Проза

• Продолжение.
• Начало.

— Не, играть не буду!

— А что так?

— А во, видишь, руки у меня какие!.. И смычок сломанный. И волосу на нем мало.

— А давно вы играете?

— С двенадцати лет. Отец показал. Еще в плене маленько развился, в
чехословацком... Это в ту еще войну с немцами, в первую.

— Так вы в плену были?

— Дурак был, что не остался... Наши только горелку пить умеют. Лапти
оденут да на корову кричат. А у них почти такая техника
была как у нас сейчас — всё током... Это все в пятнадцатом годе
. Музыка у них всё та же, что и у нас — вальсы, польки... И
сбруя и них чистая и вообще — народ культурный. Наших там
большинство пооставалось... А я сбежал. Мы, с одним еще,
вдвоем побегли, его пост немецкий пристрелил.

Это Чупеха. Скрипач, про которого мы очень много слышали и долго его
подкарауливали, а сейчас потихоньку раскалываем. Играть не
хочет, но хоть разговорился... Тощий, встрепанный...
Морщины, щетина седая, а голову по-петушьи держит. Щипаный такой
петух. Говорит быстро, плохо. Бабка в уголке. Сидит, слушает,
вздыхает.

— Всякого у него в жизни было. И в тюрьму сажали...

— Да?

— Да... Объявили тогда колхозы, а народ не идет... Тогда они взяли
многих — кого постреляли, кого отпустили. Ну, народ стал
идти. А я не шёл. Валенки валял да на скрипке играл... Тады
приходят с НКВД:

— Чупехин?

— Чупехин.

— Сыграй на скрипке!

Заставили на скрипке играть, тады говорят: « Ты арестован!» Забрали
мене и поперли...

Припёрли и давай опрашивать:

— Ты валял... валенков семь пар?

—Валял...

— А притом этот... валял? — и револьвером в мене...

— Не!

Ну, все равно. Значит опросили мене, потом забрали и поперли в
Велиж, в тюрьму посадили — сиди! Сижу в тюрьме я...

А судья был — женщина. С нашей деревни. Она счетоводом была, потом судьёй стала.

Пришел на суд. Защитника она вон наняла, без меня уже. Я это...
думаю, ну, едрит твою! Опух я! Опрашивают мене. Две статьи:
ксплутация и спекуляция... Думаю — опух я! А погляжу: заседатель
— Битчиков, еврей, которому валенки валял... А защитник как
схватится с этим, с прокурором!.. Одну статью, другу
статью! Ну и оправдали мене...

И так далее — вскидывая петушью голову, быстро и неразборчиво — про
то, что всё начальство знакомое, всем валенки валял, а так
бы и засадили, а деревенские все завидуют, что я не как они,
а я и в городе жил, в Орле, а сыновья оба военные, старший —
на Севере, полковник, особые войска, про это ничего
говорить нельзя, а он в отпуск приезжал и, если б захотел, так
посадил бы тут всех, запросто бы посадил, да не хотел просто —
вот так вот, вскидывая петушью голову и пузырясь слюной
выдирался Чупеха из лубочной картинки «Как советская власть
народный талант истребляла» очень, надо сказать назидательной
картинки — со страшной, косматой советской властью и худеньким
петушьеголовым Чупехой, а вредный Чупеха из картинки
выдирался и, с деревянным, петрушечьим хохотком раскручивал
балаган, в котором власть как разинет пасть, а Чупеха-то — шасть!
Власть говорит: «Проглочу!» А Чупеха говорит: «Не хочу!»,
Власть говорит: «Ам!». А Чупеха говорит: «А хер вам!» и
начинается тарарам: власть его топочет, а он всё хлопочет: в
валенки её обувает, а сам при том в городе Орле на скрипочке
играет.

А вот так!

Но и в балагане этом не сидится Чупехе и выдергивается он из него,
выламывается — петушьей своей головой, особенным ее вскидом,
по которому — по вскиду только — видно, что ох и скрипач
был, а не осталось ничего — ничегошеньки, кроме скрученных
ревматизмом рук, скрипки с плешивым смычком да сына—полковника,
который всех бы тут посадил, да не хочет...

А интересный у нас регион. Прямо не регион, а садок какой-то. Для
разведения полковников. И Еремеев мой — полковничий ведь он
сын. И не важно это, и не решает ничего, а все равно —
полковничий сын...

А это не то чтобы деньги какие-то безумные, не то чтобы связи
какие-то особенные, а просто солдатиков было не запомнить... Очень
все одинаковые.

Когда ремонт надо было делать — появлялись солдатики и делали... То
есть не то чтобы солдатики...

В основном-то батя как раз. Солдатики помогают, и смешно как-то:
батя в майке и тренировочных штанах, а они у него спрашивают:
«Товарищ полковник, а замазка есть?»

Замазка есть, и известка есть. И краска и обои... Все есть.

Так что Еремеев — полковничий сын.

— Без выходных. Выходных тогда не было. И телята привес давали не
как теперь. По килограмму в сутки привес давали, а теперь по
600–700 грамм — самое большее. Теперь телят больше берут, они
забивают друг друга — телята — скоп большой... Теперь
такого загляду нет, как раньше был. Токо б были деньги, а теленок
хошь подох, хошь жив... Деньги получают — да и всё...
Раньше ж мы боялись. Если бригадир идет, так мы... боёмся. Чтоб
нам как-нибудь...

Или люди умней стали, мы, може, дурней были?.. Разве теперь пойдут
за рубль робить? А мы не заробляли рубля. А теперь надо
пять...

Мы каждую льнянину перебирали, траву выбирали. А теперь его
скомкают—скомкают — и пошел!.. Ни травы не выбирают, ничего... А мы
руками брали. Я сама, вон, по два гектара выбирала. За
сезон, как лен поспеет. А что получали? За гектар — это самое
большее — шесть, семь рублей. Гектар льна... Вручную...

Зато за лен деньгами платили, а так просто трудодень писался...

— Мукой давали?

— Мякиной...

И очень она спокойно выговаривает это волшебное русское слово
«мякина». Нормально. Как ручеек журчит. Платочком повязался, руки
на колени сложил и журчит себе...

Сидит, журчит... Руки на коленях. Большие. Больше лица. А в лице —
октябрятское что-то. Как у бабушки моей. И кажется что голос
тот же — не помню... Не помню, помню только, как просил:
«Помоли меня, бабушка!» и что-то бабушка вот так же, вроде,
говорила, сидела на краю кровати и говорила, а я задрёмывал на
большущей этой кровати, под большущим одеялом, потому что
был маленький и шептала надо мной бабушка молитву, крестила и
гладила по голове такими же руками — больше лица, а потом
шебуршала тихонько в кухне и стаскивала сапоги с запойного
деда, когда возвращался дед с шабашки и сам снять сапоги был не
в состоянии, но зато был в состоянии — и даже очень —
немедленно вручить спящему внуку кулек конфет и надо было его из
этого состояния вывести и тихонечко уложить, то Сашенька
проснется, а Сашенька не проснется и, когда умрет уже дед, а
бабушка будет из окна родительской кухни смотреть на
канонический военно-морской пейзаж — небо, сопки, подлодки и чайки
над канализацией — Сашенька всё равно не проснётся, только
будет иногда её рисовать, потому что сидит она тихо, почти не
шевелится и рисовать её удобно — почти так же, как кривой
кувшин при Доме Пионеров, который называется натюрморт, если
поставить его на тряпку, которая называется драпировкой — всё
это по вторникам и четвергам, а в остальные дни: — двойки,
прыщи на морде, изобретение надежного способа хранения
сигарет, да мало ли еще что, а бабушка сидит всё тише и рисовать
её всё удобнее, только как-то она уменьшается, утихает и
вдруг оказывается в новеньком несерьезном гробу, который
сколотили одинаковые солдатики; гроб ей велик, потому что совсем
она маленькая, только руки большие, больше лица — так как раз
и бывает, если проработать двадцать лет прачкой в
железнодорожной больнице и так далее, а что она шептала — не
вспомнить, голоса даже не вспомнить, а она лежит на кладбище
северного городка, который и не городок вовсе, а военная база, а
кладбище и не кладбище вовсе, а военная хитрость, потому что
находится оно на верхушке сопки, внутри которой расположен
командный пункт, защищенный этой самой сопкой от последствий
ядерного взрыва и маскирует все это дело могила моей бабушки и
еще сотни других, зятья которых очень здорово всё это
придумали, потому что если империалисты не сообразят сбросить
свою бомбу непосредственно на бабушек, то есть некоторая
вероятность, что уцелевшие зятья смогут сбросить свою бомбу
непосредственно на империалистических бабушек и все там
раздолбать. К чертовой бабушке...

Ну ладно. А мы себе идем. Вот, до Сашки дошли. Отчества её так и не
добились ни у кого — не помнят. Говорят, что вот Сашка, так
она всякие песни помнит. И божественные. Только выпивает она

Пришли. Изба—развалюха, на крыльце — овцы, на двери замок. Постояли,
хотели уходить, тут вышла соседка, сказала, что вчера еще
видела как мы приходили, а бабки нет, но сейчас придет, да
вон она идет... И правда: по тропинке маленький кто-то идет и
две осины тянет. Подошел — она. Нормальная такая старушка,
только лицо разбито... Помог осины донести.

— Это на дрова?

— Не, овечек кормлю.

— И едят?

— Едят, порубить токо надо...

— Давайте порублю.

Топор ржавый, зазубренный, не рубит совсем. Как она с ним
управляется? Сил-то у не сейчас не больше, чем у пятиклассницы —
видно... Нарубил веток, разрубил стволы. Затолкала она это в
хлев. Овцы набежали, толкаются, быстро, как стамесочками,
обдирают зубами кору — голодные... Два барана больших вперед
протолкались.

— Во, женихи! Это ж они меня так... Я им хлебца вчера давала, да
мало... А они запах-то чуют, что у меня в кармане еще есть...
Они, это, и рассердились. Один как разгонится, да как даст
мне рогами! Повалил да давай катать! Во, здесь во, на дворе...
Такие, с гонором. Овечки — так те смирнейше. Во, ета во,
все в магазин со мной ходит. Моргунька ее зову.

— А нам говорили, что песни вы старинные знаете...

— Да знала... Какая уж я щас певица...

Не помню ничего — колтун замучил...

Это такая болезнь нехорошая — волоса все спутались — не расчесать,
не вымыть и воши в голове завелись — не вычесать... Керосином
палочку намочишь да торкаешь туда, в волоса, тогда полегче
делается, а свету нет, как помер хозяин так и нет... Во,
лампочка висит и провод проведенный, а свету нет. Два года уже.

— Сусед... Ен старшиной был, сдавал на висельницу людей. Ён в тую
войну у немцев в плену был, в тую ..Ён немолодой уже был. Кто
его гнал?.. Ен сам, сам пошел... У его два сына... Тогда,
когда привезли нас на висельницу, двух братов и мене... На
висельницу... Когда привезли... А я как только посмотрела что
висит... етый... вот так, за шею скобами, руками—ногами
кирует — дак з мене понос как з ведра... Ну и секанул меня немец.
А такой толстый немец тот, халат белый... и етый, как
его... автомат висит у его на грудях. А красная плетка, как шапка
вон у той куклы.— Швин! Рус швин! Разов десять ён на мене
намахивался... Поставили мене на гравель, на коленки, голыми
ногам. Потребовал тот ведро гравилю, пленный принёс и ён
мене на коленки посталвил... Один брат зправа, другой —
злева... А я спугалася, да говорю на его, на немца: «Что хочите со
мной делайте, отпустите моих братов» — на немца...

Фрида! Фрида Медведева. Она и сейчас живая. Они давали тем, которые
с окружения выходят, или с плена бегут — документы давали...
Они написали, что мои браты не коммунисты и не комсомольцы,
а Павел — вор, крал коров. Павел — старшина етый. А они,
немцы, как-то воров не любили. А мой той муж, который в
финскую погиб бил его: поймали его, у соседки украл корову — и он
его укручивал. Двое вожжей отвязал, голову ему укрутил в
шкуру коровью и водили по деревням — били... За это он нас и
сдал, етый старшина. У соседки украл корову. И сидел три года
в тюрьме. Етый старшина, которого били... Вот батька и
принес тую бумагу, что браты мои не коммунисты и не комсомольцы,
а Павел — вор, крал коров. Там пленный один, он у них
переводчик был. Бот он и сказал тому немцу и бумагу показал. Нас и
отпустили...

А песен баба Саша не помнила.

Не помнила баба Саша песен, но зато увлекалась она другим жанром
устного народного творчества — плачами. Вот если, скажем,
пробирал вас понос под виселицей в деревне Кресты, убили у вас
сына, а он и не мучился совсем — пуля в рот, вышла в затылок —
если умер у вас муж и два года нет света в доме, так что
довольно затруднительно выводить вшей, если есть у вас это всё
— считайте что у вас есть все условия для такого рода
творчества. В том случае, конечно, если знакомы вы с традицией и
есть в вашем плаче импровизационность и вариативность. В
таком случае плач ваш имеет некоторую эстетическую ценность. И
есть смысл его записывать. Ну, ладно...

А мы себе идем. Как-то очень сильно я простыл: ни сульфодиметоксин
не берет, ни горячее молоко и мироздание распадается на две
части: уличная — это когда сопли слегка подмерзают и ты
существуешь как бы отдельно от них, только слегка пришмыгиваешь,
и избяная — это когда они в тепле оттаивают и образуют,
соединяясь с тобой, некую полужидкую субстанцию, томно сидящую
на табуретке и неопределенно кивающую...

Сидишь себе и киваешь...

Это еще хорошо, если сидишь. А то, бывает, сползаешь...

Начинаешь только сползать: Козел отдергивает руку с расческой —
слева, из-под ребер, не больно совсем, тычок просто — и ты
медленно — медленно, по стеночке, машинально сглатывая еще сопли
— медленно-медленно...

И поэтому я со всей ответственностью заявляю: простуда — вещь
неприятная, так что очень было хорошо, когда пришли мы в один дом,
где никакого фольклора не было, но зато нас там ждали.
Случайно получилось, но было хорошо, что где-то ждут, телевизор
только уж очень орал...

А по телевизору — нет, ты, гриппозник, гляди — по телевизору концерт
к дню милиции, и милицейские полковники с супругами смотрят
на Магомаева, который как раз и изображает русскую народную
эмоцию. Называется «удаль».

И русская народная эмоция «удаль» одобряемая русскими народными
полковниками и их русскими народными супругами раздольно льется
во весь русский народный народ, а ты, гриппозник, кривишься
и тебя, гриппозника, в русский народный народ не примут и
будет Козёл месить тебя ногами в подворотне двадцать третьего
дома, целясь по яйцам.

Хотя и у Козла яйца есть. И не все же время сползать по стеночке
глотая сопли; мерещится вдруг в соплеглотании этом чудное такое
ощущение: свежее, здоровое, полноценное, стопроцентное
ощущение точного удара. Снизу — ботинком, с размаху... И сверху
еще — бутылкой — по кумполу, со всего маху, за всё — со
школы еще — за дрожь в коленках, потную ладонь на лице, ржанье —
по черепу собачьему, по двум извилинам, которые — закон, а
вот трех уже не положено, за три и посадить могут! — со
всего маху — в визжащее мясо, залитое бормотухой — раз другой —
за то, что не выжить, не выжить как ни крутись, сожрет тебя
это мясо...

.............................................................................................

.............................................................................................

.............................................................................................

.................................................................................

Видел. Её видно, куда ни пойдешь — в любом конце деревни колокольня
торчит. Тощая такая. И купол проломленный. Кумпол. Один раз
только мы мимо проходили, на автобус опаздывали; там, вроде,
склад сейчас, что-то нам такое говорили, что склад, Что там
быть-то может? Ну, кирпичи какие-нибудь, сани тракторные,
бочки с солидолом, ящики, железяки — склад.

А показалось как-то, что все они там... Все: баба Саша, и Чупеха, и
Фекла, и Козел с Еремеевым, и Светка, и Томка и много еще
народу — все. На кирпичах, бочках, ящиках, железяках — все.

Сидят, стоят... А на стене, как фреска — картинка эта из «Огонька»,
у бабы Саши которая: восход, ракеты, трактора...

Свет сверху — через дыру в куполе. Вот уж точно горний...

А они там все — сидят, стоят. Тихо. Моргунька только блеет — за
бабой Сашей увязалась. Баба Саша первая заводит — не то плач, не
то еще что-то, к ней Чупеха со скрипкой подключается, Козел
с гитарой, а там хор этот вступает — со ступенек который, и
Еремеев бубнит и как-то складывается оно все, как-то
складывается, собирается — вот-вот услышишь, вот-вот, а не
слышно... Наврал что-то. Не слышно. Наврал.

И не в этом даже дело... А в том, что в регионе нашем ноги
покойникам не связывают. В других, может, регионах и связывают, а в
нашем — нет. Так они и шастают по всему региону. Серьезно. Я,
вон, недавно гуляю с собакой и слышу, что убили парня
какого-то в подворотне, где двадцать третий дом — за сквериком,
как к магазину идти, причем одна бабка говорит, что пэтэушник
он, а другая, что который убил — тот пэтэушник...
Вариативность.

Так что помилуй нас...

Помилуй нас, козловых (еремеевых, ивановых, петровых, хабибулиных,
абрамовичей, кагановичей, рюриковичей, вятичей, кривичей,
радимичей...)

Помилуй нас,
членов районного общества аквариумистов
(мотоциклистов, структуралистов, атеистов, вокалистов, окулистов,
стрекулистов...)

Помилуй нас,
учащихся и преподавателей высших и средних
специальных учебных заведений с уклоном в иностранные языки
(математику, химию, физику, шизику, обблевывание унитазов,
стояние в очередях, покупку новых зимних пальто, бензина для
автомобиля, керосина для вшей, капусты для щей, замазки в щель —
между рождением и смертью, потому что, хоть и узенькая, но
не дай бог не замазать ее вовремя хоть чем-нибудь, а если не
замазать, так в нее бывает все видно и страшно так, что не
дай бог, так что дай бог, вернее не давай, не знаю,
запутался, сам разбирайся, в общем помилуй...)

Помилуй нас,
отличников боевой и политической подготовки
(активистов общества советско-афганской дружбы, автослесарей
второго разряда, натуральных блондинок, ответственных
квартиросъемщиков, граждан пассажиров...
Соседей за стенкой,
детей во дворе...)

ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ!

ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ!

ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ!