Комментарий |

Грехи аккордеона. Продолжение

Перевод Фаины Гуревич


Автостопом на инвалидной коляске

Хроматический аккордеон

Гнездо


Самым красивым зданием в Олд-Раттл-Фоллз считалось Гнездо —
витиеватый особняк, выстроенный в девятнадцатом веке для
железнодорожного барона: фасад украшали зубцы и эркеры, сверху
восьмиугольная «вдовья площадка», впереди «порте-коше» и две
громадные китайские урны, а по всему периметру галерея в двадцать
футов шириной. В 1926 году город забрал Гнездо за неуплату
налогов и отдал его округу под приют. Высокие комнаты,
оклеенные импортными обоями с орнаментами Уильяма Морриса
1, высокие
потолки с воздушной, словно свадебный торт, лепниной,
резные панели платяных шкафов, матовое стекло, ореховые перила,
танцевальный зал — все было перегорожено и приспособлено для
нужд приюта: спальни обставили железными кроватями, танцзал
превратился в пропахшую картошкой столовую, паркет замазали
серой краской. Комнату для завтраков загромоздили
металлические ящики для бумаг. Платяные шкафы превратились в карцеры.
Сад, разбитый по проекту Кельверта Вокса 2, зарос сорняками,
вирджинские вьюны оплели узорно подстриженные деревья, на
мраморных ступенях гротов слежались кучи веток, на клумбах
взошли побеги ясеня, а многолетние луковицы сожрали скунсы.

Мальчику было всего два года; сначала он плакал и просился обратно в
лачугу к знакомому запаху дровяной печки, к худым твердым
рукам матери, и ее нервному кашлю. Уже тогда, во
младенчестве, на него наваливалась депрессия, и час за часом он мог
только спать или лежать неподвижно с закрытыми глазами, набирая
в легкие воздух и выпуская его, вдох, выдох, вдох, выдох,
тише, тише, тише.

Сестры-близнецы Люсетт и Люсиль, а также старший брат Люсьен жили в
том же приюте, хотя он об этом не знал. Он проводил свои дни
среди младенцев и ползунков — долгие, долгие часы в
деревянной кроватке, одной из целого ряда, в каждой, как в клетке,
заперт ребенок, все они качаются, бормочут, хнычут, бьются
головами о прутья. По утрам приходили две женщины, меняли
подгузники и простыни, совали им в рот бутылки голубоватого
молока, мало разговаривали и перекладывали детей, как поленья
дров. Долора уже год как отняли от груди, но он находил
утешение в липкой резиновой соске. Детей на час выносили в
большую комнату — утреннюю комнату, где во времена Гражданской
войны супруга железнодорожного барона писала свои тупые
письма,— и опускали на грязный квадрат ковра поиграть с деревянными
кубиками, такими старыми, что углы их стесались, а от
краски остались лишь редкие следы. Бегать запрещалось. Звуки
французского языка забывались, новые слова были американскими.
Больных детей оставляли в тюрьмах-кроватках. В Гнезде жили
только сироты и взрослые женщины. Из мужчин там появлялись
лишь врач, окружной инспектор, да еще раз в месяц приходил
поп-пятидесятник и выкрикивал «Иисус, Иисус» до тех пор, пока
самые маленькие не начинали плакать. Дети постарше ездили в
воскресную школу на церковном автобусе — обрубленной машине с
парусиновыми боками, летом их закатывали наверх —
удивительные получались прогулки. Автобус, скрипя, скатывался по
длинному холму, полз сперва через весь город мимо знаков
«МЕДЛЕННО», сменившихся, когда началась война, надписями «ПОБЕДА.
СКОРОСТЬ 35 МИЛЬ В ЧАС», потом дальше по усыпанной гравием
речной дороге. Весной дети таращились на разбросанные по берегу
огромные ледяные пироги.

Население приюта менялось: кого-то забирали матери, кого-то
материнская родня. Отцы не появлялись никогда. Кто-то из детей
попадал в больницу, кто-то в морг. Некоторых брали в семьи; в
шесть лет Долор тоже попал на полгода в семью, но мужчина
получил работу на военном заводе, несостоявшиеся родители
переехали на юг и вернули мальчика в приют. Они сказали, что он
очень тихий ребенок. Из того времени он запомнил лишь
куриц-пеструшек — как они сбегались, когда он бросал на землю горсть
дробленой кукурузы,— и еще запах их горячих вшивых перьев, и
кудахтающие голоса, что спрашивали его о чем-то на птичьем
языке. Он отвечал им похожими словами. Еще он вспоминал, как
глава семейства, усевшись, перед автоматическим пианино,
пел тонким голосом, а клавиши падали и поднимались так, словно
у него на коленях устроился невидимый музыкант:

— Ох, не жги меня...

В школе Долор был маленьким и всегда последним — слишком робкий, он
стеснялся не только разговаривать, но даже открыто смотреть
на то, чем занимались другие дети. Он уходил поглубже в
себя, иногда чуть заметно улыбался и кивал, словно участвуя в
воображаемой беседе. Больше всего он любил «Уикли Ридер»,
настоящую маленькую газету, и чувствовал себя поразительно
взрослым, когда брал ее в руки и принимался за чтение. На
школьных торжествах он сидел, повернувшись лицом к картонной
табличке «ОТДАЙ ВСЕ ЛУЧШЕЕ». Иногда ему доверяли сворачивать флаг
— поскольку он всегда молчал.

От школы до Гнезда автобус добирался за десять минут, и, поскольку
не было причин с кем-то о чем-то говорить, Долор просто
выскакивал из дверей, выволакивая за собой серый мешок, который
округ выдал каждому из них для книг и завтраков; концы
светлых кос девочки с переднего сиденья были странного
зеленоватого оттенка из-за того, что их постоянно макали в чернильницы
— потом, правда, школьное управление отменило чернила и
велело всем принести из дома шариковые ручки. В Гнезде им
раздали ручки с выведенным на боку «Le Blanc’s
Mortuary»
3. В пятом классе Долор подружился с Толстым Уильямом
— тот вечно задыхался от астмы и часто мучился из-за
больных ушей. Дети из Гнезда обычно держались вместе. В автобусе с
ними ездил мальчик постарше в коротких не по росту штанах;
другие дети называли его Прилив или Француз. У него
постоянно текло из носа, и он все время лез драться.

— Этот парень твой брат, но он сволочь,— сказал Толстый Уильям
Долору, и тот стал ждать какого-нибудь знака, но Француз смотрел
мимо, и ни разу не сказал ему ни слова, а между тем, по
словам Толстого Уильяма, трепался по-французски со скоростью
миля в секунду и умел по-всякому ругаться; некоторое время
спустя Француз перестал ездить с ними в автобусе, куда-то делся,
и никто не знал куда.

(Сестер-близняшек Люсетт и Люсиль, в первый же год после того, как
они попали в Гнездо удочерила пара, переехавшая потом в
Рочестер, Нью-Йорк. В 1947 году Люсетт, которая очень чистым
голосом пела «Белое Рождество» 4 и страдала от непонятного
хронического кожного заболевания, легла в больницу, где в
соответствии с программой секретного медицинского эксперимента ей
сделали укол плутония. В 1951 году она умерла от лейкемии. Ей
было семнадцать лет, и она весила всего шестьдесят три
фунта.)

После того, как на Толстого Уильяма напал самый тяжелый приступ
астмы, в приюте объявилась кривобокая тетка и сказала, что она
его бабушка; с тех пор Долор обращал внимание только на
Моргало, школьного клоуна, мальчика с воспаленными глазами и
кудрями грязноватого цвета, на два или три года старше Долора.
Тот вечно гримасничал, притворялся пьяным, визжал на весь
класс, задирал девчонок, елозил ботинками по полу, во время
контрольных нервно стучал карандашами, ногами, пальцами, и все
это одновременно — на задней парте никогда не замолкала
настоящая ударная установка.

— Моргало! — рявкали учителя; на минуту он успокаивался, потом все
начиналось снова.

Однажды Долор стоял за ним в столовской очереди — Моргало тогда
обернулся и посмотрел на бурлящий зал, выискивая свободное
место. В его глазах Долор увидел хаос; словно заглянув сквозь
тонкий голубой диск в широкий зрачок, он разглядел страх,
неприкрытый и отталкивающий. Долор отвернулся, притворившись, что
его очень интересует железный блестящий черпак повара и
апельсиновая каша с ячеистыми кубиками турнепса, но сквозь
ресницы наблюдал, как Моргало с важным видом пробирается по
проходу, раздавая тумаки попадавшимся по пути головам и плечам,
расплескивая молоко и выталкивая изо рта «пах-пах-пах-пах».

Молчание и прятки на задних рядах не спасли Долора. В четвертом
классе старшие ребята уцепились за его имя.

— Эй, Доллар! Ты, наверное, богач! Дай мне денег!

— Доля! А ну поделись!

Миссис Брит, директор Гнезда, постучала чернильной ручкой по школьной записке.

— Знаешь, что я думаю, тебе же будет лучше, если записать тебя под
обычным американским именем. Что тебе больше нравится, Фрэнк
или Дональд?

— Фрэнк,— шепнул он. Так он получил новое имя, и еще один фрагмент
его сущности отлетел, словно чешуйка ржавчины.


Не подавайте руки мертвецу

Клавишный аккордеон

Не подавайте руки мертвецу

Октав был весьма хорош собой, если не считать полуприкрытого века,
из-за которого казалось, будто он все время подмигивает; кожа
у него отливала бурым, а собранные для побега деньги он
прятал в пустой табачной коробке под корнем специально
выбранного дерева. Костюм и белая рубашка на плечиках, укрытые
пакетом из химчистки, висели на гвозде в материнском доме. Через
месяц он будет далеко: в Канзас-Сити, Чикаго или Детройте,
он еще не решил окончательно, но оставалось несколько
дурацких дел, и прежде всего — нужно поставить в эту штуку новую
язычковую пластинку и как следует ее подогнать. Он отнесет
инструмент мистеру Лайму, тот делает хорошие язычки из часовой
стали. Он пропустил уже несколько субботних танцев на
«рачьем круге», но это ничего, оттянется в Хьюстоне, на окраине
Фрэнчтауна, где они будут играть по очереди с Клифтоном
5
вполне приличное сочетание, поскольку у Клифтона имелся большой
клавишный аккордеон, и он тащился от ритм-энд-блюза; у парня
выработался собственный стиль, немного похоже на Бузу
6, но
наглее и отвязнее. Всем известно, что танцоры лучше
расходятся под кнопки, чем под клавиши, да не в бардаке, правда, а в
танцзале «Небо с голубой луной», который в сороковые годы
был продуктовой лавкой с собственным ледником. Подумав о
леднике, Октав вдруг вспомнил — и это воспоминание остро и резко
отбросило его в детство — магазинчик в Феросе, огромная
глыба льда, завернутая в мешковину, лежит на крыльце, а дядя Фа
время от времени откалывает от нее острые прозрачные
обломки; Октав стоит рядом и, затаив дыхание, смотрит, как острие
выводит на глыбе зазубренную линию, и кусок льда
отваливается, обнажая прозрачную поверхность, переливающуюся замерзшими
пузырями. Таким обломком можно убить человека, однажды это
случилось — Винни Зак стукнула своего дружка в шею, и оружие
растаяло в его горячей крови. Так играл Амеди Ардуан
7, этот
‘tit nègre 8 колотил по клавишам своими
острыми и крепкими, как пешни, пальцами. Сейчас таких глыб уже
не бывает. И давно нет в Хьюстоне ледника «Голубая луна», и
никогда не скажешь, что он там был, глядя на танцплощадку
размером в две простыни, крошечную эстраду, вокруг которой
расположился целый акр столиков, а рядом стойка длиной пятьдесят
футов, и никто не будет знать, что это на
них свалилось, когда он заявится туда в черных брюках и
рубашке, в красном сатиновом жилете, белых туфлях из кожи
ящериц, и с зеленым аккордеоном, вместе с его блуждающими глазами.
Он зажжет эту толкучку чистейшим зайдеко, он заставит
звенеть все колокола. Он намерен посягнуть на основы.

С ним пришла Вилма — в платье-трубе с красно-белыми полосами и
красными клиньями. Она выглядела, как надо, знойная женщина, села
за маленький столик рядом с эстрадой, закурила «Спадс» и
покосилась на танцоров. Зал был набит до отказа, но люди все
шли, приветствуя и окликая друг друга, женщины бросали
сумочки на клеенчатые столы, отражения зажигалок плясали на
обернутых алюминиевой фольгой распорках, державших жестяной
потолок, над головами болтались гирлянды пыльного красного
серпантина, и каждый столик украшала пластиковая роза в пивной
бутылке без горлышка — у кого-то остался с Рождества специальный
резак,— черные портьеры на окнах нагоняли внутрь вечер.
Ступив на пол перед оцинкованной стойкой, можно было подумать,
что много лет подряд на него намерзали капли воды. Прямо под
вывеской «Несовершеннолетним вход воспрещен» к ободранной
доске был прибит гвоздями большой красно-черный плакат:

Клифтон и Октав
Короли Зайдеко
Вся ночь $1

Рядом хлопала в воздухе другая афиша:

Пятница!
Король Зордико Сампи
и его Дурные Привычки

Очередь стояла на улице, а солнце — над горизонтом, покрытым
тяжелыми грозовыми тучами, плывущими со стороны красного, как
кровь, залива; Като Комб собирал у входа деньги, в коридоре на
стене зазвонил телефон, и трубку сняла Этерина, женщина шести
футов десяти дюймов ростом, с рыжими волосами, обработанными
специальным выпрямителем — «сжигаем, красим и зачесываем на
бок» — она сказала, да, да, хорошо, у нас дома говорят тож
самое, Клифтон и Октав, да, два кордиона,
frottoir 9 и барабан, и засмеялась в ответ на чужие слова,
ха-ха, хааа, ха-ха. Она протянула Октаву бутылку холодного пива
и покачала головой, когда тот спросил: Клифтона еще нет?
Столики уже полны, человеческое дерево устремилось к стойке,
ацетатные платья с виноградными лозами и гибискусами, розовыми
складками и жгучим перцем.

Было жарко, теплые тела покрывались потом, звенели бокалы и бутылки,
а резкий голос из угла перекрывал собою шум разговоров.
Звенел и звенел телефон.

— Ага, ага, ха-ха, хааа, ха-ха, нет, нет. Ага, тут он. А, в чем
дело? Чего ему сказать? Привет, привет, ладно, пока.— Этерина
повесила трубку и посмотрела на Октава. Слышны были отдаленные
раскаты грома, длинное раздраженное бормотание, она
вздрогнула — гром напомнил ей о торнадо, которое в мае прошлого
года разнесло заднюю стену здания и убило человека.
Облокотившись о стойку, Октав вопросительно смотрел на Этерину, и она
тоже разглядывала это спокойное шоколадно-коричневое лицо,
сильную шею, усы над толстыми губами, тонкие пальцы,
трогательно косой передний зуб.

— Убрать бы нафиг эти синие шторы, пусть дамы видят твои
beaux yeux 10. Значит, Клифтон. Похоже, его не будет.
Они попали в аварию аж в Луизиане, в Димпле, что ли. Все целы,
кроме машины. Говорит, они все твои, заведи их как следует.
Повезет, так он еще появится, но лучше не рассчитывать.—
Она смотрела, как он направляется к Вилме, тяжело вбивая в пол
каблуки белых туфель — острые, как стрелки, носы указывали
ему дорогу; он наклонился над девушкой, что-то сказал, отпил
немного из ее бокала и направился к эстраде. В этом была
его беда. Он слишком сильно давил на каблуки.

Октав встал у микрофона между Бо-Джеком с барабанами и Стаддером с
камертоном и с блестящей металлической манишкой; лица
повернулись в его сторону, послышались выкрики:

— Где Клифтон, где мистер Си? — Стаддер дурачился с
frottoir; в этой смешной штуке с парой серебряных грудей он
был похож на чернолицую женщину-робота, и то и дело
поскребывал тупой палкой камертона сиськи, якобы спрятанные под
железом.

— Привет, ребята, Клифтон тут звонил из Димпла, Луизиана, у него там
авария, все целы, он велел вам скакать и орать так, чтобы
ему там было слышно. Мы вам поиграем зайдеко, всем громко
топать и радоваться, упрыгаемся до смерти, и вот тогда-то он
придет нас откачивать, танцуют ВСЕ!

Он начал тяжело и страстно, поднимал аккордеон над головой, чтобы
дрожали меха на триолях, чертил краями дуги, аккордеон летал,
точно с пилотажный самолет в диатонических группах — в дело
шел каждый дюйм длинных мехов, руки умело направляли их
движения, инструмент вздымался и нырял обратно в раскрытые
ладони — тесная площадка в три минуты заполнилась танцорами.
Октав знал, что делает. Он заорал:

— Ах-ха-ха! Вы еще не горите? Сейчас загоритесь! — Это была
«J’ai trois femmes» 11, на танцоров сыпались пучки
хлопающего стакатто, барабаны стучали в их сердца, резиновая
доска шипела и трещала по-змеиному,
хича-кеч-а-кеча-хич. Во все стороны летели яркие капли пота. Этерина
прокричала:

— Крепче топай — громче хлопай! — Сквозь полуоткрытую дверь
прорывался сине-белый свет, грохотал гром и сверкали молнии, выл
ветер. Этерина опрокинула рюмку неразбавленного джина и
пробормотала молитву. Она боялась взглянуть, что творится на улице,
и махнула рукой Като, чтоб тот закрыл дверь.

Октав стоял теперь на полусогнутых ногах, словно пытаясь вложить в
руки все напряжение нервов. Пальцы носились и лупили по
кнопкам, извлекая трели и бешеную дрожь, ноты вибрировали со всех
силой его раздувшихся легких, левая рука снова и снова
выбивала дробь, а правая тяжело и быстро стучала по кнопочной
массе, помехи коротких нот, диссонансные аккорды выталкивали
из глоток танцоров восторженные вопли — и вдруг музыка
умолкла, все засмеялись на полувздохе, но — фокус, ребята,— тут же
зазвенела опять, закручивая и выворачивая созвучия ладов,
танцоры вновь завиляли змеиными бедрами, задвигали локтями, в
стороне какая-то пара синхронно подергивала задами в такт
«Зеленому Буди». Но сквозь этот бешеный танец, он видел, что
они выкладываются не до конца; прячут от него свое жгучее
желание дождаться Клифтона и его блестящего клавишника.

— Вы еще не замерзли, а? — проревел Октав.— Вперед, ребята, как это
говорят? Мы слишком французы для черных, и слишком черны для
французов.— Он заиграл аккордеонную шутку, старый
каджунский тустеп, разогретый синкопами и двойными тактами.— Давай,
давай, давай,— прокричал он одной паре, пожилой и
мускулистой, гладкой, как влажный шелк, которая тут же вклинилась в
музыку. Другие танцоры, освободив место, смотрели, как они
выписывают старые па и коленца зайдеко, быстрые и прекрасные.
Из-под дождя появился Като Комб в облепившей все его длинное
тело мокрой одежде. На улице завывал ветер, по крыше стучал
град. Октав наклонился к микрофону, смочил губами, его
дыхание наполняло зал.

— Все помнят, откуда это пошло? Знаете, о чем я? Оттуда пошло, туда
и вернется. Ла-ла, вспомним старое доброе ла-ла, которое мы
играли раньше. Вы вернулись домой. Теперь никто не устоит на
месте.— Они действительно разошлись, и все же он чувствовал
холод.

По столам расставили тарелки с ужином, гамбо и курятину, над залом
нависла дымная пелена, в полутьме вспыхивали яркие огоньки
сигарет. Жара стояла неимоверная, одежда танцоров пропиталась
потом, ладони прилипали, пары выскальзывали из рук друг
друга, рикошетом отскакивали от соседних пар, но все равно
танцевали, лишь время от времени вытирая о ляжки мокрые ладони.
Огромный вентилятор под потолком разгонял дым. Гроза
кончилась. Кто-то закричал, требуя клифтоновского «Eh, ‘tite
fille»
12, и он бросил им ее, импровизируя на ходу,
жонглируя триолями, как настоящий силач, заставляя танцоров
дрожать в одном ритме с тремоло.

— Черт, как классно он играет! — прокричал, какой-то белый, плоско
ступая на широко расставленных ногах, один из любителей
прогуляться по трущобам Френчтауна. Ему ответила черная женщина:

— Точно. Чистая Луизиана.— Но тут из центра танцевального круга
раздался другой женский голос — недовольный:

— Когда же будет Мистер Си? Эй, вы, давайте сюда Клифтона! Он
играет, что хочет — хоть кнопки, хоть клавиши. Ты хороший парень,
но ты не Мистер Си.

Пожилой мужчина танцевал с молодой женщиной. На нем были кожаные
ковбойские башмаки с хромированными носами, желтый, тоже
кожаный пиджак с запонками на обшлагах, как у старого забияки с
пистолетами, голубая рубашка, а галстук «боло» удерживался
золотым черепом с рубиновыми глазами. Никто на площадке не мог
с ним сравниться: мягкие скользящие движения, трапециевидная
спина извивалась, словно переливчатая змеиная кожа, гибкие
руки скребли воздух, желтые башмаки точно подмигивали, перед
тем как очередной раз топнуть по натертому полу, длинные
мускулистые ноги сгибались и выпрямлялись, бедра ходили, как
на шарнирах, сотни танцевальных па: скачок канюка, техасский
томми, гринд, лихой кнут, рыбий хвост, твист, сундук из
Джоржии, чарльстон, шимми, шаут, бешеный индюк.

— Принесите стакан! — крикнул кто-то. Этот человек был еще и
искусным жонглером, мог крутиться и подпрыгивать, прочно удерживая
на лбу стакан с водой.

— Даааавай! Покажи им! — Ему было семьдесят три года, этому старику
с гибким, как у ребенка телом.

Через час у Октава покраснели от дыма глаза, а в рот словно насыпали
золы, он крикнул:

— Перерыв,— подсел к Вилме, вытер пот с шеи и лица, махнул Этерине,
чтобы принесла пива и сигарет, потом виски и еще пива, потом
еще, потом во втором отделении он играл «Не подавайте руки
мертвецу», кнопки щелкали, меха всасывали воздух и с
пыхтением выпускали обратно, он намеренно искажал мелодию,
размахивая аккордеоном над головой, влетал в крещендо и сбрасывал
звук вниз, скреб и стучал ногтями по складкам. Като Комб
распахнул дверь, и в зал потек сладкий промытый дождем воздух, на
севере еще полыхали молнии. Но Этерина нахмурилась — она
знала, что людям нравится духота и жара, когда пот льет
ручьями, сердца колотятся, а легкие требуют воздуха.

Октав был недоволен. Он сделал что мог, и все же проиграл битву за
их сердца — они не забыли Клифтона. Он отдал зеленому
аккордеону все, что у него было, а тот лишь выбрасывал из себя
рыдающие вздохи, исходившие словно из груди тяжелоатлета; это
инструмент хорош для выжимания пота, его сильный плачущий
голос обращался к людям, но даже с убранным рашпером, даже с
новыми язычками все получилось не так. Не хватало диапазона.
Октаву уже не нравилась эта нарисованная дьявольская голова и
пламя. Он слишком много за него отдал, увлекшись отражением
собственных глаз. Что-то случилось с его головой. Он отвезет
его в Чикаго и продаст первому же замученному ностальгией
гармонисту, а себе добудет такой, как у Клифтона — с большими
клавишами и крепкой твердой основой, в нем больше нот, чем
Октав способен запомнить, но что делать, если ради такого
инструмента женщины срывают с себя белье — извиваясь, вылезают
из трусиков прямо посреди танцзала, швыряют в большой
аккордеон, а он ловит их складками, пищит и перемалывает в
воздушную нейлоновую требуху — Бузу Чавис в антрактах продавал
трусы специально большого размера с надписями «СТАЩИ!» «КИДАЙ В
УГОЛ!» Глупый аккордеон, пьяный и дикий, швырнуть с
табурета на пол, поднять и играть снова. Никто никогда не бросал в
него лифчики, но дайте только добраться до Чикаго, уж там-то
он им даст прикурить. Стоял 1960 год, и да, старый поезд
«Иллинойс Сентрал» уже ждал у перрона, не надо блюзов — мы
здесь для зайдеко.

(Тридцать пять лет спустя, Рокин Дупси 13, прислонившись к высокой
спинке стула на чьем-то крыльце в Опелузасе, вспоминал тот
вечер, когда от зеленого двухрядника Октава у всех сносило
крышу.

— Он никогда больше так не играл.— Но откуда он узнал это? Та
единственная жаркая ночь вознесла Октава на вершину жизни, а все
остальные события, какими бы они не были, остались внизу.)



1 Уильям Моррис (1834–1896) — английский художник, дизайнер и поэт.

2 Кельверт Вокс (1824–1895) — известный американский архитектор.

3 Похоронная контора «Ле Бланк» (фр.).

4 «Белое Рождество» — песня, написанная в 1942 г. Ирвингом Берлином.

5 Имеется в виду Клифтон Шенье (1925–1987) — знаменитый аккордеонист,
король зайдеко.

6 Чавис Бузу (1930–2001) — американский музыкант, один из пионеров стиля зайдеко.

7 Амиди Ардуан (1896–1941) — луизианский музыкант.

8 Негритенок (фр.).

9 Металлическая ребристая доска, которую надевали на грудь.

10 Красивые глаза (фр.).

11 У меня три женщины (фр.).

12 Эх, девчушка (фр.).

13 Рокин Дупси (1932–1993) — аккордеонист, игравший в стиле зайдеко.




Окончание следует.

Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка