Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(1889–1895)

перевод Э. Войцеховской

1889

С Пьером ¹. Поднимаемся на шестой этаж дома по улице
Monsieur-le-Prince в поисках помещения, где можно было бы уединиться. Там,
наверху, большая комната, кажущаяся еще просторнее из-за
отсутствия мебели. Слева от двери потолок падает наискосок, как
в мансарде. В самом низу лестница приближается к люку,
ведущему на чердак, который тянется вдоль дома под черепицей. По
другую сторону, окно, расположенное на уровне груди,
позволяет наблюдать поверх крыш Медицинской Школы, поверх
Латинского квартала, на протяжении потери взгляда, серые дома, Сену и
Нотр-Дам в лучах заходящего солнца и, совсем вдалеке,
Монмартр, едва различимый в подступающих сумерках.

И мы воображаем существование в такой комнате бедного студента, с
его единственным счастьем вольного труда. И у его ног, за его
столом, Париж. И запереться тут, с мечтой о своем творении,
и не выходить, пока оно не закончено.

Этот крик Растиньяка, летящий над Городом, над высотами Пер-Лашеза:
«И теперь..., нам двоим!».

1890

Визит к Верлену ².

Тетя Бриансон, в постели, очень больная, с помраченным рассудком, не
позволяющим никого узнавать. Голова на подушке, искаженная,
обесцвеченная, но совсем не бледная; скорее,
восково-желтая. И, что очень красиво, она теперь напоминает мою бабушку:
ее детские черты проступили сквозь искажения, привнесенные
жизнью, но изгнанные смертельными страданиями. Она смотрит на
меня мутными глазами, и я стою, не зная, что сказать. Тогда
сиделка склоняется к ней и кричит ей в ухо:

— Но это ваш племянник, сударыня. Вы не узнаете его? Это господин Жид.

И тетя бессмысленно повторяет: «Господин Жид... Господин Жид...».
Потом, внезапно, она вскрикнула: «Ах! Андре! Андре, это ты!».
И я вижу, как ее рука пытается нащупать мою. Я беру ее
горячую руку и пожимаю довольно сильно, так, чтобы показать ей
мою нежность; и ее пожатие, возможно, ответило на мое, ибо я
услышал, как она шепчет: «Ах! Андре! Дитя мое, мой бедный
Андре!...».

Очень старается говорить, но слова не находятся. Я не могу сдержать
слез при виде этой нежности, которая не в состоянии себя
выказать.

Мне внезапно захотелось крикнуть, очень громко: Я люблю тебя,
тетя!... Но она уже впадает в оцепенение, и глаза становятся
неподвижно-невидящими. И я не решаюсь говорить из боязни помешать
этой душе, уже, возможно, поглощенной лучшими занятиями. Я
закрываю завесу за ее сном, чтобы ничто больше не тревожило
ее.

Похороны тетушки Бриансон.

Я не буду об этом говорить, ибо чувство утратило оттенок искренней
неожиданности, чтобы анализировать его при записи.

Впечатление, в конце концов, не было особенно сильным. Но осталось
очень объективным. Состояние духа предвещало множество
переживаний: их не возникло.

Но вот что было мучением — видеть тетушку Шарль плачущей. Ее слезы
причинили мне больше боли, чем если бы я сам плакал. Мне
хотелось выказать ей уважение своей грустью; и сочувственная
задумчивая улыбка застыла на губах. Я думаю сейчас, что
восприятию мешало отсутствие одиночества. Окружающие слишком
отвлекали меня. Таким образом, мне бы хотелось в полном
одиночестве смотреть на прекрасный труп (что за безобразное слово!)
тетушки. Первая смерть, которую я видел. Тогда бы я дал волю
слезам, а мысль брела бы в правильном направлении.

Пьер Луис был при этом. Он участливо намеревался, как я понимаю,
поддержать нашу дружбу светлой и сильной в горе. Я чувствовал
его лучше, чем самого себя, проще, но без того, чтобы дать
ему это понять. Разумеется, после того, как я повстречал
Андре, я не знаю, что такое привязанность, и сомневаюсь, люблю ли
я кого-нибудь... И все же сердце мое содрогается от
бесконечного сострадания ко всем печалям, что встречаются на пути.

Если бы я был один, я бы обнял ее, эту маленькую служанку, что
рыдала рядом со мной, сотрясаясь от скорби. Сердце разрывалось от
ее стенаний.

У меня всегда было смутное чувство, что моя горячность
распространяется на других, но не становится для них священным огнем. За
исключением Пьера, без сомнения. Воспламеняя их, я верил,
что они почти одного со мной уровня энтузиазма и дерзости.

Именно тогда Ж. захотел со мной познакомиться, а я убедился в
посредственности их писаний.

Андре Валькенаер ³ если пишет, то пишет великолепно; но он не
чувствует потребности писать; чужих творений ему достаточно. Леон
Блюм ⁴ не умеет; он ищет; он ощупывает; у него слишком много
рассудка и мало индивидуальности. Фази ⁵ слишком тонко подражает
Мендесу ⁶; невозможно отделить учительское от его
собственного. Друен ⁷ изящно отстраняется, с откровенной скромностью,
которая мне приятна. И я остаюсь наедине с несбывшимися
надеждами.

И все же так силен мой восторг, так наивна вера, я наслаждаюсь всем
этим и не верю в свое поражение. Если бы я был сильнее
духом, талантливее и притом гибче, если бы я обладал
индивидуальностью, не столь жаждущей воплощения, я мог бы начать журнал
только с Луисом или почти один, играя роли многих, так,
чтобы в этом никто не сомневался. Но эта забава мне претит; я не
смогу долго ей предаваться.

Мое самолюбие страдает от тысячи мельчайших обид. Я забавным образом
мучаюсь от того, что окружающие не думают, что я стану тем,
кем надеюсь быть; что, глядя на меня, люди не предчувствуют
моих будущих творений.

***

Я живу ожиданием. Не смею больше ничего начинать. Мужество расшатано
постоянными мыслями: как я буду работать через две недели!
Когда все свое время отдам «Аллену» ⁸. О эти долгие дни
борьбы с собственным творением! Его призрак повсюду преследует
меня и мешает трудам сегодняшним.

Я совершенно поглощен своим замыслом, он крутится у меня в голове; я
не могу ничего читать, только писать; он неизменно
располагается между книгой и моими глазами. Невыносимое смятение
духа. Иногда бешенство заставляет меня все бросить, отменить
уроки, послать всех подальше и отказаться от встреч, уйти в
себя, «как в башню» и думать о своем. Но я способен сделать
это только в незнакомой и непривычной обстановке. Надо, чтобы
чувства утратили ориентацию, без этого я пойду по
проторенной дороге к уже наскучившим мечтам. Надо, чтобы жизнь стала
совершенно новой и чтобы ничто вокруг не напоминало, что в
мире есть что-то другое. Иллюзия работы в абсолюте.

Но где? Желанная келья; в Косе ⁹, в Дофине ¹⁰? Я думал о комнатушке,
обнаруженной в Париже, но активная жизнь слишком близко и
оставаться инкогнито невозможно. Я буду слишком неспокоен...
Пока же, возможно, неделька в Мортфонтене.

Но, несомненно, через пару недель я отшвырну все уроки, все препятствия.

Я настолько напряжен, что боюсь сорваться, обессилеть, как это
случилось, когда...

Надо делать «Аллена». «Экзамен Андре Вальтера». (Пора приводить в
порядок заметки.) «Трактат Нарцисса» ¹¹.

Скажем, в «Андре Вальтере» сбивает с толку отсутствие заключения.
Прежде всего, нужно завершить всю редакцию «ut varietur»,
чтобы спокойно заняться «Тетрадями».

Надо работать неистово, залпом, и так, чтобы вас ничто не отвлекало;
это верный путь к единству вещи. Затем, когда дело сделано
и перо отдыхает, надо читать неистово и жадно, как подобает
после такого воздержания, и дочитывать до конца, ибо следует
все знать. И идеи появятся опять, нужно дать им эту
возможность; вскоре одна начнет доминировать; тогда можно
приниматься писать. Когда пишешь, нужно сознательно прекратить всякое
чтение. Чтение перевозбуждает меня и немедленно
перемешивает в голове все идеи. Никакая не доминирует; причем, надолго.
Потом это движение идей заставляет почувствовать, что все
они относительны. Во время работы надо, чтобы идея была
единственной. Надо верить, что она абсолютна, пока работаешь.

Я по-прежнему неловок; надо стараться не быть неловким, кроме тех
случаев, когда хочется этого. Надо научиться вовремя умолкать.
Говоря вчера о проекте книги с Альбером, я смалодушничал.
Надо серьезно собой заняться; и не быть самодовольным.. Чтобы
взгляд стал подвижнее, а лицо — наоборот. Чтобы оставаться
серьезным в шутках. Чтобы поменьше реагировать на чужие
шутки. Чтобы не относиться ко всем с одинаковой пресной
любезностью. Чтобы уметь привести в замешательство, сохранив
невозмутимый вид. Более того, никогда не хвалить двух человек одним
и тем же способом, а для каждого сохранять свою манеру, и
отказываться от нее только сознательно.

Бакалаврские экзамены, из двоих Видмеров ¹², прошел Жорж; и это меня
мало трогает. Я пишу ему неохотно и не понимаю, как может
быть иначе.

Интересует же меня мальчик, почти ребенок, маленький, бледный, с
упрямым подбородком, белыми губами; волосами, падающими до
бровей; совершенно не смущающийся неспособностью составить свой
список авторов. Его отправили писать; я помог ему в этом на
листе бумаги, который сам же ему и дал. Он кое-как ответил
на все вопросы. Он прошел последним. Я притворился, что
сопровождаю Жоржа, но спрятался за поворотом лестницы, они вышли,
не заметив меня. Когда я опять поднялся, зал был почти
пуст.

Все-таки его перехватили. Он попал в объятия матери, потом сестры.
Обе женщины, в глубоком трауре, все еще дрожали. Я хотел
поговорить с ним. Я полюбил его безмерно. Я сказал ему пару
слов, он поблагодарил меня улыбкой. Он был почти красив от
радости. Все трое вышли на бульвар и, чтобы не терять их из виду,
я еще долго плелся следом. Возвращался я в большой печали.

День, когда мне хотелось бы начать писать в этой тетради что-то
совершенно искреннее, но прежде нужно навести порядок в
загроможденном мозгу, чтобы вытряхнуть всю эту пыль пустых тягучих
часов, долгую лихорадку, выздоровление, когда чуть-чуть
отдыхает любопытство, не прекращая возрастать; чтобы единственной
моей заботой стало вновь обрести себя.

В течение двух месяцев у меня не случалось ни мгновения монолога. Я
больше не эгоист. Меня больше нет. Пропал со дня, когда
начал свою книгу...

Мораль.

Пункт первый. Необходимость морали.

2. Мораль состоит в иерархизации ценностей и в использовании меньших
для получения главных. Это идеальная стратегия.

3. Никогда не терять цели. Никогда не довольствоваться средним.

4. Рассматривать себя самого как средство; таким образом,
приблизившись к цели, никогда не предпочитать себя своему творению.

(Здесь лакуна, где ставится вопрос выбора творения и свободного
выбора в этом творении. Чтобы провозгласить. Но опять...
Возможно ли выбрать?)

Мечтать о своем избавлении: эгоизм.

Герой не должен даже мечтать о своем избавлении. Он
добровольно и по велению рока посвящает
себя, вплоть до проклятия, другим; чтобы провозглашать.

Мораль.

Не нужно заботиться о том, чтобы производить впечатление.
Быть — только это важно.

И не следует желать, из тщеславия, слишком скороспелого выпячивания
своего естества.

Отсюда: стараться быть не из чистого тщеславия произвести
впечатление; но поскольку к лицу быть именно таким.

1891

Сейчас я пребываю в таком же интеллектуальном состоянии, как перед
написанием «Андре Вальтера»: тот же нераспутываемый клубок
эмоций, те же системы вибраций, что я уже отмечал в январе
90-го. Я пришел к выводу, что это, возможно, этап, который у
меня всегда предшествует новой вещи и следует за долгим
перерывом.

Вчера упадок сил. Я совсем позабыл о возможности подобных; вот уже
долгое время разум мой оставался живым и торжествующим. И
вчера, в течение долгих послеполуденных часов, я чувствовал
слабость в голове и не осмеливался говорить, ибо меня
раздражали глупости, которые я собирался сказать.

Сегодня разум вернулся, но спокойный, без этого забавного волнения,
которое в предшествующие дни мешало мне читать. Сегодня
пришел сплин или даже предчувствие, боязнь приближения сплина.
Сплин большей частью состоит в спеси; это мне приятно; хотя
страдания ужасны; вплоть со желания физической муки или
отупления, чтобы достичь этакой причудливой душевной тревоги и
чтобы ею воспользоваться.

Великая фигура Байрона предстала предо мной опять, как и прошлым
летом, когда сплин случился впервые...

Я читаю Карлейля, он ввергает меня в беспокойство и в то же время
возбуждает. Я совершил ошибку, выбрав второй доклад («Герои»)
в качестве домашнего задания. Не вышло проникновения. Это
странно. Ничто не должно было читаться так, как это. Первый,
напротив, заставлял думать, что я его никогда не закончу. Над
каждой строчкой я застывал на четверть часа в рефлексиях и
мечтах. В них я обретаю желание и даже почти привычку
определенного морального удальства, чуть сварливого, но в целом
прекрасного и единственно способного к большим делам.

Впечатление, которое следовало бы отметить (впрочем, оно и без того
запомнилось), — это звук фортепьяно в закрытом доме (во Фло,
близ Юзеса ¹³) Открываются ставни; прорываются звуки. Запах;
поверх всего запах; кретон ¹⁴ и мышиный помет. И потом
фальшивые фортепьянные ноты; звук тщедушный и дрожащий; так и
следует играть Баха.

Никаких сомнений, Пьер Луис — глубоко практический человек, сам я
таков в гораздо меньшей степени. Но я и не хочу таким стать. Я
горд тем, что я не такой. Итак, не стоит сожалеть о
преимуществах того, что ненавидишь. Кое-чего у меня никогда
не будет. Ах, если бы я мог убедить себя в этом.
Но это чрезвычайно трудно. По меньшей мере, я не
скомпрометирую себя, показывая, что мне хотелось бы этих преимуществ.
Нужно оставаться затянутым в свой образ, как Барбе д'Оревильи
в свой редингот.

Однако в практических делах я всегда смешно запутываюсь; я
чрезвычайно смел в начале, но останавливаюсь после первой же попытки,
да и вторая успешна далеко не всегда. Я завожу множество
знакомств и пренебрегаю тем, чтобы их поддерживать, потому что
они мне скучны.

Мне никак не удается убедить себя в том, что кое-какие вещи
действительно существуют. Мне всегда кажется, что они перестают
существовать, когда я о них больше не думаю; или, по меньшей
мере, они никак не влияют на меня, как только я перестаю
обращать на них внимание. Мир для меня — зеркало, и я изумляюсь,
когда он плохо меня отражает.

Следует желать только чего-то одного и желать
непрестанно. Тогда наверняка получишь. Но мне
хочется всего сразу, поэтому я не получу ничего. Я всегда
слишком поздно обнаруживаю, что пока я гонялся за чем-то одним,
пришло другое.

Одна из уловок Луиса, которой он неизменно пользуется,– определить,
к чему он чувствует склонность и страсть, вот и все, что
нужно.

Нужно прекратить раздувать собственную гордыню (в этой тетради),
чтобы действовать как Стендаль. Дух подражательства; крепко
противостоять ему. Не следует делать что-то потому, что это
делал кто-то другой. В этом мораль величия — оставить и убрать
случайные занятия из своей жизни; не следует из подражания
предаваться мелким делишкам.

Осмелиться быть собой. Нужно подчеркнуть это также
в собственной голове.

Ничего не делать из кокетства; из желания выглядеть проще; из духа
подражательства, или из тщеславия противоречить.

Никаких компромиссов (моральных или художественных), Возможно, для
меня очень опасно видеться с другими; у меня всегда слишком
живо желание им понравиться; возможно, мне необходимо
одиночество. Нужно осмелиться чистосердечно признать: именно
одинокое и мрачное детство сделало меня таким, каков я есть.
Возможно будет лучше уединиться. Возможно, это придаст мне сил.
(Но в морали не должно быть этого «возможно». Не следует
громоздить над точками вопросительные знаки. Все решать заранее.
Какое абсурдное обещание! Какая опрометчивость!)

Брюнетьер ¹⁵ повествует о таких в XVII веке (множество примеров; не
Паскаль), у кого не было глубоких размышлений о жизни (как у
Шекспира, например), или о тех, кто не осмеливались об этом
говорить, ибо привыкли в обществе укладывать свои мысли в
пределах дамской досягаемости.

Я читаю у Тэна ¹⁶ («Английская литература») рассказ о праздниках и
обычаях Возрождения. Возможно, это и была истинная красота;
вполне физическая. Некоторое время тому назад это выпячивание
щедрот оставило бы меня равнодушным. Я читаю это в подходящий
момент: тогда, когда оно может одурманить меня сильнее
всего. Мысли становятся сладострастно нечестивыми и языческими.
Нужно выбраться из этого. Я знаю, что нужно прочесть:
Стендаль, энциклопедия, Свифт, Кондийак ¹⁷... чтобы высушить сердце
(осушить будет вернее; там влажновато, в моем сердце). Потом
нервные и одновременно мужественные: Аристофан, Шекспир,
Рабле... вот их мне нужно сейчас читать... И не затруднять себя
остальными. У меня в душе достаточно плаксивости, чтобы
оросить три десятка книг.

Вчера я провел вторую половину дня с Анри де Ренье; я люблю его
безмерно. Потом с Мануэлем; мы говорили друг другу пошлости.
Этим утром я упустил Гюисманса. Написал очень длинное письмо
Полю Валери. Завершил день с верным другом ¹⁸. Именно с ним я
люблю бывать больше всего, мы бесконечно вдохновляем друг
друга.

Читаю Стендаля, сидя перед кафе (площадь Медичи), и удостоверяюсь в
том, что это место восхитительно не подходит для работы.
Нужно сделаться недосягаемым.

Воскресенье я провел с Марселем Друеном в шавильском
¹⁹ лесу. Марсель
Друен — человек, которого я ценю и, возможно, люблю больше
всех на свете. Мы чудесно воодушевляем друг друга, когда
оказывамся вместе; мы хорошо влияем друг на друга. Он устал от
экзаменов. Мы спали вдвоем на траве. Я читал ему свои заметки
о Бретани.

Я опять становлюсь Вальтером; и тем лучше. Определенно, нет ничего
прекраснее благородства души; прекраснее? — нет, следовало
сказать — возвышеннее.

Повидался с Луисом. Помилуйте! Неужели мы собираемся помириться?

Он разодрал мое письмо у меня на глазах! Почему? Оно было совершенно
искренним. Уже трижды мы пускались в обстоятельные
объяснения; мы уже приобрели этот болезненный опыт; мы не в
состоянии друг друга «слышать»; с тех пор близость невозможна. К
чему же начинать опять? Я остался бы его другом; но зачем ему
это? когда я не ценю больше его остроумных и парадоксальных
рассуждений и не испытываю от них больше ничего, кроме
усталости и скуки... ох, скуки!

Я опять начинаю писать. Перерыв вызван малодушием. Я стану, из
гигиенических соображений, заставлять себя писать каждый день по
нескольку строк.

Метерлинк читает мне «Семь Принцесс».

Вчера видел Брюгге и Остенде. Такая тоска, мрачная заброшенность
поражает меня, как только я оказываюсь в новом городе, что
единственным желанием остается немедленно уехать. Я слонялся по
улицам в настоящей скорби. Меня обессиливает сама идея
разглядывания вещей, даже замечательных. Мне кажется, что я лишил
Эм ²⁰. частицы той радости, которой мы должны были
насладиться вместе. Я каждый день сплю после обеда, чтобы хоть
чуть-чуть погрезить. Кроме того, я читаю. «Пейзаж», вместо того,
чтобы отделить меня от меня, неизменно принимает форму моей
скорбящей души.

В Остенде небо и волны были серыми; дождливая безнадежность
проливалась на море. Мне хотелось раствориться в чувственном
волнении и, созерцая ливень, я ел мороженое. У меня была лихорадка.
Целый день носом шла кровь.

Опять в Брюгге с мамой. Я зябко свернулся клубочком в толике нежности.

Попрощался с Метерлинком. Мы слегка поболтали. Жаль, что не удалось
договорить. Мне хочется ему написать.

Желание рабочего одиночества опять настигает меня.

Метерлинк замечательно силен.

...Тюльпаны и розовые лилии в саду. Чистенькие улочки между домиков.
Я блуждал по бледным мозаикам, и, перед крашеными дверями,
бесчисленные маленькие девочки оттирали невидимые пятна. Над
крышами разгуливали корабельные мачты, ибо в месте сем
благой Господь сотворил воды поверх тверди земной.

Друен получил почетный приз!

Друен всюду первый!

Мама рыдала от радости, когда я читал ей это победное послание. Я
счастлив. Сегодня вечером, в отеле, мне хотелось прокричать
это всем. Я горжусь Друеном, и его дружба для меня — одна из
самых больших ценностей. Я счастлив за него и испытываю
потребность написать: Мой дорогой Друен, я горжусь тобой.

Этим же вечером я узнал о смерти Эмиля А. Он покончил с собой, я уверен в этом.

Марсель Друен первый в Нормальной ²¹.

«Адам и Ева» Х. Ван Эйка.

«Сцены инквизиции» Гойя и «Портрет девушки».

«Семья ювелира» Говерта Флинка ²².

Эти три пришлись мне по вкусу. Есть другие, которыми я восхищался,
быть может, больше, чем названными, но не извлек из них
ничего для себя нового. А эти три оказались полезными для меня.
Вот кое-какие ремарки.

Флинк. Злобная живопись. Когда говорят: «он обладает характером»,
всегда подразумевается некая злобность, поскольку, чтобы
утвердиться, необходимо разрушать. Флинк обладает характером.
Позже он работал для того, чтобы доставлять удовольствие и
боялся себя самого.

Болезненные фигуры; уродство и ларвы; художники и типы
портретируемых связаны между собой. Гноящиеся веки, безресничные (очень
явственно это) и красные. Тона крикливые (синее платье
ребенка) и случайные. Фигуры ободранные, но прекрасно соразмерные
и мощные, с волосами на лицах.

Хуберт Ван Эйк. Девушки, которые забавно отворачиваются, и клерки,
которые толкают друг друга локтями, проходя мимо «Адама и
Евы». Впечатление довольно непристойное; во-первых, из-за
реализма, осмеливающегося изобразить все; во-вторых, из-за фигур,
которые не предназначены для того, чтобы быть нагими.
Нагота стыдливая и сознающая свою постыдность; неловкое
безобразие наготы. Адам после падения: «и узнали они, что наги». Я
понятия не имею, что Ван Эйк думал обо всем этом; но он
благоговейно копировал природу, которая внушает все это помимо его
воли. Это очень набожная живопись. ECCE HOMO: что-то очень
несчастное, что необходимо поскорее одеть, ибо оно
безобразно, когда обнажено. Необходимое лицемерие; или религия:
оттуда гептатих: «Поклонение мистическому Агнцу».

Гойя: «Инквизиция». Все сказано. «Портрет молодой девушки»: я ничего
не понял. Я провел перед ним добрый час; ибо возвращался к
нему каждый день. Обнаружив в конце зала; я никогда не видел
Гойя, но знал, каким он окажется. Мане немало позаимствовал
у него.Это все, что я в состоянии сказать.

Я не смогу изложить в этой тетради объективное суждение, но
названные картины стали моими. Они обогатили меня.

Сегодня утром я опять сбегал, почти не испытывая надежды, на почту в
Динане, где получил, наконец, письмо от верного друга;
такое желанное письмо.

Потом, возвращаясь, я был как будто пьян и, вопреки собственной
воле, вопил от счастья. Девочки на улице оборачивались, чтобы
поглядеть на меня, и поражались моей радости.

Это письмо было мне, действительно, необходимо; как свойственно моей
душе в периоды молчания, в эти последние дни она была вся
поглощена сомнениями и безумным беспокойством.

И теперь, одним махом, я счастлив, счастлив! О! Как все вокруг
окрашивается нашими мыслями.

Я дочитываю «Войну и мир».

Начато в первый день поездки, закончу в последний. Никогда, кажется,
я до такой степени не жил книгами. На самом деле, я не
путешествовал. Иной раз, в знаменитых пещерах, я не мог ничего
разглядеть, я думал о Шопенгауэре, который ждал меня в
экипаже; я беспокоился от необходимости прерывать чтение, чтобы
взглянуть на пейзаж.

Но потом, из всех этих домысленных взглядов, я, кажется, восстановил
несколько необходимых пейзажей.

Дух мой терзался только что, нужно ли прежде быть, чтобы затем
проявиться; или проявиться сначала, а потом быть тем, чем
кажешься. (Как те, которые покупают сначала в кредит, а потом
беспокоятся о сумме, которая нужна, чтобы отдать долг; слыть
прежде, чем быть,— это брать взаймы у внешнего мира.)

Возможно, сказал мой дух, не существуешь, пока не проявишь себя.

Из следующих двух утверждений одно ложно:

1. Мы существуем, чтобы проявить себя.

2. Мы проявляем себя, поскольку существуем.

Нужно объединить эти два высказывания во взаимозависимость; таким
образом, приходим к желаемому императиву: Нужно быть,
чтобы проявить себя.

Проявление не должно отделяться от бытия; бытие утверждается в
проявлении; проявление — немедленное подтверждение бытия.

К чему все это?!!

Эта мораль Шопенгауэра («Об основаниях морали» ²³) вполне эмпирически
меня раздражает. По правде говоря, это не мораль, но
психология: анализ добрых побуждений. Мораль должна быть a
priori. И я, таким образом, в самом деле не знаю,
зачем нужно нападать на кантианскую мораль, под претекстом
логической несуразности, когда в самом таком рассуждении
немало грубейших ошибок. Впрочем, какая философия не выклянчивает
вечно принципы, на которых сама же и основана?

Ни слова больше, ни имени в голове. Чувствовать себя монотонным и
беспредметным, как абстракция. И полдня, без того чтобы ее
лицезреть, мусолить какую-нибудь худосочную эмоцию.

Чувствовать себя нищим духом и не стыдиться этого.

Больше месяца пропущено. Разговоры обо мне наводят на меня тоску;
дневник полезен в сознательных моральных эволюциях, желанных и
трудных. Хочется знать, где находишься. Но то, что я скажу
сейчас, будет самокопанием. Частный дневник интересен
постольку, поскольку он отмечает зарождение идей; или смыслов, с
момента созревания; или, наконец, предчувствие смерти.

Во мне не осталось драмы; только подвижные идеи. У меня нет больше
необходимости писать о себе.

Кузины уехали. Я не осмеливался сознаться себе, что рад одиночеству.
По возвращении из Онфлера ²⁴, мысли мои были обольстительно
живыми и прельщали меня больше, чем чтение. Я вернулся к
своей работе и книгам. Я серьезен и почти печален; чуть-чуть
продрог и как будто скован сном.

Разум активен и тверд. Я опять начал бороться; нужно бороться без
перерыва. Я снова принялся за «Нарцисса» ²⁵; полагаю, что смогу
его закончить.

Присутствие посторонних скоро станет для меня непереносимым; дело
идет к тому, что я засяду безвылазно в своей берлоге. Я смешно
возбуждаюсь и волнуюсь перед всеми подряд. Чужие мнения,
кажется, важны для меня, как никогда. Я маловато развиваюсь
из-за этого. У меня теперь с десяток знакомств, которые
занимают меня без перерыва. Надо бы сделаться настолько уверенным
в себе, чтобы не иметь нужды без конца себя проверять.

Это ужасает меня: размышления только о настоящем, только о дне, в
котором мы живем, станут зеркалом, в котором мы узнаем себя
позднее; и в том, чем мы были, мы узнаем, кем мы стали. И меня
тревожит, в каждой законченной вещи, такова ли она, какой
ей следует быть.

Господи, я возвращаюсь к тебе, ибо верю, что все суета, кроме
познания тебя. Проведи меня твоими путями света. Я следовал
извилистыми дорогами и, думаю, обогатил себя ложными благами.
Господи, будь милостив ко мне: только то есть благо, что исходит
от тебя. Я хотел обогатиться, и я обеднел. После каждого
такого переживания я чувствую себя нищим. Я припоминаю другие
свои дни; дни молений. Господи, веди меня, как прежде,
твоими путями света. О Господи, огради меня от зла. Дабы душа моя
опять смогла стать возвышенной, чтобы стала она обычной;
ох! только бы не были тщетными эти боренья прежних дней, мои
мольбы...

Я растерял настоящие блага; гонялся за тщетой, которую я считал
серьезной, поскольку видел, что другие в нее верят. Нужно вновь
овладеть настоящими благами. «Держи, что имеешь»
²⁶... Я
всегда это знал.

Не следует беспокоиться ни о чем, кроме отдаленности от Бога; и
только в Нем отдохновение; ибо Он неизменен.

Не нужно желать ничего, кроме Бога; ибо все уходит до того, как наши
желания удовлетворятся, или остается, когда больше не нужно
нам.

Эти мнимые блага обманывают нас; мы не ищем больше Бога, ибо не
видим, что бедны. Мы чувствуем себя богатыми, потому что их
много, настолько много, что мы их не считаем... Есть только одно
благо, которое делает богатым — это Бог. И поскольку благо
это единственное, всегда хорошо известно, обладаешь им или
нет; это просто; оно единственное; оно вас переполняет; и тем
самым дает покой. О, Господи, когда же настанет час, когда
ты заполнишь меня всего?

Самое трудное, когда начинаешь писать, — быть искренним. Нужно
развить эту мысль и определить, что есть художественная
искренность. Пока я понимаю это так: слово никогда не должно
предшествовать идее. Или так: слово должно быть необходимо для идеи;
нужно, чтобы оно было непреодолимо, неудалимо; то же
касается и фразы, и вещи целиком. И для всей жизни художника
нужно, чтобы призвание его было неодолимым; чтобы он не мог не
писать (мне бы хотелось, чтобы для начала он противостоял
самому себе, в страдании).

Страх не быть искренним изводит меня уже несколько месяцев и мешает
писать. Быть совершенно искренним...

Продолжение следует.

¹ Пьер Луис (Pierre Louis или Louÿs, 1870–1925), писатель, друг А. Жида.

² В госпитале Бруссе.

³ Аndré Walckenaër, друг юности А. Жида.

⁴ Léon Blum (1872-1950), политик, в молодости подвизавшийся на
литературном поприще.

⁵ Edmond Fazy, поэт

⁶ Катулл Мендес (Catulle Mendès, 1841–1909), поэт-парнасец.

⁷ Марсель Друен (Marcel Drouin, писал под псевдонимом Мишель Арно).

⁸ «Allain», повесть, начатая в 1887 г. и переросшая впоследствии в
«Cahiers d'André Walter».

⁹ Causses, система известковых плато в Центральном Массиве.

¹⁰ Dauphiné, историческое название нескольких приальпийских областей.

¹¹ «Lе Traité du Narcisse (théorie du symbole)», 1891.

¹² По-видимому, речь идет о кузенах А. Жида.

¹³ Фло (Flaux), маленький городок возле Юзеса (Uzès), под Авиньоном.

¹⁴ Вид ткани

¹⁵ Ferdinand Brunetière (1849–1906), французский литературный критик.

¹⁶ Hippolyte Taine (1828–1893), французский философ и литературовед.

¹⁷ Etienne Bonnot, Abbé de Condillac (1714–1780), философ-просветитель.

¹⁸ Имеется в виду Марсель Друен.

¹⁹ Chaville, предместье Парижа.

²⁰ Вероятно, Мадлен Рондо, кузина, впоследствии жена А. Жида. В ранней
его прозе выведена под именем Эмманюэль.

²¹ École normale supérieure, наиболее престижное во Франции учебное заведение.

²² Govaert (Govert) Flinck (1615–1660), голландский живописец.

²³ «Ueber das Fundament der Moral». Видимо, речь идет об издании:
Schopenhauer, Arthur, Le Fondement de la morale, Traduit de
l'allemand par A. Burdeau, ed. Félix Alcan, Paris, 1891.

²⁴ Honfleur, живописный город-порт в Нормандии.

²⁵ «Le Traité du Narcisse» (1891).

²⁶ Откровение св. Иоанна Богослова, 3:11.