Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Продолжение.
• Начало.

(1889–1895)

перевод Э. Войцеховской

1894

В четверг вечером, ужин с Анри де Ренье у Руара ¹. Я принес
фотографии. Вечер провели втроем в ателье на улице Лисбон. Анри де
Ренье говорил о мемуарах Казановы и о «Титане» Рихтера
².

В пятницу, обед с Анри де Ренье в «Суффле». Утром навещал тетушку
Клер, покупал книги около Одеона. Анри де Ренье прошел со мной
по улице Коммай; я прочел ему начало «Топей» ³. Разговоры о
Бискре.

В субботу утром, отъезд в Лозанну.

Самые прекрасные творения — те, что подсказаны безумием, а написаны
рассудком. Нужно пребывать между ними: ближе к безумию,
когда мечтаешь; ближе к рассудку, когда пишешь.

Мне кажется, что «Топи» — творение больного, и ныне ощущаю боль,
некогда вложенную в них. Это доказывает, от противного, что
теперь мои дела неплохи; лирический энтузиазм не оставляет меня
ни на мгновение, и из наибольшей боли возникло именно это
так насильственно суженное творение. Наконец я не мучусь
больше тем, что меня побуждало писать; это что-то вроде
эксгумации.

Даже здесь осень не лишена прелести. Этим вечером я поднялся в лес,
над городом; я шел широкой дорогой, окаймленной с одной
стороны краснеющими липами и орешником. Ореховые деревья почти
полностью лишились листьев; орехи сбивали длинными шестами, и
запах йодистого натрия исходит от скорлупок, втоптанных в
землю детьми. Дул сильный теплый ветер. На опушке леса
работают люди. Прохожие громко приветствуют друг друга, и песни
детей кажутся звучащими издалека. Я думал о Кювервиле и о ля
Роке, в печали, что я не там; одновременно я думал, что мои
близкие тоже смотрят на прекрасные лесные опушки и
неторопливо возвращаются домой. Лампа уже на их столе, чай, чужие
книги...

Я опять принимаюсь за Лейбница с того места, где его оставил; это,
на протяжении трех лет, чтение каждой осени. Сначала я прочел
все короткие трактаты и несколько писем; потом первую часть
«Теодицеи», сейчас начал «Новые опыты». Две осени подряд я
также читаю Фихте; найду ли время в этом году? Я прихватил с
собой, про запас, «Наукоучение». Каждую осень я читаю и
Диккенса, Тургенева и Элиот; Диккенса в особенности, я люблю
читать его вечером, возвратясь с долгой лесной прогулки; потом
в тапочках, у камина, попивая чай и непременно в том же
большом зеленом кресле из Ля Рока.

И звук колокольчика к ужину; тень моей матери, сидящей у большого
стола с книгой... Все это в прошлом?

Всегда в это время, во мне полностью оживают прежние набожность и
горячность; я опять становлюсь мудрым и молчаливым.

Мне прислали из Германии маленький томик Лафатера. Почему он не так
уж известен, этот дух пламенный и нежный, которого читал
Гете и находил «незаменимым», и которого больной Новалис читал
в свои последние годы? Здесь есть нечто, что следовало бы
сделать эпиграфом моего перевода и эпиграфом предисловия Тика
⁴:

«Я читаю его во все свои дни рожденья; я думаю о нем во все дни моей
жизни: метидируя над самим собой и жизнью жизни! Как редко
делаем мы нашу жизнь жизнью (непереводимо; в оригинале:
Wie selten machen wir unser Leben zum Leben!)»

А это к моему сборнику стихов:

«Давайте же, возлюбленные мои, жить, насколько возможно.»

Я не хочу больше понимать мораль, не позволяющую и не наставляющую в
самом великом, самом красивом, самом свободном применении и
развитии наших сил.

Жизнь Лессинга. Вольтер, кажется, недостойно повел себя с ним; ничто
в моих глазах так не запачкало эту фигуру, как история
саксонских записок. Прибытие Лессинга в Лейпциг очаровательно:
до семнадцати лет он жил только книгами; это общество,
светское и живое, изумляет его; он ученый, не человек; его
ученость стесняет его. Это Петер Шлемиль без тени; с трудом
осмеливающийся поздороваться. Он приехал заниматься теологией, а
учится фехтованию и танцам.

Нужно переписать у него эти замечательные слова:

«Что составляет ценность человека,— это не истина, которой он
владеет или полагает, что владеет, а искренняя попытка покорить
ее. Ибо не в обладании истиной, а в ее поисках человек
укрепляет свои силы и совершенствуется. Если бы Бог держал в правой
руке Истину во всей ее полноте, а в левой — вечное
стремление к Истине, даже при условии потеряться навсегда, и если бы
он мне сказал: выбирай! я смиренно выбрал бы левую руку и
сказал бы: Дай, Отец мой; ибо чистая Истина предназначена
лишь для тебя.»

Истина — от Бога; идея — от человека. Некоторые смешивают Идеи и
Истины. «Не правда ли, истины постериорны по отношению к идеям,
рождающим их?» (Лейбниц, «Новые опыты».)

«Нет искушения, кроме того, что Бог послал вам, а не люди; и Бог
справедливо дает вам также силы для преодоления». Мысли есть
искушения; те, что идут от Бога; не верно, что Бог посылает
нам их: они рождаются в поисках Бога: Их нужно преодолеть,
поскольку они преодолимы. Другие искушения, которые считаются,
в сущности, желаниями, и которые не исходят от Бога, но,
напротив, когда мы смотрим на Бога, нападают на нас сзади и
отвлекают нас от его созерцания,— что касается этих, я не
думаю, что можно полностью избавиться от них, и я не понимаю, как
можно посвящать все больше и больше времени тому, чтобы
подавить их все разом; по меньшей мере, искать дольше, чем
следует, для одного единственного упражнения воли; и то только в
молодости; ибо иначе они слишком займут нас и станут
слишком важными. От этого не избавиться, душа, которая сначала
приняла их из силы, вскоре после того изнуряется. Эти желания
естественны и, если юная душа будет им сопротивляться
достаточно долго, чтобы лишить их высокомерия, ее заботой должно
стать заставить их замолчать или извлечь из них пользу, ибо
есть польза в желаниях и польза в утолении желаний; но что не
хорошо — так это обострять желания слишком долгим
сопротивлением; ибо душа очень тревожится.

Вот так, по меньшей мере, я думаю сегодня. Нужно любой ценой
добиться освобождения души. Благородная душа заслуживает более
высоких занятий. Я знаю, что есть души очень благородные, в
которых любовь к Богу пылает гораздо сильнее, чем все другие
желания; этот ангельский пламень как будто поглощает другое
пламя; но истощение наступает слишком быстро, и рассудок
слишком расшатывается. Часто это безумие, еще чаще — невежество.
Еще недавно я хотел такого безумия; больше не хочу. Я хочу
славить Бога всеми своими решениями, познать его со всех
сторон и ничего не уничтожать ради частичной экзальтации; мне
кажется, что это плохо для молитвы. Молитва — это хвала
Господу; вся наша жизнь есть непрерывная молитва, и я не хочу
слышать о других; она может быть от любви, беды или смирения. Я
бы хотел, чтобы она была только от любви. Беда и смирение
происходят из слабости; я не хочу больше, чтобы она умолкла,
дабы позволить сердцу говорить. Мой рассудок призван славить
Бога, как и все другие части моего существа; не здесь ли
имманентность Бога? И не приближается ли она тем самым к
молчанию?

Бог испытывает мой разум; это способ разговаривать с ним. Если же
испытаний больше нет, кажется, что Бог умолкает; в ужасе
бездействия разум изощряется искушать себя сам; и это способ
искушать Бога.

Господи, мне нужно скрыть это от других; но есть мгновения, часы,
когда все в мире кажется беспорядочным или потерянным; когда
вся гармония, сочиненная моим духом, расстраивается; когда
сама идея поиска высшего порядка мне наскучивает; когда
созерцание убожества беспокоит меня; когда поднимаются к сердцу
мои старые молитвы, и благочестивая печаль уходит, когда
пассивная отрешенная добропорядочность смиренного опять кажется
мне самой прекрасной.

Господи, дай мне силы не выказывать другим никаких мыслей, кроме
светлых, великолепных и зрелых.

В некоторые моменты я говорю себе: я не стану об этом болтать. Об
этом болтать нельзя. Господи, научи меня!

Но это вопль предварительной морали.

Религиозные сомнения: посредственность. Рассказы о чужих сомнениях
всегда наскучивают и мешают мне. Эти сомнения происходят из
робости мысли и ощущения, что возможно потерять Бога из виду,
как только перестанешь смотреть в сторону Мекки.

Поощрять антагонизм двух частей своей природы — значит становиться
врагом природы, это может потворствовать гордыне и служить
поэзии; но это неразумно. Ясный смысл Бога —
вызвать желание двигаться в направлении порядка вещей, в
направлении к себе самому. Это намного труднее, чем
сопротивляться ему и вымаливать себе больше мудрости; это предполагает
хорошие умственные способности, которым трудности охотно
уступают. Итак, служить Богу без разума (если он есть) — это
служить только частично.

Законы и морали чрезвычайно поучительны, но, сами по себе, временны.
Всякое образование, разумеется, ведет к власти над ними.
Всякое образование ведет к отрицанию себя самого. Законы и
морали предназначены для периода детства, образование есть
эмансипация. Город, Государство превосходно выживет без законов,
по нормам, заложенным в духе его ареопага. Мудрый человек
живет вне морали, руководствуясь мудростью. Мы должны
попробовать достичь верховной аморальности.

Некоторые смешивают идеи и истины (см. Лейбниц, «Новые опыты»).
Истины всегда хороши; идеи зачастую опасны. Говорят, что идея
есть искушение истиной. Нехорошо искушать других; Бог посылает
каждому искушения в зависимости от его силы; болезненно и
глупо показывать, что не можешь их преодолеть. Вот почему
неумелое образование опасно; почему не нужно кричать слишком
громко о своих идеях, в боязни, что слабый вас не услышит.

Истина может быть сказана всем; идея — пропорционально силам каждого.

В каждом мнении укрывается возможность влияния.

Бог вознаграждающий, беспристрастный наблюдатель... это хорошо,
когда душа еще в молодости поняла, что нельзя потерять Бога из
вида, в какую сторону ни повернись.

Возможность беды: душа, которая считает себя мало любимой.
(«Смерть мадемуазель Клер»
⁵.)

Знать Бога — это искать. «Ты не станешь меня искать,— говорит
Христос у Паскаля,— если ты уже не нашел меня» . ⁶ Замечено, что
необходимо всегда и повсюду чувствовать его любящее присутствие.
Я не желаю больше познавать Бога иначе, чем изучением
всего, что можно. То, что другие зовут «признательностью», я
именую восхищением. И это восхищение, которое я хочу сделать еще
светлее, привило мне любовь к долгу. Законы природы есть
законы Бога: счастлив тот, кто может их понять и следовать им;
как же быть с десятью заповедями? Скрижали Завета вечны;
они в нас. Моисей разбивает скрижали, а они продолжают
существовать. Человек, который подчиняется им по доброй воле, мудр;
природа подчинит им дураков. Все, что вы делаете из чувства
долга, со лбами, сморщенными от страха, я хочу делать из
любви, улыбаясь от любви, улыбаясь. И я люблю Бога, поскольку
он во мне самом; я восхищаюсь им, поскольку он красив; ибо
Бог повсюду, и все красиво, для того, кто в состоянии понять.

Я вам говорю все это, что послужит, мне кажется, извинением тому,
что я обхожусь без скамеечки для молитвы. Но души красивые и
сильные не нуждаются во всех этих словах. Их влюбленность
есть радостная экзальтация, настолько естественная, что она
даже не приводит к имени Бога на их устах. Они однако
невысокомерны; они покорны; они благочестивы, если вы зовете
благочестием чувство принятой зависимости, повиновение наиболее
духовным законам.

Моя душа: поле маневров.

Попытка благочестий и пороков. Быть Линкеем.

История прошлого есть история всех истин, выработанных человеком.

Взять на себя как можно больше гуманности. Вот хорошая формула.

1895

Три четверти жизни уходят на подготовку благополучия; но не следует
думать, что благодаря этому последняя четверть пройдет в
наслаждениях. Появляется слишком сильная привычка к подготовке,
и когда заканчиваешь свои приготовления, берешься за чужие;
так что блаженство отодвигается по ту сторону смерти. Вот
почему необходимо верить в вечную жизнь. Великая мудрость
состоит в том, чтобы понять, что настоящее благополучие
обходится без подготовки; или, по меньшей мере, она должна быть
тайной.

Человек чрезвычайно искусен в том, чтобы помешать себе быть
счастливым; мне кажется, что чем хуже он переносит несчастья, тем
лучше умеет к ним приспосабливаться. (Повторю, я говорю только
о других, уже обнаружив очень простой способ быть
счастливым, чтобы мое благополучие никоим образом не зависело от
внешних обстоятельств.)

Люди несчастны из-за отсутствия веры или эгоизма. Но как заставить
их это понять? Что душа может быть одновременно религиозной и
несчастной — это экстраординарное измышление. Люди не
склонны понимать, меж тем, что христианство часто ведет к этому;
и в нем наиболее благородна та форма, которая рассматривает
главным образом сочувствие страстям Христовым. (Евангелие от
Иоанна не приводит к этому.)

Очень немногие души понимают, что можно спастись от эгоизма любовью
не той, что от людей (чистой любовью к Богу).

Грех особенно опасен ужасом или любовью, которые он оставляет в нас.

Наши поступки привязываются к нам, как пламя к фосфору. Они
составляют наше великолепие, это так; но как результат нашего
истощения.

Возможно ли понять это? Всякое ощущение — от бесконечного
присутствия.

Подавить в себе идею воздаяния по заслугам. Это большое препятствие
на пути духа.

Я читаю, чтобы отвлечься немного от текущих занятий, эссе Рода
⁷ о
Гете. Ничто так не успокаивает меня, как созерцание этой
великой фигуры. (Впрочем, статья Рода плоха.)

В патриотизме, мнится мне, нет ничего хорошего, кроме честолюбия
соперничества, которое он дает некоторым душам, без того
слишком сонным.

Упразднить идею больших или меньших заслуг. Восхищение окружающими
от этого уменьшится, но и собой тоже, и это хорошо. И от
этого возрастет восхищение Богом, то есть красотой самого
действия, без оглядки на его трудность; как восхищаются
произведением искусства. Кроме того, наиболее красивое действие
вызывает зависть; больше, чем поздравлять с ним, как я понимаю, к
нему ревнуют.

Случается делать по обязанности то, что другие делают из любви.
Любовь к Богу всегда должна доминировать над любовью к людям.

Наибольшее благородство жизни достигается не любовью к другим, но
любовью к долгу.

¹ Eugène Rouart, друг А. Жида. Опубликована обширная переписка.

¹ Johann Paul Friedrich Richter (1763–1825), писал под псевдонимом Жан Поль

¹ «Paludes», опубликованы в 1895.

¹ Ludwig Tieck (1773–1853), немецкий писатель-романтик.

¹ Впоследствии «Тесные врата».

¹ Blaise Pascal, Pensées, le Mystère de Jésus.

¹ Edouard Rod (1857–1910), франко-швейцарский писатель.