Онтологические прогулки

а также  Софья Левакова, Алексей Шутов и Ноа Шикльгрубер

Это была просто шутка, ничего больше — шутка,
порывающая с серьезностью учебника (Марсель Дюшан).

I

Никогда не представляйте!

Настало время покончить с тиранией представления в самом широком смысле этого термина. Хотя постойте — не будем торопиться! Для начала [все-таки] представьте себе, как Платон переселяется в США. Что стряслось с политикой? Что не так с философией? Мы утратили способность представлять что-либо, кроме нашей представленности другими. Сартр был не прав: существование не может быть сведено к выбору как некоему краеугольному камню — желание подлинного выбора реакционно. Мы видели камни, но никогда их не выбирали. Выбор был сделан за нас профессором Делёзом: камни всегда были белыми^[1]. Мы были камнями, летящими в лицо закона. Мы были камнями, застрявшими в почках порядка. Мы были надгробным камнем над истлевшим телом морали. А чем в это время занимались вы? Представляли.

Представление контрреволюционно. Платон и государство. Онлайн-голосование. Репрезентация как смертельная болезнь демократии. Недосягаемость идеи выродилась в структурную нехватку. Фитнес, здоровое питание. Мы кидаем камень в найденное вами счастье. Мы топчем ваше накаченное тело без органов, потому что вам все равно. Вы нас даже не представляете. Derridance как теоретическая практика радикального непредставления: деконструкция деконструкции стала смешна сама себе. Смейтесь — не представляйте! Нормально? Уже слишком много авторов умерло, структурируя отсутствие структуры (но мы не знаем никого, кто бы умер, деконструируя деконструкцию [кроме несчастной студентки демиурга Д.^[2]]). От смеха — к воображению, а значит — к реальности. Воображение — вот единственная власть, которую мы приемлем.

Жижек заблуждается. Мы считаем, что он ни глокален, ни сингуниверсален^[3]. Реальность – это все. Ее не надо представлять. Убей жижека-в-себе. Допустим, Делёз и Гваттари знали толк в реальности, но даже они ошибались, поддерживая буржуазных студентов и принуждая безумцев таскать камни. Вы спросите: кто же был прав? Пьер Паоло Пазолини: «Убил. Ел. Дрожу от радости»^[4]. Только не вздумайте представить себе, что мы намерены отказаться от структур и прочих анахронизмов. Наше намерение иное: сделать модель орудием пыток. Мы не против постмодернистского марксизма — мы не приемлем симулятивного словенского коммунизма. Хотя бы поэтому стоит заниматься экспроприацией смыслов. Отбирайте у Философа: экспроприируйте у экспроприатора! Цитата: «Можете себе представить что-либо ужаснее, чем обычные школьники, которым дают «Логику» Гегеля? Я бы хотел жить в обществе, где люди будут преследоваться не политической полицией, а текстами, которые они не могут понять». В свою очередь, мы предпочли бы жить в обществе, где никто и никогда не поймет Философа, пока он не наденет полицейскую форму (кроме Брата — big brother’s watching you, Zizek)^[5].

[интерлюдия’ // о теории и практике]

Вы, наверное, спросите: что же не так со словенской философией и словесным коммунизмом? Вы действительно хотите знать ответ? Мы готовы его предоставить:

Сон(м)

Ты ругаешь страну, хотя еще так молод,
А в руках айфон и кофе, а не серп и молот.

Трагедия в одном действии

Действующие лица

Действие происходит в подъезде элитного жилого комплекса в центре Любляны с видом на реку. — Четыре года назад.

Действие первое [и единственное]

Мальчики и девочка с огромными клетчатыми сумками топчутся у винтовой лестницы, ведущей на мансарду, где живет Философ? «Мансарда, мезонин, флигель, антресоли, чердак — я все это путаю и разницы никакой не вижу», — говорит Веничка. Вы спросите, откуда он тут взялся? Не представляем. На лестнице лежит белый Кот в маске пса и поет песню. За окном идет снег.

М а л ь ч и к - 1. (обращается к коту) Экскузе-мяу. Вы не подскажете, где здесь живет Философ?
К о т. (зевает и приподнимает маску) А вы собственно кто, откуда и по какому вопросу?
М а л ь ч и к - 2. (застенчиво) Мы студенты из России. Приехали причаститься мессианским знанием, льющимся из уст блаженного страстотерпца.
Д е в о ч к а. (экзальтированно) Да! (в сторону) И не только из уст…
К о т. (обводит глазами троицу) Славянофилы, что ли?
М а л ь ч и к - 1. (обиженно) Позвольте…
К о т. (раздраженно) Пошли отсюда к ебени матери!
М а л ь ч и к - 2. Но мы ведь издалека…
К о т. (агрессивно пародирует известного персонажа) Я вашего брата хорошо знаю. Сначала у знакомых, потом посуду мыть или грузчиком в магазине, квартирку снимете — и приехали. А там – куда кривая американской мечты выведет.
Д е в о ч к а. Зря Вы так, мы Родину любим.
К о т. Я же говорю — патриоты! Русская идея, Достоевский, держава… А где ваша Родина, дети? Сдал Горбачёв вашу Родину американцам, чтобы тусоваться красиво. А теперь ваша Родина две войны и Крым просрала (зачеркнуто)! Русских людей в Прибалтике сдала, сербов на Балканах сдала… Родина… Сегодня Родина там, где задница в тепле, и вы лучше меня это знаете. За тем и приехали.
М а л ь ч и к - 1. Я думаю…
К о т. (перебивает) Думать меньше надо, а воображать больше. Не в России теперь.
М а л ь ч и к - 2. Вы ведь тоже славянин! (неуверенно) Брат!
К о т. (встал, собрался уходить) Не брат ты мне, а гнида! Я белый арийский кот, как и два моих брата. По паспорту — словенец, гражданин Евросоюза.
Д е в о ч к а. (торжественно) Товарищ!
К о т. Тамбовский волк тебе товарищ, курва. (устал, орет в сторону двери наверху и после куда-то уходит) Фило-соф! Фило-соф! К тебе опять эти беженцы-коммунисты приперлись…

Слышно как десять минут открываются всевозможные замки на титановой двери. Потом с испуганным лицом выглядывает бородатый Ф и л о с о ф. В одной руке держит двустволку. В другой — чебурек с сыром, помидорами и чесноком.

Ф и л о с о ф. (с акцентом кота) Вы кто такие? Я вас не звал! (швыряет в непрошеных гостей окровавленный томатом чебурек и добавляет) Идите на хуй!
М а л ь ч и к - 1. Уважаемый! Господин! Философ! Мы прибыли к вам по линии коминтерна. Мы вам верим и хотим познать истину. Мы хотим узнать у вас все, что хотели спросить у Берарди, когда пребывали в депрессии. Но спросили у Дугина и перестали бояться.
Ф и л о с о ф. (в усы, глядя в потолок) Господи, для чего ты оставил меня? (в громкоговоритель) Как вы сюда прошли мимо охраны, сукины дети?
Д е в о ч к а. (кокетливо) Мы убили Владимира Сорокина и зашли через его тело. (прибавила) No limits, no control.
М а л ь ч и к - 2. (цитирует Философа) Нет ничего подспудно «фашистского» в этих строках — наивысший парадокс политической динамики заключается в том, что Господину необходимо выталкивать индивидов из болота их инерции и заставлять их превзойти себя, сражаясь за свободу. Чего нам не хватает сегодня, так это левой Тэтчер: лидера, который повторил бы радикальный жест Тэтчер в противоположном направлении и преобразил все поле допущений, разделяемых сегодняшней политической элитой, к каким бы направлениям она ни принадлежала.
М а л ь ч и к - 1. Мессия, прими же нас и восстань! Раскрой глаза и поведи за собой!
Ф и л о с о ф. (в истерике, сбиваясь и путая название защитников порядка с именем некогда левого турецкого писателя, кричит) Орха-на! Орха-на!
К о т. (в стиле Чеширского собрата — из ниоткуда и в никуда, потому что настоящее имя ему — Ничто) Мы не сумасшедшие, просто наша реальность отличается от твоей.

Философ тем временем захлопывает бронированную дверь — сначала закрывается один замок, потом второй, третий and so on, and so on — и вызывает полицию. Затем бежит проверить сейф, в котором лежит его интеллектуальная собственность. Видит, что все на месте, садится за стол из слоновой кости и продолжает работать над очередным поп-философским бестселлером. На стене висит икона — Троица смотрит на Философа — кто-то моргает, кто-то улыбается. Фоном звучит песня группы Cure — Boys Dont’t Cry.

Занавес…

ВЫВОД: Мы считаем, что единственная адекватная стратегия борьбы со «словенским коммунизмом» была разработана Теодором Качински. Пожалуйста, дорогой Славой, напиши Теду первым (во избежание недоразумений)!

II

То, что прежде не вполне верно понималось под «коммунизмом», никогда не соответствовало и не могло соответствовать никакой действительности: коммунизм — это не состояние, а процесс. Стало быть, речь должна идти о «коммунизации» (или, на шизоаналитический манер — становлении-коммунистом). Застолбленное место на [датской] земле всегда оставалось печальным недоразумением. Никакое царство справедливости не маячит на горизонте. Мудрость хоррор-фильмов: не думайте, что вы в безопасности! Прекаризуйте себя! Откажитесь от гарантий! Перестаньте надеяться (а значит — представлять), конструируйте динамическую реальность обобществления — не ждите конца [каких угодно историй], не начинайте с начала [истощение (все уже было) = восполнение (ничего еще не было): эти позиции представляют собой тезис и антитезис беспощадно непродуктивного синтеза (чего-нибудь все-таки не было) — и вот вы и сами не замечаете, как встраиваетесь в парадигму «Arbeit Macht Frei» (формула, суммирующая все достижения онтологии дефицита от Гегеля до Жижека) и бесконечно надеетесь на достижение «финального освобождения», на постижение «абсолютной истины» и прочих невменяемо идеалистических фикций); о(т)странитесь от репрессивной диалектики, наращивайте виртуальное качество (выражаясь языком профессора Делёза), смело откройтесь внешнему и никогда не бойтесь быть смешными: смех освобождает]!

[интерлюдия’’ // об «освобождающей работе»]

Здесь встанут стройки стенами.
Гудками, пар, сипи.
Мы в сотню солнц мартенами
Воспламеним Сибирь.

В. Маяковский

И послышался голос, который вещал: «Поздно ложишься спать на кровать, а завтра опять на работу вставать». Откуда донёсся сей голос? Из Архангельска! Вот место, куда не ступала нога бобаблэка. Агамбен ошибается: парадигма современности – не концлагерь. Речь, скорее, должна идти об архангельском заводе по производству «тупой работы» для всех и каждого.

Концепт тупой работы, впервые введенный в академический дискурс шестью ныне почившими членами исследовательской группы департамента социологии и философии «Нового болгарского университета»^[6], был дополнен и развит известным российским социологом труда Пахомовым С.И. Он пишет о том, что «пульсация люминесцентной гнилой кишки, служащей для отвода шлаков и отстоев с территории завода, задает ритм труда и определяет тот способ производства и существования, которому подчиняются люди и машины, трудящиеся бок о бок. Любой разрыв, западание, приостановка в изгибах гофрированного туловища каскадно передается всем остальным элементам хрупкой экосистемы. Проведенные с 2010 по 2012 гг. панельные исследования показали, что сбой наиболее деструктивен по своим последствиям для мартеновских печей. В дестабилизированном состоянии они – динамическое целое с человекообразным пролетариатом – способны спонтанно подвергать плавлению эпидермис, волосяной покров, роговую оболочку глаз и выпирающие наружу из тела куски простаты органических операторов. Следует отметить, что оплавиться могут не только органические части, но и отдельные детали самой печи (явление, именуемое в социологии печей «аутоферрофагией»).

Сбои разрушают гармоническую архитектонику дурманящего гудения и рокота машин, созвучных невнятному бормотанию ртов. Подорванный изнутри гомеостаз вырождается в пароксический диссонанс криков оплавленной плоти, лязга металла, громкой обсценной речи, струящихся пота и сажи, порождая эмерджентный аффект самосознания в масштабах всей системы производства. Таким образом, непроблематизируемая тупая работа, служившая одновременно условием и основным продуктом сталелитейного производства, становится источником дискомфорта и объектом тематизации для машин и людей благодаря дисфункции кишки и, как следствие, всей системы» ^[7].

Тупая работа, лишающая всякого смысла существование человека и машины, и наделяющая его конечным и абсолютным смыслом, предстает в этот момент перед нами столь же ясно и отчетливо, как солнце и смерть. Ясное осознание тупой работы или, что то же самое, её внезапное исчезновение, вынуждает в панике вопрошать: Что же с нами будет дальше?! Что с нами будет? «Ослепленные сознательным отношением к труду большинство из нас боятся безработицы и полной автоматизации: мы низко павшие, подлые обезьяны»^[8].

III

Мы уже достаточно много слышали о спекулятивной интервенции (вы все еще представляете себе, что это такое? Мы уже не представляем), но ни одно существо в здравом уме и словом не обмолвилось об альтернативной «зоограмматологии» (зоонтологической грамматике). Мы лишь набросаем ее контуры для того, чтобы прояснить ключевые положения зоонтологии, о которых мы скажем несколько ниже: в рамках зоограмматологии представление является предикатом, тогда как воля — субъектом. Задача данной дисциплины заключается в том, чтобы свести представление к допредикативному уровню, de facto утопить его, лингвистически дисквалифицировать и заменить воображением^[9], которое и является тем предикатом, в котором нуждается субъект — воля как воля-быть-против.

«Мир переполнен: все может случиться» — это заявление Джона Кейджа могло бы стать истинным лозунгом зоонтологии как радикальной онтологии избытка. В свое время Кейдж активно развивал музыкальную форму, обозначаемую не иначе, как «musicircus». Для многих американский авангардист — всего лишь скандальный чудак, производивший неудобоваримую арт-продукцию, при этом все как один согласятся с тем, что [было бы сущим трюизмом констатировать:] американский «изобретатель» знал толк в экспериментировании. Мы считаем себя идейными последователями великого американца. Во многом поэтому форма философствования, которую мы предлагаем, может [и должна] быть обозначена [и осмыслена] как «philosircus». Философский цирк — это похвала смеху. Праздник, который всегда с тобой: достаточно выйти за пределы университетского склепа.

Зоонтология — философское учение, отсылающее к специфически животным мотивам: мы предлагаем основывать эту [воображаемую] дисциплину на идее «троекотия». Как мы знаем из истории философии ХХ века, многие и многие теоретики любили заводить дома всяких четверолапых существ, например котов. Нам представляются показательными имена некоторых из них: кот Сартра — НИЧТО, кот Деррида — ЛОГОС, кот Фуко — БЕЗУМИЕ. Наше решение таково: превратить эти три имени в отправные точки для построения Теории. Мы могли бы говорить о тезисах (логос), антитезисах (ничто) и синтезах (безумие), однако коты ничего не смыслят в диалектике и плевать хотели на своего [воображаемого] господина. Поэтому мы предлагаем иную стратегию.

Кот по имени Ничто — другое имя инстанции дефицита. Этот кот связан с неизбежным ограничением продуктивности воображения — он является своего рода «персонифицированным» риском неизбежного самоослабления живой системы посредством генерирования надежды и страха, а это вторичные, «слишком экзистенциальные» аффекты. Кот по имени Логос мечтательно созерцает agathon, который статично свисает с абстрактных небес. Именно поэтому необходимо убрать Логос в скобки [совершить операцию зоонтологического эпохе]. Два этих кота на деле слишком «доместифицированы». Тогда как ведущую производительную роль играет третий кот — Безумие. Именно он является своеобразным «тотемным животным» зоонтологии.

Необходимо прояснить нашу позицию. Речь не идет о каких-либо формах иррационализма. Отказ от разума реакционен по своей сути. Однако необходимо заметить, что слепая точка рациональности — это сама рациональность. В этом контексте уместно ввести разделение слабой и сильной рациональности. Первый тип намертво связан путами здравого смысла, в нем нет ничего зоологического. Мудрость животных на стороне второго типа: сильная рациональность — это рациональность, способная позволить себе быть иррациональной в самой себе, включить в себя множественность не всегда совозможных альтернатив. Это sui generis метарационалистическая позиция. Безумие как энтузиазм перехода к метарациональности, единственно способной помыслить сложное [complexity] в качестве такового.

Здесь необходимо сказать еще пару слов о том, почему мы критически относимся к словенской философии. Всем известно, что коты не в ладах с собаками. Так вот: Жижек — последняя собака среди нас: «В выборе между собаками и кошками я предпочту собак. Коты ленивы, они играют, раздражают тебя, они лицемерны. Собаки повинуются приказам и работают на меня. Даже если они выглядят грустными, коты притворяются, потому что коты злые. Я безжалостен к котам. <…> …Собака больше заслуживает обложки журнала Time»^[10]. Вот она — американская мечта словенского пса: попасть на обложку Time. Но дело, заметим, в том, что это слишком «каналитическая» (мы проясним этот термин ниже) точка зрения: котам плевать на журналы.

Впрочем, по-настоящему важно то, что мы имеем дело с зоной зоо-конфликта: речь идет о таких акторах, как коты и собаки, минуя принцип «человеческой исключительности». Пчеловеческое, слишком пчеловеческое — достаточно вписать в нужное место букву «п», чтобы настал полный конец былой гуманистической гордости. Однако здесь есть важный онтологический момент. Паскалио Гиленегри [без злого умысла] замечает: «Поскольку человек умеет различать реальный мир и воображаемую, или вымышленную, «реальность», перемены и инновации не выходят за пределы человеческих возможностей»^[11]. Это кажется верным, однако мы, как учит Джаст Харауэй, никогда не были людьми. Иначе не мы бы издевались над котом Шрёдингера — кот запирал бы нас в стальной клетке и ждал, когда молот разобьет колбочку с синильной кислотой. Перефразируя вышеупомянутого немецкого садиста, именно это мешает нам наивно принять «модель размытия» как отражающую действительность.

Более того, сама операция разделения «реального» и «нереального», как, впрочем, и ее продукты, имеет место в плане реальности и позволяет конституировать ограниченный островок, опекаемый здравым смыслом. Любому коту понятно, что это всего лишь объяснительная система (одна из множества), которая вполне реальна лишь постольку, поскольку потребляема и транслируема ее агентом. Тезис зоонтологии состоит в том, что реальным [сущим] является все, что взаимодействует — актуально или виртуально — с другим реальным [сущим]. В этом смысле мы утверждаем (нисколько не претендуя на статус изобретателей мотоблоков или телеграфов), что возможно все [вообразимое].

Особенно усердные ниспровергатели сопринадлежности бытия и мышления могли бы стигматизировать зоонтологию как «корреляционную». Но, во-первых, мы все еще не уверены в том, что коты являются слишком усердными читателями Беясупа (разумеется, это шутка) — в отличие от упомянутых «ниспровергателей», которые продолжают наивно верить в то, что универсализация идей, представленных в новом — спекулятивном — корпусе, чем-то РЕАЛЬНО отличается от догматичного следования принципу «о чем невозможно говорить». Однако догматизация «проекта новой плоти» с характерной процедурой швыряния спекулятивных камней в закосневшие антропоцентричные тренды пробуксовывает в «библейских истинах», потому как упомянутой «плотью» становится именно слово (!) как продукт мысли: мы всего лишь идем на рандеву с новой объяснительной системой, которая с новой же силой запирает нас в пространстве мысли-о-реальности, но не обеспечивает доступа к ней: слова, слова, слова («в начале было слово и слово было чушь собачья»^[12], как заметил в свое время старик Берроуз, также с недоверием относившийся к собакам). Зоонтология (о чем говорит само ее название!) отнюдь не предлагает бесконечно перемалывать кости зараженной конечностью судьбы Dasein — мы утверждаем, что реально 1) все, что взаимодействует — актуально и виртуально — и 2) все, что можно вообразить (да, мы пытаемся усидеть на двух стульях), однако мы считаем, что возможно лишь становление не-корреляционным, и в этом заключается отличие нашей позиции от тех, что представлены Хмурманом^[13] или Беясупом: да, мы вместе с профессором Челленджером утверждаем реальность динозавров [«Велоцираптор, где ты бродишь? Когда вернёшься ты домой?»^[14]], а также действительность монад, их микроаппетиций и молекулярных верований, мы верим в науку, искусство и “newborn porn”, а еще мы поем славу “anything goes” — как минимум потому, что герметизация объяснительной системы не ведет ни к чему, кроме уже-виденного. Тогда как «если взяться за руки всем и упасть лицом вниз, произойдет перемена в положении тел. Частые перемены тел могут означать все что угодно, в том числе и ответ на вопрос [о неведомом]»^[15]. Неведомое не представимо — оно вообразимо.

[интерлюдия’’’ // о том, что со дна постучали]

«Забыть то, что удерживается в стороне от отсутствия, в стороне от присутствия, и то, что, однако, заставляет присутствие, отсутствие явиться — в необходимости забвения это-то движение прерывания и потребуется от нас свершить». —
«Значит, все забыть?»

Anything goes. Anything goes everywhere, и это прекрасно: пока строгие методологи, серьезные лица и вчерашний день сидят в кабинетах или некрасивых, неуютных комнатах, новые кочевники не жалея ни сил, ни средств, ни времени активно жестикулируют в сторону предела^[1] и передают вам пламенный привет, уже находясь за ним и выдумывая следующий. Никаких остановок, только увлекательнейший серфинг в избыточной бездне абсурдной множественности! Будут слезы, крики и кровь^[2], и мы с радостью присоединяемся к новогодним поздравлениям и пожеланиям от распятого: “Я желаю пройти через страдания, покинутость, болезнь, насилие, унижения — я желаю, чтобы вам не остались неизвестны глубокое презрение к себе, муки неверия в себя, горечь и пустота преодоленного; я вам нисколько не сочувствую, потому что желаю вам единственного, что на сегодня способно доказать, имеет человек цену или не имеет: в силах ли он выстоять”. Человек – не выстоял. За такой повод для праздника мы были бы благодарны абсолюту и принесли бы сотню гекатомб в его честь, но приходится лишь довольствоваться собой (я все сделал сам) – ни абсолюта, ни человека. Да, отпуск закончился, теперь пора просто уволиться и наконец-то уехать на море, чтобы вместе с нами увидеть – та самая обезображенная морда, начертанная на прибрежном песке, наконец-то исчезла^[3]. А значит, пора положить конец робким догадкам, эзотерическим гипотезам, бытовому мистицизму и однозначно констатировать следующее: “Жизнь после смерти есть!”. И она уже наступила. Нам же пока только предстоит опознать выживших после бала, оргии и апокалипсиса. Бояться уже некого и нечего. На смену ужасу, который приоткрывает “ничто”, на которое нам удалось налюбоваться вдоволь так же, как и стильно потусить с “пустотой”, приходит исключительно смех. Новая, необъятная, патологически эксцессивная радость, остающаяся до сих пор непонятной многим и некоторых даже раздражающая – вот сладкий профит, неконвертируемый в бумагу и цифры. Мы не стремимся к ясности, пока нам удается оставаться непонятыми, мы неуязвимы (нам это сообщил друг Леннона и Лири). Необходимо освобождать слова из-под тоталитарного гнета смыслов, чужих предписанных и предзаданных, но это лишь добрая рекомендация. Никто не будет вас к чему бы то ни было призывать – от любой идеологии дурно пахнет. Наличествующий язык – слишком тесный дом, опостылевшие четыре стены; фантазмический же язык – это целый дворец с садами Семирамиды и даже больше, это вообще все, что угодно.

Как нам настойчиво докладывает широкая международная агентурная сеть, на решетках старых определений (/0!-предел/, ограждений, заборов) уже выступила гнилая ржавчина, а на теле рассеченного языка блуждают миазмы. В новостях об этом, впрочем, не говорят. Хотя результаты последних исследований в междисциплинарной области синтеза зоосемантики и топологии многомерных складчатых ускользающих пространств однозначно и громогласно утверждают следующее:

«гетероморфная виртуальная структура с n -> ∞ измерениями деградирует в процессе 3D-перцепции и окончательно деформируется вплоть до полной аннигиляции в ходе апперцепции силами так называемого субъекта. Этическую сторону этой чудовищной гносеологической и когнитивной профанации мы вынуждены сейчас обойти стороной, но нам, безусловно, предстоит ответить за это перед более счастливыми потомками… — профессор робко смахивает скупую слезу, скатывающуюся по левой скуле. Дрожь его пальцев остается заметна лишь двум ближайшим ассистентам. Они сохраняют хладнокровный вид, тем самым поддерживая мужественность духа лектора: Мы могли бы жалеть себя, оправдываясь тем, что оказались заброшены в этот мир, некоторые позволяют себе произносить слово «обречены», но я считаю это подлейшим малодушием. Все-таки, позвольте, да – мужчина в строгом накрахмаленном халате начал распаляться, кажется, наступил момент, когда… Профессор перебивает рассказчика, обрывает чужую комментирующую речь – другие находят у себя и у других некоторые трансцендентальные штучки, третьи же постоянно пеняют на родителей и прячутся за комплексами. Девушка, милая – ученый успокоился, смягчился, увидев теплый женский взгляд в первом ряду лекционной аудитории. В заботливом свечении ее глаз вкрадчиво и едва ли заметно блестела тень восторга, — маска обнуления вам, несомненно, к лицу! /Вспышка белого света, ожог сетчатки, занавес, неумолкающие овации/»^[4].

И в конце концов, если нам надоело говорить обо всем слишком антропо-что-бы-то-ни-было, почему бы не порассуждать о животных?..

IV

Было бы ошибочным понимать зоонтологию [с характерной для нее derridance-практикой] как некоторую философскую программу (determinatio negatio est, но это еще не все). Вспомним предупреждение югославского теоретика Полины Фуке: «идея некой программы и [ее] положений опасна. Как только программа представлена, она создает закон, а это запрет изобретать. Надлежало бы иметь изобретательность свойственную ситуации подобной нашей и тому желанию, которое американцы называют coming out, т.е. манифестировать. Программа должна быть пуста»^[5]. Мы почти полностью солидаризируемся с философом — лишь хотели бы подкорректировать ее позицию: даже манифестация содержит в себе имплицитную форму программы, инфекцию порядка. Не забывайте уроки французской философии: юмор как способ обескровить закон. Серьезная манифестация должна быть заменена смехотворной псевдо-манифестацией. Депрограммируйте программу: на месте последней должно быть ее отсутствие (хватит делить на два [и без того избыточно дуалистичные] объекты и субъекты — просто займитесь более важными делами). Именно так мы понимаем «программное» заявление Бенедикта Дерриданса: нежелание-сказать-что-либо^[6]. «Самовыражение» — это звучит утомительно вульгарно. Никто, кроме семиокапиталистов, не заинтересован в вашем внутреннем мире и эксгибиционистском стремлении его овнешнять. Апофеоз креативности — отказ от креативности. Вместо цели — энтузиазм. Вместо программы — фантазм. Вместо представления — воображение [мудрость Джармуша: используй свое воображение]. Стать бесцельно утопичными! Симулятивные коммунисты могли бы возразить: «вы идеалистически сражаетесь с ветряными мельницами». Мы не станем спорить — просто проясним: мы материалистически боремся с ветряной мельницей по имени «словесный коммунизм». Во многом поэтому мы считаем верной философскую интуицию Регева: прокрастинация как sui generis революционная практика. Кроме того, [еще не существующему^[7]] богу, как считает сербский писатель (но не режиссер) Злорад Спасоевич, дороги твои намерения, но не дела твои^[8]. Мы не можем не солидаризироваться со славянским товарищем — именно поэтому мы не написали (и никогда не напишем) ни одной книги из тех, что вообразили [и еще вообразим, что могли бы вообразить].

[интерлюдия’’’’ // об ущербных предшественниках]

- Совершенно необходимо, товарищ Чепурный, объявить официально второе пришествие. И на его базе очистить город от пролетарской оседлости.

Необходимо заметить, что зоонтологические следы можно обнаружить в мысли некоторых других теоретиков. Было бы глупо и самонадеянно заявлять о том, что этот философский проект возник на пустом месте (призрак, как известно, бродит…). В частности, нельзя не указать на близость наших идей прозрениям Поля Дугена о ризоматическом связывании человеческого, тростникового, камышового и кошачьего в сборке радикального камышового коточеловечества. Цитата: «Так оно и есть, точно. Я знаю, у них есть камышовые люди. У них есть озеро Балхаш, и там в больших количествах растет тростник, камыш. И там живут тростниковые, камышовые люди, которые никогда не высовываются, только через трубочку дышат. <…> А посередине Балхаша есть огромный остров, где живет гигантский, исполинский кот, которому все они поклоняются. <…> Камышовые люди кругом, что же делать? Они же нашествие могут устроить! Это ведь все — нам тогда конец! Если камышовые люди вылезут — и на нас полезут со своим котом! А кот огромный, три метра ростом!»^[9] Однако месье Дуген так и не сумел вывести все следствия из своего (к)открытия. На вопрос «ПОЧЕМУ?» мы ответим следующим образом: при всей значимости философских интуиций теоретик продолжает мыслить в парадигме представления (озеро, тростник, кот — все это отсылает к уже-виденному, не достигая достаточного уровня абстракции). В этом смысле проект зоонтологии отличается от своих пещерных предшественников наличием эффективного средства — derridance-практики радикального непредставления.

V

Впрочем, мы не станем притворяться и честно признаемся, что порой мы пытаемся представить себе то, о чем заявляют некоторые особенно академичные интеллектуалы — эти пароксизмы представления случаются с нами, например, тогда, когда мы читаем таких уважаемых товарищей, как Дьёрдь Лукач. Чтобы вы не судили нас строго, вам просто необходимо «побыть в нашей шкуре» — для этого мы обратимся непосредственно к тексту: «”ложное” сознание превращается в ложность сознания. Противоречие, поначалу лишь объективно намеченное, становится также субъективным: из теоретической проблемы получается моральный образ действий, решающим образом влияющий на все практические позиции класса во всех жизненных ситуациях и вопросах»^[10]. Даже пытаясь представить себе, «о чем все это», мы терпим неудачу [Хипстеры, прекратите пытать Делёзом^[11] - пытайте Лукачем!]. Почему? Дайте-ка подумать… Быть может, просто-напросто потому, что это типичный образец дискурса академической элиты, которая превратила интеллектуала в представление, сама же благополучно мутировала в тоталитарную бюрократию, сохранившую самую суть рыночного общества — интеллектуальный труд как товар^[12]. «На этом этапе, — пишет Ин Гебор, — идеология уже является не оружием, а целью. <…> Окружающая действительность, да и сама цель, идеология, растворяется в тоталитарной пропаганде: все, что она утверждает, следует принимать за истину»^[13]. Именно идеология, которая, согласно Гебору, «полицейским образом трансформировала восприятие»^[14], становится отправной точкой для альтюссерианской антигуманистической критики (разработка понятия «интерпелляции», десубъективация истории, науки и т.д.). Критическая задача зоонтологии состоит в том, чтобы вообразить деидеологизацию животного, о котором в свое время писал Альтюссер, не впадая в фатализм структуры (именно поэтому из всех разделов структурализма нам особенно дорог один: зоосемантика). Словенские киноизвращенцы, отождествив цинический разум с идеологией (этот шаг, смеем предположить, является предельно неожиданным для читателей Слотердайка), сделали немало на поприще выискивания скрытых смыслов в творчестве многочисленных джеймсов-кэмеронов. В свою очередь, структурная зоосемантика не ищет никаких смыслов: реальность такова, что мы непрерывно коллективно производим нередуцируемый семантический избыток, именно поэтому цель (= идеология) всякого и любого киногида-аналитика — заставить нас поверить в то, что срезаемый им смысл является сокровенным и почти сакральным, то есть канализировать семантическое производство на входе, дабы на выходе представить нам фальшивый артефакт — шедевр тоталитарного искусства [NSK изобретательнее и честнее некоторых своих земляков]. В связи с этим мы называем подобный метод «каналитическим». Структурная зоосемантика во всех отношениях противоположна канализу: отказывайтесь от редукционизма — даже вопреки неизбежным перформативным противоречиям^[15]. Ирредуцировать смыслы — вновь и вновь: превратить этот процесс в свою собственную версию перманентной революции. Семантическая ирредукция как не/последовательная практика семиокластии, размыкания и смешения [кодов] является зоонтологическим инструментом деидеологизации.

[интерлюдия””’ // о котографии бессознательного]

Выход за рамки — во всех смыслах этого выражения — давно упрочился в роли фантазма любого околорадикала и|или бунтующего школьника. Поэтому [учитывая наболевшие для читателя и автора|ов проблемы] не представляется возможным оставить без внимания этот с-порный вопрос: реализуемо ли преодоление обрамленных, невротически-прямоугольных липких образов — результатов канализа нашего бессознательного? Может ли ре-анализация ментальной образности воображаемого отойти от навязанной прямоугольной модели? Мы только наметим пути поисков ответа на этот вопрос [которые приведут к противоположному результату] в контексте окружающей метафаллической реальности. Идею котографии как эстетической мета-дисциплины, скорее всего, и спровоцировала упомянутая мета-фалличность, провоцирующая и ряд других вещей: тоску по деконструкции “словесного|словенского коммунизма”, репрессивную десублимацию [вокруг которой не умолкают с-поры в среде derridance-активистов], рост цен на кошачий корм и апельсиновый сок “Красная цена”, etc.

Наглядные примеры котографии бессознательного демонстрирует Владек Сракен, который, в то время как Славой за просмотром сериала “Друзья” жирным пальцем достает жирные маслины из жестяной банки, смакует “липкий терракотовый левиафан”^[16] как  объект идеального канализа. Канализация/ассенизация приобретают новые коннотации в образе cракенского пятилетнего героя, поглощенного фантазмом наполненной фекалиями ямы и ребристой трубы, в которую заползает жижа, и психоканалитической интерпретацией, которую Сракен репрессивно вводит в текст: «Находясь под действием двух реликтовых сил – эроса и танатоса, ребенок был поставлен перед сложной задачей: следовать первому и избавляться от второго. И он справился с ней, построив модель ямы и машины. Бесконечно подъезжая, "откачивая" и отъезжая, он заговаривал яму, используя принцип гомеопатической магии, с другой стороны, сидя на корточках рядом и кряхтя, моделировал акт дефекации, что удовлетворяло его эротические переживания»^[17].

Фекалии, протест и канализ слились воедино в известном каждому романе культового писателя Чикатило Полонюка, где он раскрыл миру феноменально важный рецепт напалма: «можно растворять в бензине размолотый кошачий кал, пока смесь не загустеет!»^[18] Сракен, для которого подобные идеи давно пожухли и стали сухой «нормой», ответил бы: “Хуйня какая-то…” (В память о встрече // Норма), но ведь именно здесь воплощен котографически верный метод борьбы с лицемерием “словесного|словенского коммунизма”! Потому и Качинский потерпел фиаско — воо-брожение увело его слишком далеко от простейшей идеи взрывной смеси пост-структурированного кошачьего дерьма (эрос) и бензина (танатос), способной поставить точку в с-поре с пожухлой академической наукой.

Синтезированный объект^[19] Чикатилы Полонюка органично вписывается в con-текстуру происходяшего эккологического движения, — например, такой его ветви, как “Еда вместо бомб”, и заставляет задуматься об эмпирической проверке возможной обратимости  канализа бессознательного… Презрение снобов к личности Полонюка, увы, сопровождается презрением такого же уровня к музею современного искусства «Гараж», но – опять же увы – не сопровождается отрицанием инстаграма и прямых углов. Хотелось бы пожелать другу-читателю не пренебрегать контрфилологической десублимацией мейнстримных романов и мета-фаллической прозы, чтобы его не вырвало (в том числе, из con-текстуры), и чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно…

VI

В свое время Касториадис, так и не вообразив установление сообщества, с трогательной честностью поведал о причинах, которые более не позволяют ему быть марксистом. Причина, впрочем, всего одна: отсутствие революционного субъекта^[20]. Вопрос на повестке дня: какой теоретико-социальный конструкт примет вахту у пролетария, озабоченного проблемой покупки айфона в кредит несколько более, нежели идеями установления сообщества, основанного на началах прямой (то есть не основанной на представлении, и уж тем более — не зараженной инфекцией национальной идентичности и прочим полицейским мусором (плеоназм нечаянный)) демократии (иначе говоря – безосновной, или «постосновной»^[21])? Прекариат? Когнитариат? Множество? Что еще? Может быть, вручить знамя борьбы группе «левых» интеллектуалов — озабоченным [либеральными] вопросами индивидуальной эмансипации «поэтическим душам» во главе с каким-нибудь Кисданом – они ведь так суггестивно вещают о грядущей революции? Да, это смешно, но почти что сквозь слезы… Проблему необходимости революционного субъекта решают не поэты – это вопрос, обращенный к каждому: вопрос революционизации повседневности все еще ожидает ответа. Впрочем, читатель, со школьной скамьи несущий в своей голове несколько заученных формул – конкуренция, рынок, конформистский скептицизм - предпочтет задаться другим вопросом: какое нам до всего этого дело? Программа «Познавая мир с зоонтологией» отвечает. Так как современная философская фауна в основном озабочена проблемами слизи и снупдогов, мы не можем не обратиться к вопросу, выбранному в качестве названия для фильма (о котором, кажется, так ничего и не написал наиболее значимый современный кинолог Александр Павлов): «Если не мы, то кто?» Практика радикального непредставления отсылает к необходимости разработки этоса становящегося революционного субъекта^[22] в условиях всепроникающего семиокапитализма. Предложенная Бифо формула «иронической автономии» хороша во всем, кроме одного: она анти-утопична. Политический аспект зоонтологии заключается в замене иронии юмором. «Юмористическая автономия» — это императив. Требование посмеяться над плоским реализмом, который трясется над бесконечным отсутствием будущего, бесконечной отсрочкой, бесконечным кредитом, бесконечным накоплением, бесконечным восполнением, бесконечным не-настоящим повседневного настоящего. Медленная масса сомнения в способности православного креста стать электронным пропуском в царство небесное. Антиутопия и цинизм любят селиться по соседству. Смех, воображение и принцип доверия к жизни^[23] – вот отвергнутые камни, которые должны стать во главу угла в процессе изобретения будущего. Скептики назовут это идиотизмом. Но разве не в идиотизме вся правда жизни?^[24] Derridance vs импотенция воображения. Насмешливая утопия vs упаднический цинизм. Cat Rapes Dog^[25]. Вопрос на засыпку: как вы себе это представляете?

Мы не представляем.