентр.
Она оказалась намного больше и представительней, чей демонстрация
в защиту НТВ несколько лет назад, когда люди точно так же, непонятно
зачем, стекались к телецентру, пытаясь выразить... высказать...
но что? Видите, я и сам не знаю, и сам теряюсь...

— А ты, Миша, успокойся. Ничего страшного не происходит.
Всё уже позади.

— Да-да, я понимаю. Понимаю я... Но не могу иначе. Как начинаю
вспоминать... Всё это похоже на болезнь. На жар, на бред. Как
если у тебя высокая температура, и ты мечешься в своей постели
и не узнаёшь окружающих.

В. Ботнару, «Passion»

Из репортажа я узнал, что перед входом в телецентр смешалось две
противоположных толпы. Первая из них пыталась из первых рук (на
что они надеялись: ну какие тут могут быть первые руки?!) узнать
о событиях, происходящих в «Зазеркалье», другая встречала группу
«Ту-ту», двух маленьких девочек, прилюдно крутивших любовь друг
с другом. Они приехали с какого-то международного конкурса, должны
были давать там пресс-конференцию. В давке произошли жертвы, несколько
десятков, что ли, разбросали по больницам, кто-то даже погиб.
Впрочем, я не понял, или уже не помню.

А группа «Ту-ту» и создана была для таких вот, умопомешанных...
Сторонников свободной любви, этого патентованного безумия. Никакой
духовности. Какие силы двигали всеми этими людьми, я так и не
понял, но становилось страшно. Тем более, что я ничего не знал
о судьбе Адьки, и как он там, что с ним теперь. Ему трудно, ему
плохо, его жизни угрожает опасность. А на меня снизошло такое
равнодушие, что даже странно. Захотелось спать, я чувствовал себя
совершенно опусташённым, словно меня круглосуточно заставляли
смотреть рекламные ролики целую неделю подряд.

— И как ты избавился от этого состояния?

— Как-как, жопой об косяк. Есть только один способ, доступный
простому русскому человеку. В гастрономе, возле дома, купил две
бутылки водки, закрылся у себя в комнате... Я сидел, и тупо пил,
стакан за стаканом, пока не свалился, словно бы замертво, и меня
оставили мысли и даже сны, ни-че-го, словно бы сознание выключили,
как свет в комнате.

Знаете, пока я пил, пил и (как мне казалось) не пьянел (легче
не становилось: железные обручи напряжения сжимали мои челюсти,
мой мозг), пил и смотрел на стол, застеленный клеёнкой, мне было
страшно включить телевизор. Пару раз я дёрнулся в сторону выключателя,
но потом нашёл в себе силы встать и дотянуться до розетки, чтобы
уже точно избежать соблазна.

И включить.

Ох, я и нажрался этой «Пей На Свои». На пустой желудок. Без закуси.
Так откровенно, только для того, чтобы нажраться, бр-р-р-р-р.
Проснулся посреди ночи: сушняк, ломота во всех членах, воздух
прокурен до рези в желудке, а что толку?! Ничего нового, одни
и те же, заезженные сознанием мысли: я должен помочь Адольфу,
но как?! Что я могу, один и без оружия?!

И ещё одно. В вашем городе ночью не темно: я смотрю за окно, небо
светлое, но не так, как если рассвет наступает, а так, как если
оно болеет и светится. Выключишь лампочку в комнате, а темнота
всё равно не наступает, видно предметы, мысли тоже шевелятся,
как заведённые. Я вот этого момента больше всего и не люблю —
когда лампочку выключаешь, и к стене отворачиваешься. Порой, весь
день бегаешь, весь вечер суетишься, шуршишь по комнате, а когда
ляжешь, а за окном — светло, то и в голове светло, тихо так, мысли
разбегаются, как тараканы, кроме одной какой-нибудь, самой привязчивой...
Вот она и долбит тебя по темечку, долбится в уши, пока не уснёшь.
А уснуть нет никакой возможности, потому что светло и скучно.

Вот и лежишь, как на берегу, тебе тепло и грустно, лежишь и слушаешь
удары собственного сердца.

Так я и лежал до самого рассвета. Когда соседи заходили, начали
разговаривать, я встал и включил телевизор. Отныне «Зазеркалье»
показывали круглосуточно. Вся привычная сетка передач полетела,
как во время какого-нибудь путча, одни сплошные видеонаблюдения,
пустоватые ток-шоу, на которых перемалывалось одно и то же. Психология
толпы, психологическая реабилитация, стокгольмский синдром, и
прочая хрень, от которой сводит мозги и скулы.

Меня сильно тянуло туда, к телецентру, как к месту преступления,
хоть я и не совершал ничего предрассудительного. Но меня тянуло
так, что я собрался и пошёл, сомнамбулой в тумане.

Утречко выдалось прохладным, мороз хрустел на зубах, народу в
метро почти не было. Я сильно замёрз. Но сегодня меня это как-то
обнадёживало — раз так, возле телецентра не будет всей этой тупой
сволочи, и я смогу что-нибудь придумать.

Пассажиры в вагоне читали газеты с аршинными заголовками: «Давка
перед телецентром», «Следующие жертвы Зазеркалья», «Что дальше?»
и даже «Кто виноват?». Всё вокруг казалось пропитанным ядовитыми
телевизионными миазмами. Угораздило же меня оказаться в самом
центре всей этой заварушки, чудеса, да и только.

Действительно, возле телецентра практически никого не оказалось,
я легко прошёл в фойе, некоторое время понаблюдал за снующими
туда-сюда людьми. Прорываться как раньше я не стал, решил взять
хитростью. Вдруг вижу: идёт тот самый противный ведущий с бессовестными
глазами, о котором мы говорили раньше, ну, тот, что ведёт все
эти бессмысленные ток-шоу, я к нему. Выразил восхищение, все дела.

Он посмотрел на меня, говорит, что узнал. Я удивился. Он говорит,
бла-бла-бла, ну, как же, ты, пацан, так правильно выступил на
ток-шоу, дал всем просраться, нам нужны такие смельчаки, кстати,
я вот тут готовлю передачу, посвящённую порнографии, не желаешь
ли поучаствовать. Вот что значит в телевизоре засветиться, всего
один раз, несколько минут, пара несвязных слов, а тебя уже узнают,
как будто бы ты один из них, так, что ли? И охраники смотрят,
как мы уважительно разговариваем — на равных, пустяк, сука, а
приятно. Конечно, говорю. Потому что понимаю, что он принимает
меня за тех беспринципных баранов, которым важно засветиться в
ящике, всё равно, по какому поводу.

Я разговариваю с ним, а сам думаю: может, рассказать про Адика,
про его волнения, про грозящую моему дружбану опасность. Но решил
схитрить, так и не рассказал. Думаю, он меня проведёт сейчас как
раз туда, поближе к «Зазеркалью», всё-таки он имеет к этому шоу
какую-то причастность, а там уж я сам соображу, что к чему.

Но он только дал телефон своего секретаря-референта-девушки-губки-бантиком,
попросил связаться с ним и поскакал по своим паучьим делам, даже
не попрощавшись. Только телефонный номер, на бумаженции накарябанный.
Бли-и-и-и-н. Я сделал вид, словно бы забыл спросить что-то, побежал
за ним, как шавка, наступив на горло своей мужской самости, но
меня тормознули возле металлоискателей. Я говорю, что вы, не видели,
что ли, как мы тут с ним сейчас разговаривали по поводу моего
участия на передаче, а вот я кое-что ему передать забыл, очень
важное что-то, ему, холопы, важное, без этого ему никуда, сейчас
же меня пропустите.

Но они меня даже слушать не стали, мол, пропуска нет, значит,
не положено, вот тебе порог, вот тебе телефон служебный, звони,
договаривайся, чтобы пропуск выписали, тогда, мол, и пропустим.
Хорош, кричу, как же ему звонить-то, я же не знаю, не успели мы
с братаном моим о телефоне договориться. Ничего, говорят, не знаем.
И подбородки у них, как на подбор, тяжёлые, словно бы из камня
слепленные.

Пришлось мотнуться к телефону. Секретарша долго в меня врубаться
не хотела, потом говорит, хорошо, как ваша фамилия, сейчас пропуск
будет заказан, хотя мне ничего Сергей Христофорович про вас не
говорил, нет его ещё в студии. Так то накладка вышла, потому что
мы только что с ним вот тут, внизу, виделись, а потом разминулись,
короче, наезжаю ей на уши по полной программе, гоню головокружительные
телеги и сам себе поражаюсь: откуда что берётся?

Короче говоря, сладили пропуск одноразовый, сделали. Через какое-то
время мне его передали, пропустили с недовольным видом, говорят,
мол, куда идти-то знаете? Они бы, будь их воля, меня скорее нахрен
послали бы, но раз есть бумажка, то я, вроде как, человек.

— Ну и как ты распорядился своим пропуском, Миша, помог ли
своему товарищу?

— Зачем спрашиваете, помог ли, вы же и без меня всё прекрасно
знаете: что все усилия мои оказались тщетными. До студии «Зазеркалья»
я так и не добрался, ни в этот день, ни в последующие дни. Закалдованный
круг какой-то.

— Так это мы с тобой знаем, а для того, чтобы история наша
посторонним была понятна, нужно рассказывать всё в последовательности,
шаг за шагом, соблюдая все причинно-следственные отношения...

— Да, понял я, понял. Я ж понятливый. На ходу мазу хаваю. То есть,
вы всё и так, без меня знаете, просто вам подопытный рассказчик
нужен, фактура-микстура, петтинг-маркетинг, ладно, я ж не в обидах.

— Тебе в самом деле, Миша, нечего обижаться. Мы сейчас делаем
одно общее дело: тебе важно рассказать о том, что тебе пришлось
пережить, а нам нужно твой рассказ записать и предоставить общественности
в самом лучшем виде.

— Только зачем всё это общественности? Общественности
на всё ну такой похрен, что только диву даёшься...

— А ты, Миша, наших людей просто недооцениваешь. Их душевные
возможности, отзывчивость и в чужих историях заинтересованность.

— Да ладно вам по ушам-то мне ездить. Задача простая и ясная:
дожать эту историю, так как такого рейтинга никогда не было и
не будет. Что б вы там не придумывали. Потому что теперь все этими
реалти-шоу наелись по самое нехочу, а «Зазеркалье оказалось первым...
самым сильным», вот и всё. Вот вы и дожимаете. Всё, что с этим
проектом связано.

— Возможно, ты и прав. Впрочем, думай, как хочешь.

— Вот-вот, думать, как я хочу, мне никто не запретит. Другое дело,
что вы со своим телевизором, кажись, делаете всё, чтобы народ
думал одинаково, так, как вам это нужно. Всё же понятно: политический
заказ на введение в стране единомыслия... чтобы ничего, кроме
прокладок и пива, народонаселение и не волновало.

— Да ты, Миша, философ и культуролог. Может быть, всё-таки,
перестанешь пургу нести, и вернёшься к нашей истории, которую
мы хотим рассказать. Точнее, ты хочешь, а мы тебе в этом помогаем.

— Как скажете, товарищ начальник, господин оформитель. (пауза,
задумался) Как скажешь.