Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Одним февральским утром Ольга Николаевна решила открыть балкон,
чтобы достать банку квашеной капусты. Она встала на табуретку и
потянулась к верхней ручке. Ольге Николаевне было 82 года, и
она была одинокой пенсионеркой, проживающей в однокомнатной
квартире гагаринского района самого большого города страны.
Когда-то, очень давно, у нее были русые волосы, голубые
глаза и ямочка на левой щеке, но со временем черты лица
стерлись, волосы вытерлись, а ямочка ушла туда же, куда уходит
детство, юность, зрелость и прочие невозвратимые вещи. Сейчас
цвет глаз Ольги Николаевны не определил бы даже самый опытный
иридодиагност, а она сама видела плохо, да ей бы и не могла
придти в голову такая безумная затея, как определение цвета
собственных глаз. Итак, Ольга Николаевна открыла балкон,
чтобы достать банку квашеной капусты себе на завтрак. Балкон ее
квартиры на восьмом этаже блочного дома выходил во двор.
Если посмотреть вниз, то можно было увидеть заасфальтированный
пятак с лавочками перед подъездом, крышу школы, стоявшей по
соседству, и равнодушные ветки сильно выросших и болеющих
тополей. Летом их листва заслоняла и пятак, и школу. На
балконе стоял шкаф с банками, сломанный стул, лыжи и две
стеклянные двери, принесенные когда-то сыном с помойки. На полу
балкона лежал коврик.

— Минуточку,— подумала Ольга Николаевна. А откуда у меня взялся этот
коврик? У меня такого коврика отродясь не было! Она
подозрительно уставилась на находку. Коврик был небольшим, где-то
метр двадцать на семьдесят, шерсть, если она и была, давно
вытерлась до тканевой основы — так, что рисунок был уже
неразличим.

— Наверное, от соседей снесло,— рассудила она и посмотрела вверх. В
верхней квартире жила Зинаида Васильевна, но ее, как и можно
было предположить, на балконе не было, лишь на ветру
болталась веревка с тремя деревянными прищепками.

Ольга Николаевна взяла коврик и, накинув пальто, отправилась к соседям.

Ей открыл дверь зинаидин сын — полноватый лысеющий брюнет в синем
махровом халате. Было ему лет сорок, и жизнь он вел странную.
Не работал, пропадал где-то целыми неделями, ни женщины у
него не было, ни друзей. А ведь когда-то подавал надежды,
консерваторию даже заканчивал и голос имел.

— Здравствуй, Виталик.

Виталик кивнул, но зайти не пригласил. Из квартиры несло табачищем,
а от Виталика перегаром.

— А мать дома? — спросила Ольга Николаевна строго.— Коврик вот с
вашего балкона упал.

Виталик посмотрел на коврик, потом перевел взгляд обратно на Ольгу
Николаевну и равнодушно ответил:

— Мать в больницу забрали позавчера еще с ее этим...как его. Коврик не наш.

И захлопнул дверь.

Возвращаясь на свой этаж, Ольга Николаевна возмущенно шептала себе
под нос: Это же надо таким быть неприветливым! Ни что, ни
как, ни куда. Другой бы сказал: проходите, Ольга Николаевна.
Пожилой человек перед ним стоит, а он дверями хлопает. Что за
жизнь... Дома она положила коврик на кресло, решив, что
подумает о его судьбе поподробнее позже, взяла банку капусты и
пошла ставить чайник. День прошел в заботах — пока вниз
спустилась, за овощами, которые привозили к подъезду на
грузовике, пока посуду помыла, да давление померила, глядишь, и
вечер. Все собиралась платье свое старенькое, крепдешиновое
расставить, да так и не собралась. А устала-то как, господи.

Ольга Николаевна опустилась в кресло и протянула руку к газете Труд
с телепрограммой. И тут произошло нечто, выходящее из рамок
всего, что она видела за всю свою долгую жизнь. Коврик, на
котором она сидела, неожиданно поднялся в воздух и завис в
метре от кресла.

— Боже мой,— выдохнула Ольга Николаевна.

Она сидела на коврике, а коврик парил в воздухе, чуть провисая под
ее телом, как хорошо набитая пухом перина.

И тут зазвонил телефон.

— И телефон! — едва она произнесла это слово, коврик, будто услышав
команду, медленно спланировал к тумбочке с телефоном и
услужливо замер возле него. Ольга Николаевна сняла трубку.
Звонила невестка, Марина.

— Ольганиколаевна? Ну, как вы там?

Ольга Николаевна открыла рот, чтобы... и неожиданно поняла, что
ничто и никто на свете не заставит ее сказать правду. Она
сглотнула и ответила, стараясь говорить буднично и непринужденно.

— Мариночка? Ко мне тут соседка зашла, перезвони чуть позже. Ага.
Да, да. Соседка сверху, давление ей надо померить.

Она повесила трубку и замерла в нерешительности. Может, ей стоило
позвать на помощь? А вдруг она сошла с ума? В последнее
верилось с трудом, уж чему-чему, а своему разуму она доверяла
больше, чем собственному сыну. Сказать? Решат, что бабка в
маразм впала, да и определят в дом престарелых. Квартиру
вьетнамцам сдадут, а ковер выкинут или продадут новым русским.
Олигарху какому-нибудь.

— Место,— скомандовала она коврику, но тот продолжал висеть неподвижно.

— Пол? — коврик медленно спланировал вниз, осторожно опустив ее на
пол. Ольга Николаевна встала и, подойдя на ватных ногах к
дивану, обессилено села. Немного отойдя от потрясения последних
событий, она решила, что самым разумным решением в
сложившейся ситуации будет пойти спать. Против всяких ожиданий,
уснула она легко и быстро. Всю ночь ей снился председатель
райсовета, за которого чуть не вышла в 65-ом. Хороший мужик был —
сам вдовец, а при нем дочка годков семи, и мать, и
сестра-приживалка полоумная, на религии сдвинутая. Полудурочка. Из
комнаты своей не выходила, все молилась. Тогда, прикинув,
решила не ходить за него, хоть и жалела долго потом. Работяга
был, и умер прямо на заседании, инфаркт.

А тут приснился живой-здоровый, в театр звал.

Проснувшись и наскоро умывшись, Ольга Николаевна принялась
исследовать ковер. Ковер послушно поднимался в воздух и летал в любом
направлении, реагируя на команды. Вскоре она уже бесцельно
планировала на ковре по квартире, думая, на что бы ей
употребить его волшебные свойства. Вытереть пыль с люстры?
Разобрать антресоли, давно собиралась... А может, снести его в
комиссионку, сколько же за него дать-то могут? Их и не осталось
поди, этих комиссионок. Она вспомнила, что ничего не
написала о находке. Делать записи, фиксируя важные события дня,
давно вошло у нее в привычку. Ольга Николаевна записывала цены
на купленные продукты, важные рецепты, вычитанные в газете,
и нужные телефоны, услышанные по радио. Записи она делала на
бумажках и обрывках газеты Труд, все собираясь как-нибудь
переписать их в одно место. Она взяла огрызок карандаша,
надела очки и записала под столбиком расчетов коммунальных
платежей:

15 фев. Нашла летающий коврик. Чей — непонятно.

Подумала и приписала: С балкона взята 1 банка кваш. капусты.

Уже начало вечереть, когда она, наконец, собралась выйти на улицу.
Холодный влажный ветер как будто выдул весь свет, оставив
только бездушное неоновое освещение. Ольга Николаевна сошла со
ступенек, ведущих к подъезду и, осторожно ступая по льду,
подошла к лавочке. Смела с нее снег и, расстелив коврик, села
на него. В руках она держала матерчатую сумку для покупок.

— Молочный,— сказала Ольга Николаевна коврику тихо и тот послушно
поднялся в воздух. Коврик летел на бреющем полете в пяти
метрах от земли. Он срезал длинный подземный переход через дорогу
и взял курс на молочный магазин. Больше всего Ольгу
Николаевну волновал вопрос, заметят ли ее прохожие. Она не могла
понять, хотела бы она, чтобы ее видели, или нет, но было
похоже, что никто не замечал ее странного средства передвижения.
Никто из людей не смотрел вверх, все спешили домой, опустив
головы и глядя себе под ноги, на жидкое ледяное крошево,
щедро пересыпанное смесью соли и песка. Долетев до молочного,
коврик завернул в пустую темную подворотню по соседству и
опустился на землю. Ольга Николаевна свернула его и пошла в
магазин. Кассирша, пробивая чек, с интересом посматривала на
свернутый ковер.

— И два кефира. Бабуль, как же ты унесешь-то это все? Да еще и с ковром?

— Уж донесу как-нибудь,— Ольга Николаевна торопливо взяла чек и
пошла от греха подальше. Ее насторожило внимание кассирши к
коврику. Кроме того, она терпеть не могла, когда к ней
обращались подобным образом. Нашла себе бабулю,— ворчала Ольга
Николаевна, примащивая на коврик набитую пакетами сумку.—
Деревня...

Ночью она никак не могла заснуть. Все ворочалась, ворочалась,
поглядывая на коврик, мирно распластавшийся перед кроватью. Она
думала о неожиданно открывшейся свободе перемещения.

— Куда бы слетать-то,— размышляла Ольга Николаевна. К Люсе? Она
представила себе удивление подруги и даже разулыбалась,
довольная, пока не вспомнила, что Люся уж года три как умерла. К
сыну ей лететь не хотелось. В поликлинику слетать, что ли? На
рынок? В собес? Или еще дальше, за границу? Никогда ж не
была. От этой мысли Ольге Николаевне стало холодно и неуютно.

— И чего там я не видела, заграницей-то,— недовольно подумала она и
повернулась на другой бок. Лучше уж на родину, в Гагарин
слетать. Она закрыла глаза и стала вспоминать родительский дом,
из которого уехала...уехала...в каком же году это было? Дом
снесли сразу после войны, вместе со всей деревней снесли, а
что теперь там творится, даже думать не хотелось. А какой
был дом! Второго такого во всей округе не найти. Воспоминания
мягко снесли ее в сон. Ольге Николаевне снилась деревня, в
которой жили чуть ли не все ее друзья и знакомые — и Люся, и
Леночка, и покойница баба Капитолина, и братья, и отец с
матерью. Мама была точь в точь такая, как на фотографии,
висевшей дома над сервантом — в белой кофте, коса уложена на
затылке тугими кольцами. Мама подняла руку и легким движением
вынула из волос шпильку. Распущенная коса легла на грудь
тяжелой каштановой волной.

— Помоги мне их расчесать, Оленька,— тихо сказала мама, и Ольга
Николаевна проснулась.

— На кладбище мне нужно слетать, вот что. Так-то я когда доберусь,— решила она.

Все утро она занималась делами — массировала ноющую ногу, умывалась,
чай пила с творожком — наконец, собралась. Кладбище, на
котором были похоронены родители, находилось за городом. Ольга
Николаевна оделась потеплее, даже вытащила из комода
шерстяную шаль и укуталась в нее с головой. Взяла в руки палочку и
коврик, решив для экономии времени лететь прямо с балкона,
не выходя на улицу. Ковер взмыл в воздух, покрутился немного
над домом и уверенно взял северо-восточное направление,
постепенно набирая скорость и высоту. Сначала Ольга Николаевна
пыталась смотреть вниз, но от ветра у нее начали слезиться
глаза, и она закрыла их, примостившись на коврике поудобнее.
Кладбище было пусто, даже бабок, обычно торгующих еловыми
венками и бессмертниками, не было. Коврик миновал план
захоронений и полетел по заснеженным аллеям мимо серых гранитных
крестов, увенчанных шапками снега. Когда они долетели до
родительской могилки, на кладбище опустились сумерки. Ольга
Николаевна протоптала в снегу тропинку.

— Ну, здравствуйте,— сказала она могиле. Покопавшись у ограды, нашла
веник, обернутый в целлофан, и смела с памятника сугроб.
Поправила ржавую банку с черными от времени искусственными
розами и опустилась на скамейку, врытую рядом с кустом старой
акации.

— Вот, прилетела вас проведать. Как вы тут, мамочка? А я-то старая
совсем стала, негодная к жизни, уж к вам пора скоро.
Потеснитесь немного, пустите дочку к себе?

Родители молча и строго смотрели на нее с черно-белых фотографий.

Ольга Николаевна тоже немного помолчала.

— Одиноко мне здесь,— неожиданно для себя самой пожаловалась она.—
Все подружки мои умерли. Гарику своему я только в обузу. Так,
забежит и дальше — ни порасспросить, ни поговорить с ним.
Ни братьев, ни сестер не осталось. Колю зарезали в сорок
шестом, шел с мясокомбината, на хулиганов наткнулся. И взяли-то
два рубля только. Сенька спился, Катюша от заражения крови
сразу после войны, про Анечку вы и сами знаете.

Она заплакала.

Вокруг было тихо-тихо, только большая серая ворона расклевывала
что-то рядом, кося глазом в ее сторону. Ольга Николаевна
поплакала немного, да и стала собираться. Завернула веник в
целлофан и запрятала его за памятник. Уж было собралась сесть на
ковер, как вспомнила, что не спросила у родителей совета.

— Куда полететь-то мне? — спросила она могилку, но ответа не дождалась.

Обратно ковер летел тяжелее и медленнее. Ольга Николаевна задремала,
проснувшись лишь когда они пролетали над большим шоссе.

— Не иначе, третье транспортное,— подумала она.— Все строят, строят.

Дома она повесила ковер на батарею сушиться и легла спать, даже не
поев, так обессилил ее долгий полет. Среди ночи она вдруг
проснулась, как будто кто-то толкнул, и глаза открылись сами
собой. Дом спал, только где-то внизу в стенах гудели
водопроводные трубы. Ольга Николаевна опустила ноги на пол и села на
кровати, пытаясь вспомнить, что же ей снилось. Ее лоб горел,
а губы пересохли, как при гриппе. Фарфоровый пушкин с полки
задумчиво смотрел на календарь за 1992 год, висевший на
стене. На календаре табун нарисованных коней несся по степи.
Ольга Николаевна встала и подошла к коврику. Провела рукой по
его шероховатой вытертой поверхности, и неожиданно решение
пришло само собой. Она встала на табуретку и открыла балкон.
Вынесла ковер. Села и скомандовала: вверх!

На пустом черном небе стояла полная луна. Они поднимались все выше и
выше — мимо балкона и темных окон Зинаиды и Виталика,
дальше, над крышей, над городом, над бескрайними заснеженными
полями. Ольга Николаевна вспомнила, что последний раз
поднималась так высоко, когда летала в сочинский санаторий в 78-ом.
Ее белая ночная рубаха отвердела от мороза, а волосы
покрылись ледяной коркой, но Ольга Николаевна больше не чувствовала
холода. Ее уколола мысль о том, что надо было полить
гераньки, да и сыну можно было позвонить, предупредить, но она тут
же забыла об этом. Коврик стремительно набирал высоту, и она
поняла, что улыбается. Километрах в трех от нее куда-то
летел самолет. Ольга Николаевна помахала ему рукой, и самолет
подмигнул ей сигнальными огнями в ответ.