Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

«...если копированием можно изобразить видимое глазу, то
воображение способно запечатлеть
невидимое».
Флавий Филострат

***

Делаю вид, что проснулся:
открываю глаза
и пытаюсь определить на вдохе,
чем пахнет воздух.
Бесполезно: обоняние на нуле.
Так чем он пахнет?
Наверное,
промокшими сосновыми досками,
цветами календулы,
обложкой книги,
которую читал на ночь,
её страницей,
на которой вчера застрял,
горячим ровным дыханием рядомспящей,
белыми простынями,
нагретой наволочкой и смятой подушкой,
пухом, сбившимся в одеяле,
чем-то ещё,
до чего не добраться мысли,
чем-то немыслимо пряным,
может,
палочками корицы?

Делаю вид, что проснулся:
встаю с кровати,
но знаю: на самом деле
мне с неё не подняться,
не оставить тебя.
Поэтому глупо
тому, кто спит,
смотреть на часы,
напяливать брюки,
умывать лицо, чистить зубы,
спускаться на кухню к завтраку,
говорить: «С добрым утром»,
есть омлет и пить чай,
и заниматься чем-то ещё,
до чего не добраться мысли,
чем-то, к чему приятно вернуться,
может,
переворачиванием страницы?

***

Мы шли по колено в мокрой траве:
мои джинсы стали тяжёлыми
и хлюпали
твои кроссовки.
Мы изрядно промокли.
Потом
вышли к реке.

Ты достала свой старенький «Кодак»
и сняла меня — нелепая поза —
сидящего на корточках на берегу,
в куртке, правый рукав которой закатан по локоть,
рука по запястье в воде, как будто вмёрзла.
Вообще казалось —
вдруг наступил январь,
вдруг Largo вместо Adagio-Presto:
под тоненькой коркой воды
трава лежала не шелохнувшись,
падала температура,
на северное
менял направление ветер,
и полевые цветы стояли,
как икебаны школы согецу;
ты их срывала:
с треском ломались полые стебли,
и от соприкосновений с руками
звенели листья.

Мы шли по грунтовке, молчали. Палило солнце:
мои джинсы почти просохли
и перестали
хлюпать твои кроссовки.
Музыка возвращалась
с одиннадцатого трека
на пятый.

***

Утро в офисе:
жарко и очень влажно.
В безветрии
потоки воздуха,
исходящие от вентилятора, создают иллюзию ветра,
но горячего,
как будто включили фен,
от чего в кабинете, как в термах.
К обеду — как в термосе —
ввиду почти полного отсутствия кислорода,
остатки которого мы жадно вдыхаем,
как гибнущие подводники.
От подобного сравнения становится страшно.
Делаю вывод —
всё не так уж и плохо.
Приятно, к примеру, думать,
что вот рубашка
по-прежнему липнет к телу
и это тело — живое.
Хорошо,
едем дальше,
а дальше — больше:
пытаюсь
извлекать плюсы из данного положения:
перестаю работать (первый),
отрываю взгляд от экрана лаптопа (второй) и смотрю на стену —
висит календарь,
соответственно,
можно подсчитывать дни, оставшиеся до уикэнда (третий).
Перевожу взгляд правее:
рядом с календарём —
карта Европы.
Какие плюсы?
Можно думать о выходе за её пределы,
нет,
не физически, но ментально,
хотя и чисто по-бытовому,
незамысловато
мечтать о Штатах — стране комфорта
и, как следствие,
о кондиционере (четвёртый).
В любом случае,
хорошо,
что есть возможность мечтать хоть об этом.
Человек, переставший мечтать, мёртв —
медицинский факт.
Как говорится:
«начал за здравие, а кончил за упокой».
Самому смешно.
Вот и пятый плюс: 
можно себя развлекать
подобными умозаключениями.
Для начала неплохо,
но чего-то
явно мне не хватает,
того,
к чему совершенно не располагала работа.
Догадались?
Тогда вперёд,
развлечение продолжается!
Возврашаюсь в Европу.
И если июль и термы,
то, значит,
Гай Юлий Цезарь
и Рим.

От волнения чуть не падаю в обморок,
сердце
доводит тело почти до вибрации.
Блуждающий взгляд по стенам аподитерия,
ожидание
и твоё появление, как его кульминация.
Ты входишь,
и я забываю имя своё, призвание,
войну,
которой, казалось, не забыть никогда,
политическую кутерьму,
обладание
какими-то пустяками:
властью, домами, землёй,
наложницами, рабами,
чем там ещё?
Деньгами.
Всё это было,
как будто с другим человеком,
с кем-то, кого я не знаю и знать не хочу.
И вот
я снимаю с себя
то, что было чужим,
как долго мешавшую оболочку,
делаю шаг,
оставляю её в стороне,
покидаю
с твёрдым намерением —
навсегда.

Седьмой день игр Аполлона,
солнце выпаривает остатки Тибра,
послеполуденный зной.
Ты же
вся промёрзла насквозь:
руки, спина, живот —
холодный свинец.
Не оттого ли, что день Сатурна?
Ты говоришь: «Нет».
Потом
долго молчишь, отстраняешься, садишься напротив,
потерянно
смотришь на своё отраженье в воде,
затем на меня —
я, конечно, переживаю, но усиленно улыбаюсь,
и ты мне (слава богам!)
в ответ.
На самом деле,
мне нравится, когда ты вдруг умолкаешь,
уходишь в себя,
ныряешь,
пытаясь достать до дна своего—
вот только чего
не знаю,
но, если верить глазам,
то — испуга.
Развить эту тему подробнее
не успеваю —
быстро подходишь,
садишься
у ног моих, целуешь грудь
и, раздувая ноздри,
подобно голодной волчице,
жадно вдыхаешь мой запах,
издаёшь непонятный звук,
скулишь,
вгрызаясь губами в шею,
и знаешь:
для уха
нет ничего приятней,
чем слышать это.

Ларенция,
доставление удовольствий
стало давно профессией,
но тебе, похоже,
нужно не это,
ты бы платила сама
за каждого нового пастуха
с одним условием:
он тебя хочет.
Ларенция,
верь мне, я не стану одним из них.
Это не просто желание,
а нечто большее.
Ты это чувствуешь
и, хоть запах неуловим,
вновь и вновь раздуваешь ноздри.
Ларенция,
я бы мог солгать
и сказать, что люблю тебя,
но послушай,
разве это необходимо?
Что могут слова?
Сдвинуть гору? Согласен — могут,
но попробуй вернуть.
Слов окажется недостаточно,
придётся делать.
Ларенция,
возьмем циновку —
под нами горячий пол.
Я ложусь на живот,
а ты,
прижимаясь ко мне всем телом,
сверху.
Мы лежим неподвижно,
как будто греемся.
Проступает пот.
Ларенция,
мы так близко друг к другу —
мне кажется, что наша кожа
становится общей.
Пульсирует кровь,
переливаясь в тебя
из моих артерий.
Ларенция,
наслаждение очищает;
ты чувствуешь:
я уменьшаюсь, становлюсь беззащитным и крошечным,
безумным Ремом,
которого не оторвать от лона.
Ларенция,
я хочу быть внутри,
свернуться калачиком
в твоей утробе
и твёрдо знать:
мне не страшен близнец,
что остался стоять в стороне,
мой убийца,
Ромул.
Спасибо, Ларенция,
ты дала мне
эту возможность.

Вечер в офисе:
жарко и очень влажно.
Возвращаться сюда не хочется,
но делать нечего — возвращаюсь.
Напоследок
в сложившейся ситуации
фиксирую четыре дополнительных плюса:
текст написан — прощаюсь с Юлием —
конец рабочего дня.
Завтра пятница,
первое августа.