Онтологические прогулки

Мы изъясняемся смыслами. Звук, который мы не сумели идентифицировать
и назвать, тревожит нас своей неопределенностью. Он может
служить источником нашего раздражения или умиленья. Но до тех
пор, пока мы не подобрали для него имени, мы не в силах ни
понять причину собственного состояния, ни сказать об этом
что-либо вразумительное своему ближнему. Даже в тех случаях,
когда мы не вольны непосредственно улыбнуться друг другу,
разделенные расстоянием либо временем, мы также вынуждены
прибегать к помощи слов. А будут ли наши чувства и мысли поняты
верно зависит и от искусности произносящего слово и от
способности к пониманию и расположенности к нам того, чьего
внимания мы алкаем.

Слово было в начале. Безмолвное громыхание, которого некому было ни
услышать, ни произвесть — всего лишь бессмысленное метанье
над бездной, сказать о котором нечего, некому, да и: зачем?

Молитва — это также слова. И иного способа обращения к Отцу у нас
попросту нет. Сколь бы благочестивы ни были наши поступки, мы
должны понимать, что они именно таковы, что стремимся мы
именно к ним и через свершенья свои — к Нему. Ибо слова — это
порядок и определенность. А молитва — ни что иное, как
внесение порядка в нашу мятущуюся душу. И даруя изгнанным
человекам свободу выбора между добром и злом, Творец, возможно,
желал, чтобы мы, прежде всего, обращались к Нему осознанно.

Впрочем, все это истины азбучные. И было бы божественной
расточительностью кричать о них в намеренную пустоту. Но для автора
настоящего текста они вновь обрели актуальность в связи с
непониманием метода и принципов нового перевода «Книги
Екклесиаста», традиционно приписываемой легендарному Соломону.

Автору перевода еще до его публикации были высказаны возражения,
сводившиеся единственно к тому, что переводчик Ветхого Завета
(да и всякого иного текста), прежде всего, должен знать язык
оригинала. Собственно, это даже не возражение, а, скорее,
корпоративный запрет — причем, на первый, и даже второй взгляд
— вполне справедливый. После таких убийственных аргументов
всякое дальнейшее обсуждение становится бесполезным. При
этом оппонентам (в том числе — и промолчавшим по причине иных
мотиваций) видится, наверное, некий самоуверенный молодой
человек, который даже не задавался до начала и в процессе своей
работы столь очевидным вопросом. Иначе — почему бы
переводчику не взять соответствующего псевдонима или хотя бы не
заявлять во первых же вступительных строках, что перевод
осуществлен методом прямой подстановки одного из значений слов,
взятых из еврейского Лексикона Стронга, в существующую
грамматическую конструкцию синодального перевода?

Объяснения такового поступка переводчика, конечно, могут быть
различны. Но прежде чем поставить точный медицинский диагноз,
поговорим все же о языке.

Язык, как известно, это «стихийно возникшая в человеческом обществе
и развивающаяся система дискретных (членораздельных)
звуковых знаков, предназначенных для целей коммуникации...» (БСЭ).
Известно также, что всякая система любой степени сложности
допускает членение на несколько достаточно простых элементов.
Поэтому каждый школьник, изучавший любой из иностранных
языков, с уверенностью ответит, что язык — это, во-первых,
слова из которых язык состоит, и, во-вторых, установленные
способы связи между словами, позволяющие составлять из них
осмысленные предложенья. В одном из иных вариантов терминологии —
лексика и стилистика. Утверждение, конечно, на взгляд
профессиональных лингвистов, варварское — но достаточно верное.

Кроме того, следует различать язык устный и письменный, которые в
некоторых случаях весьма существенно отличаются друг от друга.

Итак, «Книга Екклесиаста»... Она вошла в греческий перевод Ветхого
Завета (Септуагинту), то есть не могла быть написана позднее
III века до н. э. ¹ Следовательно, текст книги был
зафиксирован на древнееврейском, который на том историческом этапе
своего развития не имел знаков для обозначения гласных звуков.
Кроме того, текст записывался без каких бы то ни было знаков
препинания, без пробелом между словами, заглавные буквы не
употреблялись. А поскольку грамматическая форма слова в
семитских языках выражается гласными звуками, то на письме
фактически фиксировались лишь корни слов, которые во многих
случаях могли иметь сразу несколько семантических и
грамматических значений. Только спустя приблизительно тысячелетие, в
V–VII вв. н. э., масоретами (изъяснителями, учеными раввинами)
специально для точной фиксации звучания текста Танаха была
разработана целая система подстрочных и надстрочных знаков для
обозначения гласных звуков, а также знаков, указывающих на
придыхательное или непридыхательное произношение некоторых
согласных, на их удвоение, на место ударения и т.д.
Применение столь специфического способа передачи на письме гласных
звуков было обусловлено существовавшим (и сохранившимся по сей
день) запретом на внесение изменений в священный текст,
включая и добавление букв. Кроме того, масоретами были
установлены размеры и пунктуация стихов, фиксации которых до этого
не существовало, а также исчислены количество слов и даже
букв в каждой из книг. Таким образом была фактически проведена
работа по закреплению на письме устного текста книг Ветхого
Завета — и именно в том виде, в котором они сбереглись к
тому времени в памяти хранителей текста. Этот закрепленный, так
называемый масоретский, текст и лег позже в основу первых
печатных изданий еврейской Библии. С этого текста
осуществляются, в основном, и современные переводы Ветхого Завета.

Таким образом, первоисточника, который можно было отнести ко времени
написания ветхозаветных текстов или хотя бы их перевода на
греческий (III в. до н. э.) фактически не существует.
Поэтому, даже соглашаясь с тем, что и в устной форме текст Писания
в течение тысячи лет мог быть сохранен без сколь-нибудь
существенных искажений, письменно зафиксированным источником все
же следовало бы признать текст, из которого будут удалены
все диактрические знаки, а также знаки пунктуации,
придыхания, пробелы между словами и т. д. По сути то же самое говорит
в своей статье «Начертание, звучание и значение: древний
текст и современный ученый» современный переводчик Ветхого
Завета Андрей Десницкий: «Письменный текст... принципиально
многозначен. В особенности это характерно для такого текста,
который, как Ветхий Завет, записан консонантным письмом. Ведь
существующие огласовки представляют собой по сути дела
комментарий средневековых толкователей-масоретов к древнему
консонантному тексту — в большинстве случаев, вероятно, самый
традиционный и самый “правильный” (если вообще можно говорить в
таких случаях о правильности), но далеко не единственно
возможный».

Выходит, что никаких принципиальных возражений против возможности
непредвзятого (во всяком случае — не оглядывающегося по
всякому мелочному поводу на предшественников) прочтения «Книги
Екклесиаста» не существует. Более того, своей имманентной
многозначностью текст сам провоцирует и призывает выполнить такой
перевод. Для этого необходимо лишь знать язык оригинала
(слова и правила сочетания этих слов), а также соблюсти
некоторые дополнительные условия.

Правила же, как известно, пишут в учебниках. Поэтому обратимся к
«Виртуальному учебнику иврита»,
который по поводу правил чтения (а значит — и понимания, и
осуществления перевода) текста, записанного консонантным
письмом ² сообщает: «Нет правил, позволяющих правильно прочесть
слово, написанное без огласовок... Надо помнить, что
неогласованное письмо — это код, который несет в себе лишь некоторую
информацию о тексте. При его расшифровке читающему помогает
интуиция, основанная на знании правил иврита...Чтобы
прочитать неогласованный текст, необходимо понять, какие слова имел
в виду пишущий (в отличие от огласованного текста и от
письменности европейских языков, которые можно читать вслух не
понимая). Значит, надо либо знать все слова, либо
догадываться, как они построены... Не надо думать, что неогласованный
текст всегда можно однозначно прочесть. Есть много примеров,
когда способов прочтения несколько, а выбрать из них помогает
контекст... Даже и полностью огласованный текст может
оставлять неоднозначности в понимании...» (
Разделы
3.1.1.2–3.1.1.3)

И далее там же: «Чтение без огласовок сводится к угадыванию слова из
набора существующих в словаре или по крайней мере таких,
которые могут быть придуманы по правилам иврита. Если же
слово, которое надо прочитать, является именем собственным, то
задача превращается в угадывание из всех мыслимых наборов букв
и огласовок, которые могут служить фамилиями, названиями
населенных пунктов и т. д.».

И еще: «Правила неогласованного письма носят характер рекомендации.
Пишущий должен всегда ставить себя на место читающего и
заботиться о нем, делая чтение по возможности легким и
однозначным».

Мы полагаем, что приведенные выше цитаты вовсе не являютя вырванными
из контекста и удобными для переводчика — но лишь
максимально сжато изложенными незыблимыми принципами,
зафиксированными «Учебником».

Итак, не существует не только самого текста первоисточника, но и
строгих правил, руководствуясь которыми, его можно было бы
прочесть в случае, если текст оригинала вдруг был бы найден.
Существует, однако, масоретская запись, опираясь на которую,
исходный текст с большой степенью достоверности можно
реконструировать, удалив из записи масоретов все надстрочные и
подстрочные знаки. Вернее, таким способом можно реконструировать
не сам текст, но его первоначальную письменную фиксацию.
Конечно, при этом в тексте еще более возрастет количество
омонимов, о чем, в частности, также говорит в цитировавшейся выше
статье А. Десницкий. Текст приобретет в результате таких
действий еще большую многозначность. Точнее, в нем вновь
станет проявляться, устраненная трудами масоретов, возможность и
иного звучания древнего текста. Конечно, это возможно лишь
при условии сохранения огласителем текста логической,
исторической, художественной его цельности и пр. и пр. Ведь
записать текст (во всяком случае, при использовании консонантного
письма) — еще не означает прочесть его, а тем более — понять.
Ибо необходимость знания исходных слов и правил, их
сочетания в осмысленные непротиворечивые фразы, и далее — в цельный
текст, как было сказано в самом начале, остается
незыблемой.

В какой же мере были соблюдены (либо нарушены) переводчиком
указанные принципы в процессе его работы над переводом «Книги
Екклесиаста»?

Начнем со слов.

Как уже говорилось, неискушенный переводчик простодушно использовал
«Лексиконы Стронга», которые специалистами перевода с
древнееврейского считаются всего лишь справочным пособием при
чтении Книги. Но «Лексиконы» — это и есть, по существу, собрание
всех слов, употребленных в Библии, которым для удобства
пользования лишь присвоен числовой индекс, соответствующий его
месту в алфавитном строе словаря. Таким образом, «Лексиконы»
— это собрание слов, которые уже отобраны при переводе
текстов Ветхого Завета именно профессиональными переводчиками с
древнееврейского (или толковниками). Переводчик лишь выбирал
из возможных значений слов те, которые, по его разумению,
наиболее точно соответствовали контексту. То есть, никакого
произвольного толкования или искажения семантического
значения слов не могло быть уже в силу того, что переводчик
ограничил свой выбор именно библейской лексикой.

Более того, полагая, что ветхозаветный текст не был подвергнут
сколь-нибудь серьезным искажениям, и масоретская запись VII в. н.
э. зафиксировала его звучание в виде максимально близком к
первозданному, переводчик за исключением крайне редких
единичных случаев, принимал к переводу именно те огласованные
варианты слов, которые были сохранены масоретской рукописью.
Иными словами, графические омонимы, которые неизбежно и во
множестве возникают при попытке реконструкции изначального
письменного текста (удаление огласовок и т. д.) не учитывались.
Ибо, по мнению переводчика, запись Книги в виде,
существовавшем до работы масоретов, текстом, собственно, не являлась —
поскольку не могла быть прочитана человеком, который этого
текста не знал. Об этой особенности консонатного письма
говорит также и БСЭ: «...текст, записанный без гласных и обычно
без словоразделов, был малопонятен, кроме как в случаях,
когда содержание его было заранее приблизительно известно; такое
письмо, скорее, было применимо как тайнопись
купцов-мореплавателей, чем как всеобщее средство передачи речи...» (Статья
«Письмо»).

Таким образом, изначальная запись ветхозаветного текста (с которой и
выполнен первый перевод на греческий) была только опорой
для посвященного в тайту левита, своеобразным конспектом,
шпаргалкой студента-отличника. А корректный перевод, тем более
предпринятый спустя две тысячи лет, во избежание ошибочного и
недобросовестного толкования, возможен лишь с полного
изустного текста, способ фиксации которого и был изобретен
масоретами. Пониманием этого и руководствовался переводчик,
ограничивая свой словарный выбор «Лексиконами Стронга».

Что же до связи слов в предложении — здесь переводчику, казалось бы,
уготована была свобода неизмеримо большая. Ибо, поскольку
грамматическая форма слова фиксируется в иврите при помощи, в
основном, гласных звуков, которые в консонантном письме не
используются, очам переводчика предстает набор слов, связать
которые в предложения можно руководствуясь лишь правилами
того языка, на который текст переводится. К этому следует
прибавить, что во многих случаях переводимое слово может быть
понято и как именная форма, и как глагольная. Согласия при
этом часто нет и у профессиональных переводчиков Ветхого
Завета. Лучшей иллюстраций тому может служить первый стих «Книги
Бытия», который в одних случаях переведен: «В начале
сотворил Бог небо и землю». В других: «В начале сотворения
Всесильным неба и земли...». На первый взгляд, разница
незначительная — однако, в действительности, для лингвиста она
существенна, поскольку в первом случае использована глагольная форма
слова, во втором именная. Тем более, что теоретически нельзя
исключить и, так сказать, философский вариант чтения:
«Начала, сотворенные Господом, — это небо и земля...».

Однако, в своей работе над переводом «Книги Екклесиаста» переводчик
исходил из того, что система тайнописи книги заключалась
единственно в использовании многозначности значений изустно
произнесенных (зачитанных Птолемею II толковниками, или даже
прочтенных в какой-то части самим царем) слов. Это проистекало
из следующих посылок.

Во-первых, структура тайнописного текста (а тайнопись всегда
рассчитана на последующее прочтение, в противном случае она вообще
не имеет смысла — для задач противоположных существуют
уничтожители документов) не могла отличаться от структуры прочих
текстов Книги. То есть, будучи введенным в корпус
ветхозаветных писаний, текст должен был сохранять свою корректность
для грядущего переводчика не только в системе консонатного
письма, но и будучи, по общему правилу, фактически заученным
наизусть левитами, то есть — и в форме устной речи, которая
отражала уже и грамматические значения слов.

Во-вторых, греки (а по убеждению переводчика, автор «Книги
Екклесиаста» либо был греком, либо свободно владел греческим, на
котором, вероятно, и был записан первоначальный текст) ко
времени александрийского перевода Библии использовали уже систему
письма, фиксировавшую и гласные звуки, и грамматику слова.
Естественно, автор текста должен был предвидеть и учесть
возможность развития письменности древних евреев в том же
направлении, и, следовательно, в собственном исходном тексте
«Книги Екклесиаста» не должен был использовать шифрование, при
котором изменялись бы грамматические формы слов.

В-третьих, системе шифрования надлежало быть максимально простой —
во всяком случае, не создавать непреодолимых препятствий
грядущему переводчику, дабы тайна и вовсе не канула в Лету. Тем
более, что древний автор не только ставил себя на место
гораздо более позднего читателя, но и сам выполнил запись текста
не менее чем в двух вариантах.

Поэтому ключ шифра, по убеждению переводчика, состоял в том, что
зафиксированные безошибочно на папирусе, в устной речи слова
были воспроизведены, а далее — и заучены, в «экзотерическом»
варианте, предназначенном для непосвященных. Однако, то же
самое звучание, по причине многозначности использованных слов,
могло быть понято (и переведено) и совершенно в ином
«эзотерическом» смысле. При этом грамматическое значение каждого
«экзотерического» слова, произнесенного вслух (поскольку
гласными звуками устной речи выражалась, в том числе, и
грамматика слова, позднее зафиксированная на письме огласовками)
обязано было сохранять идентичность грамматическому значению
слова сокровенного. А потому переводчик в процессе работы над
текстом, за крайне редкими исключениями, которые оговорены в
примечаниях, именные формы переводил именными, глагольные
же — глагольными.

Вот, собственно и все.

Но хотелось бы добавить еще несколько фраз о языке, на котором
записан текст Библии. Ведь Господь, избирая себе народ, избирал
тем самым и язык Книги.

Конечно, нам не дано постигнуть божественных смыслов. Но каковыми
могут быть рациональные предпосылки избрания для фиксации
текста священной книги языка, которому имманентно присущи
семантическая многозначность, многообразие омонимических форм и,
как следствие (или цель), — возможность осуществления
тайнописи без употребления специальных шифровальных технологий?

Во-первых, это, конечно, сокрытость, недоступность знания для непосвященных.

Во-вторых, это возможность более надежного сохранения книги. Ибо
древние считали, что письменность едва ли способствует
сохранению знания — скорее, наоборот. В случае с Библией текст был
формально (и опорно — как шпаргалка отличника?) зафиксирован,
но его невозможно было прочесть тому, кто не обладал (уже
или еще) знанием о том, что написано в Книге. Таким образом,
текст, зафиксированный письменно, посвященные в служение
Богу должны были, кроме того, заучивать практически наизусть.
То есть, с одной стороны, знание всегда сохранялось в голове
— а человек посвященный служению не мог пренебречь тем, что,
будучи его мыслью, являлось частью его самого. С другой
стороны, служение не могло быть делом неосновным,
второстепенным, побочным, поскольку требовало от посвященного полной
самоотдачи.

В-третьих, нельзя исключать и того, что нестрогая фиксация текста
была расчитана также на то, что текст должен иметь как минимум
более одного толкования. Ведь мышление по поводу Писания и
его толкование даже категорических противников делает в
какой-то мере сторонниками, союзниками и миссионерами учения.

И все-таки: для чего нужна была эта мистификация, в чем ее смысл?

Да, отношения Деметрия Фалерского и Птолемея Сотера в последние годы
едва ли являлись товарищескими. Да, заслуги Деметрия
велики, и не были оценены в полной мере. Но во имя чего нужно было
идти на сознательный обман, подлог и осмеяние царя,
чреватые смертью? Вернее — почему именно таким способом? Ведь,
помимо Александрии, существовал, противостоящий царству
Птолемеев, Пергам.

Конечно, идею спрятать текст именно в корпус ветхозаветных писаний
могли подсказать сами толковники — своим неосуществленным
замыслом искаженно перевести для Птолемея слова Писания о том,
что «над царями, блюдущими обычаи идолов, проклятие Божье».
(8:2 в предлагаемом переводе). Но это была уже
кристаллизация замысла, зреющего подспудно.

Кроме того, этот довод можно назвать измышлением переводчика,
опирающегося в аргументации на свой же собственный текст. Хотя
общеизвестна практика «измененного» чтения ветхозаветного
текста, в которой «...самым древним является механизм “кри-уктив”
— пометки на полях, которые указывают, что то или иное
слово нужно читать не так, как оно написано, а каким-то иным
образом... Причем, внутри этой традиции (измененного чтения
текста) самым древним примером, безусловно, является
четырехбуквенное Имя Всевышнего, которое никогда не читается так, как
оно написано, а вместо этого читается некое другое Имя. Эта
традиция у евреев очень давняя, и она может считаться первым
примером возникновения “зазора” между буквой и ее
прочтением и ее осмыслением». (
Дов Конторер. Библейская критика).

Поэтому обратимся к примеру более известному и наглядному —
относящемуся к тому же времени, тем же историческим личностям,
случившемуся в том же самом городе, и непосредственно связанному
с событиями, описанными в «Книге Екклесиаста». В общем —
единство времени, места и действия...

Как известно, соперничество за лидерство в эллинистическом мире
выражалось не только в противоборстве библиотек —
Александрийской и Пергамской, но и в строительстве таких соотносимых своей
грандиозностью архитектурных памятников, причисленных к
семи чудесам света, как Колосс Родосский и Александрийский маяк
на острове Фарос. Относительно Маяка, построенного в
299–279 гг. до н. э. (по другим данным строительство завершено в
283 г. до н. э.) мы знаем, что строителем его был Сострат
Книдский. Надпись сделанная по окончании строительства на
оштукатуренной стене прославляла Птолемея, великого, в не всяких
сомнений, царя. Однако, греки—не цари также были людьми с
обостренным чуством собственной значимости, амбициозность
которых проявлялась не только в том что они сжигали храмы, но
прежде в том — что они их строили. Строили не для монархов, а
для поколений нынышних и грядущих. Так вот, со временем слой
штукатурки, как и ожидалось, отлетел, и обнаружилась
высеченная на мраморной стене Маяка надпись: «Сострат, сын
Дексифана из Книда, посвятил богам-спасителям ради мореходов».

Казалось бы, факт самодостаточный и пояснений не требующий.

Но именно здесь комментарий необходим.

Дело в том, что в этом случае мы имеем дело с надписями, сделанными
на греческом. Но если бы два этих посвящения столь
противоположного смысла следовало запечатлеть на иврите, то под слоем
штукатурки потомки, вполне вероятно, увидели бы те же самые
слова, что и на поверхности. Вернее — те же самые буквы:
без пробелов между словами, без гласных звуков... И фразы
прямо противоположные по смыслу просто не были бы поняты и
различены. Во всяком случае, их не сумел бы дифференцировать
именно человек достаточно хорошо знающий иврит. Человеку же, с
языком не знакомым, и прежде всего не знающим, какой смысл
эти слова могут в себе таить, надпись вообще представлялась бы
лишь образцом каллиграфического искусства.

Так вот, еще одно из возможных рациональных объяснений выбора языком
Писания именно иврита, а также запрета добавления (а в
более широком смысле, думается, — и перестановки, комбинаторики)
букв в священных текстах для получения иных смыслов и
толкований может состоять в том, что Творец хотел указать: нет
никакой необходимости в добавлениях и перестановках ради того,
чтобы обнаружить нечто сокровенное, истинное в абсолюте,
дающее власть над миром. Достаточно видеть и понимать те буквы
и слова, что уже даны нам, быть внимательным к этому миру,
к очевидным и малозначительным на первый взгляд вещам, ибо
смысл в том, что Бог уже присутствует во всех буквах, словах,
и явлениях мира. Нужно лишь не проходить мимо, быть
сосредоточенным и не поддаваться искусу явного.

А возвращась к тексту Книги, заметим, что именно по причине своей
абсолютно одинаковой письменной фиксации и устного звучания,
текст «Книги Екклесиаста» в своем изначальном (но вовсе не
тайном) смысле и не мог быть понят и переведен носителем того
языка, на котором он был заучен в известном всем варианте:
«Суета сует...». Шифр тайнописи был рассчитан на то, что
текст должны будут именно перевести с иврита — на язык любой, но
лучше всего греческий. На то — что штукатурка со временем
отпадет...

Это практически невозможно проиллюстрировать применительно к языку
русскому. Но если не учитывать ударений в словах, это можно с
какой-то степенью приближения показать на таком примере.
Если учитель очень долго и настойчиво (быть может, прибегая к
телесным наказаниям) учил вас читать фразу в букваре как
«Ключи замка» (ключи, отмыкающие замок двери), вам едва ли
придет в голову подумать о родниках (ключах), которые бьют в
парке средневекового замка. Еще менее вероятно, что данная
фраза будет соотнесена с названием какой-нибудь
литературоведческой статья об одном из неоконченных романов Ф. Кафки. И это
тем более не придет вам в голову, если фразы, построенные
таким образом, составляют около 20000 знаков текста — от
первой до последней буквы. Пробелы не учитывать. Хотя замысел, в
общем-то, прост.

Требовалось только, чтобы прошло время, в течение которого составили
бы Лексиконы Стронга, изобрели компьютер... А люди мало чем
отличаются друг от друга, и совсем незначительно изменились
за пару тысячелетий. Тем более, что незаменимых, как любят
повторять всемогущие, среди них нет.

¹ В настоящем тексте рассматриваются только проблемы языка «Книги
Екклесиаста» и возможности ее современного перевода на русский
язык. Иные аспекты, буде на то воля Божья, мы рассмотрим чуть
позже. На взгляд переводчика, это позволит сделать спор,
если таковой возникнет, предметным и системным.

² Если быть более точным, в учебнике речь идет о письме полностью
неогласованным, но в котором все же присутствуют словоразделы, а
также употребляются «лишние» буквы для намека на все
гласные, чего не было при записи текстов Ветхого Завета.