Проза

Ивановы очень хотели детей.

Пока они не приступили к воплощению своей мечты, дайте-ка мне
сообразить.

Вроде неплохо. Так начинается один рассказ Хэмингуэя о супругах
Смит, которые «очень хотели детей» и беспрерывно старались их
сделать. Это может стать заявкой на интертекстуальность. С другой
стороны, если, скажем, я ориентируюсь на рядового читателя, то
навряд ли эта интертекстуальность ему интересна. Вот «Нью-Йоркер»
— примет он этот рассказ в качестве дебютного? Думаю, что нет.
Он берет рассказы у тех, про которых можно написать в рубрике
«Авторы»: Только что выпустил книжку в таком-то издательстве.
А у меня книжек нет и не будет. Я — мастер одиночных вещей. Одной
критической статьи. Одной рецензии. Одного эссе. Мягко перевожу
в верхний регистр. Одной жизни... нет, обойдемся без верхнего
си. Хочется чего-то очень простого, ощутимого, узнаваемого. Людьми
без образования. Даже теми, кто, оставшись наедине с собой в комнате,
ковыряет в носу.

Итак, Ивановы хотели детей.

Заманчиво. Обещает бурные постельные сцены в совмещенном санузле
на вечеринке у полузнакомых людей, в гостинице во время поездки
на лыжный курорт, в офисе Иванова. Пикантность этому должно придавать
совмещение двух не: Ненужности предохранения и небесцельности
соития. Первое приведет к упоительно раскованному, потному, спермяному
сексу. Второе — к неожиданным позам Ивановой, располагающим к
фотографическим ракурсам, сходным с известными плодовоягодными
натюрмортами великих фотогов прошлого: Перцами складчатыми, Каллами
с эрегированными пестиками, Раковинами, выстланными перламутром,
Рогатыми черепами, выбеленными солнцем Новой Мексики. Еще важна
небесцельность оттого, что вожделение, имеющее уважительную причину,
приобретает налет респектабельности. Если кто-то с переполненным
мочевым пузырем рвется в ту ванную, где Ивановы делают детей,
они, в перерывах между молодецкими покрикиваниями в такт, могут
сухо указать из-за двери на то, что здесь, дескать, люди заняты
важным делом. Ударение, при всей сухости, на «Важным». Есть повод
и пошутить. Как бы и дурацкое дело, но одновременно производство
ценностей.

Решено. Ивановы детей хотели.

Есть, все же, препятствие. Я хочу ни в коем случае не автобиографический
рассказ. Но это не отменяет того, что мне бы лучше, хоть вчуже,
разделять чье-то — да хоть бы и четы Ивановых — стремление иметь
детей. Мне должно быть ведомо, и лучше не по книгам, это жадное
разглядывание чужих малюток. Мне лучше бы видеть когда-то свои
собственные сны про эти пушистые колобки, про эти маленькие клювики,
готовые прочирикать слово «папа». Мне бы знать зависть, гложущую
под рассказы сослуживцев про успехи, синяки, грамоты, двойки,
цены на образование, подкинутых внуков, хамство неблагодарных
отпрысков. Вот тут-то собака и зарыта. Я никогда их не хотел.

Хотели и точка.

Зато я из первых рук знаю, как они делаются. Трудно, что ли, приставить
к этому телеологический элемент? Можно легко спутать желание иметь
женщину и желание иметь детей. Легко ли? Не знаю, этого я не знаю.
Я всегда хотел женщину, а в награду за всемерное воздержание от
того потного спермяного секса, которому я собираюсь подвергнуть
Ивановых, получал паранойю задержек, шок положительного теста,
кошмар интоксикаций первой половины, уродства и неаппетитные подробности
второй, отсутствие нормального сна и бесконечную стирку по прибытии
пушистого комочка по назначению. А тут еще это «детей». Первый
— это как-то ново, сулит перемены к лучшему, повышение статуса,
что ли. Но когда все, через что я прошел, повторяется не один
раз, становится странным, что какие-то Ивановы могут захотеть
«детей». Двоих? Троих? Дебилы!

Но ведь есть же те, кто хочет!

Даже очень многие. Только не Ивановы, судя по ламентациям русских
идеологов. Рабиновичи хотят и Бин Ладены хотят. И Ованесовы, Джафаровы
— к сожалению, хотят. И мистер и миссис Смиты хотят, чтобы в их
штампованном доме, точь в точь дом мистера и миссис Гиббс через
дорогу, завелась еще одна жизнь, которая бы не лаяла, не мяукала,
а блеяла «дэдди». Ну ладно, фамилию изменить недолго. Но не исчезнет
ли эта медальная простота, четкость и звон фразы «Ивановы очень
хотели детей»? К тому же и эмблематичностью я бы не побрезговал.
Одно дело что-то происходит со Стивеном Дедалусом. С ним может
произойти только что-то уникальное. Это капля воды в человеческом
море, но имеющая отчетливый цвет, запах, вкус. Мы можем распространить
его похождения — его желание или нежелание иметь детей — на все
человечество, на худой конец — на целую маленькую Ирландию. Но
писатель не помогает нам в этом. Он не хочет, сношая нас своим
текстом, заводить незаконных детей, разводить непредвиденные смыслы.
Не то здесь: Говоря об Ивановых, невольно говоришь вообще, им
даже имена как-то неудобно давать. Иванов и Иванова. Все. Представим
себе сцену, как Иванов медленно, постепенно разгорячаясь, ласкает
бедра Ивановой, которые меленно раскрываются навстречу вздыбившимся
чреслам Иванова, содрогающимся с каждым ударом ивановского сердца,
готового разорваться от желания погрузиться на самое дно розовой
бездны, орошенной прозрачным секретом Ивановой... кажется, получается
то ли порно, то ли пародия. А все из-за анонимности фамилии «Ивановы».
С одной стороны универсально, с другой стороны, раз нет лиц-имен,
остается только отчужденное тело. При чем здесь тогда дети?

Если не Ивановы, то кто?

В. Попков, «Двое»

Очень жалко отпускать Ивановых. Не знаю, как читатель, а я к ним
привык. Почему-то созерцание «прозрачного секрета» на стыде Ивановой,
обманчиво указывающего на ее плодородие, делает ее мне чуть ли
не женой. По крайней мере, женщиной, с которой я спал при свете,
достаточно обстоятельно, когда глаза не блуждают от торопливого
блаженства, а как бы наблюдают соитие со стороны: Диван, торшер,
одежда на полу, два тела, четыре пары конечностей, тихие просьбы
приподняться, чтобы выпростать то руку, то ногу, попавшую впросак,
стоны, сначала слегка надуманные, внушенные представлением об
идеальном соитии, а потом набирающие голос, тон и искренность.
Впрочем, это уже не глазами — разве что глазами героев любовной
лирики Тютчева, которые слышат и обоняют. Честно говоря, с Ивановым
такой близости не возникло. Не знаю точно, кого винить. То ли
упоминание «офиса Иванова», то ли мою отчетливую гетеросексуальность,
латентно граничущую с гомофобией. Скорее второе, хотя «офис» сразу
делает Иванова — пока еще Иванова — чужим, презираемым, даже ненавистным.
А где же тогда? Автомастерская? Стойка бара? Студия? Наверное,
последнее. Моя вечно полуголодная чувственность питалась ивановскими
обьедками именно по разным студиям. Когда они сменили парадные,
поляны, лодки, медленно кружащие по озеру, и офисы – да, и офисы,
но чужие. Я доподлинно знаю, как в тех местах не хотят детей...
Вот и проговорился. Нарыв прорвался.

Дам им последний шанс.

Когда я хотел написать этот рассказ, я мечтал о чем-то не то чтобы
бравурном, но во всяком случае не трагедийном. «Ивановы очень
хотели детей» — особенно это «очень» — приговаривает героев к
бездетности. Не знаю, как вы, а я это просто кишками чувствую.
Я обрекаю героев на фрустрацию, на бесплодие, на долгие ночи,
когда все давно сказано; а молодость ушла, уже поздно хотеть не
только детей. Когда они научились ненавидеть друг друга и сохранять
ласковые интонации, почти открыто изменять — все равно, ничего
уже не испортить и не поправить. Нет уже никакого прозрачного
секрета — ни для кого — в том, что они несчастны. Упаси меня боже
от всего этого житейского мрака. Куда лучше разные нежеланные
сначала дети, иссиня-красномордые уродцы, скоро надувающиеся как
праздничные шарики, писающие невпопад на интересных гостей, заводящие
свои мнения, своих друзей, мчащиеся с телефоном в другую комнату,
из-за дверей которой раздаются курлыкающие переговоры о том, где
и когда они будут нехотеть наших внуков.

Может быть, заставить Ивановых пойти на жертвы?

В жизни всегда есть место подвигу. Есть целый ряд привлекательных
возможностей. Одна из них — приемное дитя. Можно не стесняться
в обстоятельствах, это же литература. Можно послать Ивановых —
особенно если это западные Ивановы — в какой-нибудь крошечный
завшивленный Белиз, в сиротский дом при католической миссии, живописать
встречи Ивановой с суровой матерью-настоятельницей, нелады у нее
с желудком во время недельного испытательного срока, проводимого
в прохладном беленом толстостенном покое с новорожденной без пяти
минут Ивановой — изьять все это исподтишка из романа Лили Купер
— а Иванов в это время будет сражаться, возможно, терпя поражение,
с вожделением, которое испытывает к нему хорошенькая экзотическая
сестра Причиндалла. Рассказ с подвоем из женского романа. Но это
сразу определит аудиторию. Ею станут женщины за сорок. Тогда придется
переписывать ряд кусков выше. Никаких секретов, ни прозрачных,
ни мутных. Женщины в известном возрасте перестают любить наблюдательность.
А у меня, я забыл предупредить, специальная манера письма — «ни
шагу назад», как босоножки без задника.

Этот вариант хорош тем, что у той же Купер можно позаимствовать
описание полета над Атлантикой, посвятив несколько страниц напиткам
и жратве, если рассказ пишется для восточных Ивановых, или экономическому
кризису авиакомпаний, что явствует из ухудшения экстерьера стюардесс
— для западных.

Можно заставить Иванову переспать с другом семьи, дипломированным
производителем, Смирновым. В качестве побочного продукта — нагрузки,
или премии — в сюжете возникнет его половина, Смирнова, которая,
мстя Смирнову за небескорыстное по ее мнению участие к чужим женам,
отдается Иванову — если вы еще не запутались — и, о чудо, Смирнова
зачинает, а — слишком предсказуемо, остается под вопросом — а
Иванова остается при своих ненавистных месячных. Огромное количество
пикантных беллетристических возможностей, а в результате Смирновы,
вдоволь измученные собственными праведно нажитыми семнадцатью
чадами, отдают новенькую с иголочки Иванову-Смирнову передравшимся,
но готовым к новой жизни Ивановым. Побеждает дружба. По пути к
хэппи энду есть место мордобою, неудачной попытке покончить с
собой через выбрасывание из окна (легкий перелом), разговору по
душам во время прогулки по ночному городу (пейзажи прилагаются),
громокипящей постельной сцене-возмездию, наконец, гротескной и
лирической центральной сцене с черным кружевным бельем, которое
действует на жеребца Смирнова неожиданно не как виагра, а как
бром. Так что озадаченной и пристыженной Ивановой приходится для
оживления его плотоядности переодеваться в пижаму в незабудках
с прожелтью подмышками и позволить ее с себя неуклюже и довольно
болезненно сдирать.

Это становится интересным. А что, если порадовать читателя
архетипом?

Дельно. Взять за основу сюжет мальчика-с-пальчика. Не сочинить
ли центон (я недавно узнал это слово, не терпится применить),
собрав сюжет-мозаику по кусочку из братьев Гримм? Или оставить
только мальчика-с-пальчика, но наградить его сверхъественными
способностями. Чтобы он что-то такое популярное делал: с мертвыми
общался, взглядом испепелял, оказался бы заводным, как апельсин.
Но вернее всего разыграть заложенный в дебюте, как дитя в сперматозоиде,
обычный, старомодный театр переживаний:

Ивановы хотели детей.

Хотя бы одного ребеночка. Вечером перед сном, сходив в туалет
и почистив зубы, неверующая Иванова грузно опускалась на колени
на прикроватный коврик, складывала руки, стараясь держать их как
в исторических голливудских фильмах, терпеливо ждала, когда в
уборной затихнет журчанье, щелкнет выключатель, прошаркают шлепанцы,
и рядом опустится нескладный, лысоватый Иванов, окидывала его
быстрым взглядом, чтобы проверить, нет ли насмешливого огонька
у него в глазах, который она ловила в самом начале, сразу после
того, как ее надоумила незнакомая бабка в очереди за тележками
для телевизоров. Несколько раз они вслух повторяли заклинание,
записанное от той же бабки. После этого... нет, это выше моих
сил. Забыть бы поскорее этих Ивановых.

Проекты автора в сети:

• Za-Granizza
• Саша Гезенцвей's Journal