Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Начало.

(1889–1895)

перевод Э. Войцеховской

В этой самой «Попытке влюбленности» мне хотелось отметить влияние
книги на того, кто ее пишет, даже в процессе работы над ней.
Ибо, исходя от нас, она нас меняет, она преобразует течение
нашей жизни, как видно в физике этих подвижных подвесных
сосудов: наполненные жидкостью, они получают импульс, когда
опустошаются, в направлении, противоположном истечению жидкости.
Наши действия оказывают на нас обратное действие. «Наши
действия влияют на нас так же, как мы влияем на них», — говорит
Джордж Эллиот.

Итак, я был печален, потому что видение недостижимой радости
изводило меня. Я рассказал о нем, и эта радость, поднимаясь из
видения, сделалась моей; мое видение развеялось; я радостен.

Нет действия, не сопровождающегося обратным действием на действующий
субъект. Эту обоюдность хотелось мне отметить; не по
отношению к другим, но к самому себе. Действующий субъект — это я;
обратно действующий объект — это вымышленный сюжет. Таким
образом, этот метод воздействовать на самого себя — не
прямой, это попросту вымысел.

Люк и Рашель тоже хотят исполнения своих желаний; но, в то время как
я, сочиняя свое, реализую его идеальным образом, они,
мечтая в этом парке, где они не видят ничего, кроме решеток,
хотят проникнуть в него материально; они не испытывают никакой
радости. Мне нравится, что в произведении искусства
обнаруживается перемещенный, по шкале персонажей, автор. Ничто не
освещает лучше и не устанавливает надежнее все пропорции
целого. Так, в картинах Мемлинга или Квинтена Массейса, маленькое
зеркальце, выпуклое и темное, отражает, в свою очередь,
интерьер комнаты, где разыгрывается изображаемая сцена. Так же в
картине «Las Meninas» ¹ Веласкеса (но
чуть-чуть по-другому). Наконец, в литературе, в «Гамлете» — сцена
с комедиантами; и подобные в других пьесах. В «Вильгельме
Мейстере» — сцены с марионетками или праздник во дворце. В
«Падении дома Ашеров» — сцена чтения Родерику и т. д. Никакой
из этих примеров не вполне справедлив. Чтобы выразить мысль
лучше — этого я хотел в моих «Тетрадях», в моем «Нарциссе» и
в «Попытке» — стоит прибегнуть к сравнению с методом
гербовой геральдики, который состоит, во-первых, в том, что
во-вторых пребывает «en abyme».

Это обратное воздействие сюжета на себя самого всегда привлекало
меня. Типичный психологический роман. Человек в приступе гнева
рассказывает историю; вот и сюжет книги. Недостаточно, чтобы
человек просто рассказал историю; нужно, чтобы он пребывал
во гневе, и чтобы было постоянное соответствие между гневом
этого человека и рассказываемой историей.

Все мои усилия сводились в этом году к трудной задаче: освободиться
наконец от всего, что унаследованная религия расположила
вокруг меня бесполезного, слишком тесного, слишком
ограничивающего мою природу; не отрекаясь, однако, от того, что еще
может воспитать меня и укрепить.

Возможно, прежде Петрарки возьмусь переводить «Vita
Nuova» Dante.

Свойство христианской души — вообразить в себе битву и вскоре забыть
ее причину... Ибо, наконец, когда появляется побежденный,
это всегда часть собственного естества; вот ненужное
изнурение. Я провел всю свою юность, сталкивая друг с другом две
свои половины, в то время, как стоило присмотреться к целому.
Из батальной страсти я воображал битвы и делил надвое
собственное естество.

Гете. Готовы ли мы, наконец, сказать, что счастье проистекает из
подавления сомнений? Нет. Недостаточно подавить сомнения, чтобы
стать счастливым, нужно нечто большее. Но достаточно
сомнений, чтобы помешать счастью; сомнения — это моральные страхи,
припасенные для нас предрассудками. Это неучтенная
гармония; думаешь о том, чтобы отделиться, идти в одиночку, и тут же
— о противоположном. Солист должен играть согласно с
оркестром. (Изучить.) Души сомневающиеся, души боязливые, те, что
подавляют сами себя, опасаются радости как вспышки слишком
яркого света.

Proprium opus humani
generis totaliter accepti est
actuare semper totam potentiam
intellectus possibilis.   2

Мораль.
Оригинальность; высшая степень.

Я не говорю о низшей степени, которая есть не более, чем
банальность; где человек не сам по себе (составляет толпу).

Итак, оригинальность состоит в том, чтобы отделять себя от чего-то.
Личность обозначается этими пределами.

Но поверх есть высшее состояние, которого достигает Гете, олимпиец.
Он понимает, что оригинальность ограничена, что в ипостаси
человека он не превосходит остальных. И оставаясь жить, как
Пан, повсюду, он отдаляется от всех пределов, чтобы не
оставалось других, кроме мировых. Он становится превосходно
банальным.

Существует опасность пытаться жить слишком быстро из-за этой
превосходной банальности. Если не обретешь ее всю, всю потеряешь.
Нужно, чтобы дух был больше мира; чтобы он его содержал в
себе; иначе он растворится в нем убого и вовсе не оригинально.

Отсюда два состояния: прежде состояние борьбы; мир есть искушение;
не нужно подчиняться предметам. Потом высшее состояние,
которого не достигла Прозерпина, не умея забыть о гранатовых
зернышках; куда Гете стремительно ворвался и смог, ни в чем себе
не отказывая, написать: я чувствую себя в достаточной
степени богом, чтобы сходить к дочерям смертных.

Этой ночью была буря, настолько сильная, что мне пришлось подняться,
отказавшись от сна. Еще нет пяти часов; ночь чрезвычайно
темна, и дождь ручьем льется снаружи. Высокая комната, где я
нахожусь, в башне, с восемью окнами, и каждое сотрясается
ветром. Сейчас я взгляну на море. Это и правда ужасная ночь; не
чувствуется защиты; представляется ветер еще более сильный,
что вышибет стекла и выломает двери; крышу дома унесет, и
можно будет наблюдать семью под открытым небом, без света,
меж трясущимися стенами дома, который все еще сопротивляется,
но вот-вот уступит. Я думаю, главным образом, об отце,
налегающем изо всех сил на дверь, чтобы не позволить ветру
проникнуть...

Я пришел к настоящему, чтобы рассматривать дни беспокойства,
сомнений и жажды самоотречения как наиболее облачные дни, когда
солнце не может показаться, когда прошлое подавляет настоящее,
как дни слабости, заслуживающие порицания из-за их немощи.

Христианство — религия по преимуществу утешительная; тем и красива.
Это не объяснение порядка вещей; это лучше; объяснение не
затрагивает ничего, кроме головы, и только его способны
воспринять люди.

Но эта религия утешает во зле, с которым она не намерена бороться;
понятно, что некоторые предпочитают стараться попросту быть
счастливыми. Другие хотели бы уничтожить причину всех
печалей; это потруднее: сильные духом изнуряют себя этим. Гете,
чтобы быть счастливым, предпочитал не замечать, что окружен
несчастьями. Ему хотелось этого сначала, потому что он думал,
это легко, но это легко только сухим душам (а они не содержат
в себе счастья). Гете не обладал такой душой, и попросту не
обращал внимания на суровости. Он полагал, что зрелище его
счастья больше сделает для счастья других, чем тяжелые
мучительные битвы против их несчастий.

Радость Моцарта: радость, кажущаяся долгой. Радость Шумана
лихорадочна и, чувствуется, происходит меж двух рыданий. Радость
Моцарта сделана из нежности; и музыкальная фраза как спокойная
мысль; ее простота есть чистота; нечто кристалльное; все
эмоции играют в ней, но уже небесно преображенные. «Умеренность
состоит в том, чтобы быть растроганным как ангелы» (Жубер
³). Нужно думать о Моцарте, чтобы понять это.

Раздумья о радости должны стать моим постоянным занятием.

Я писал в прошлом году, в Мюнхене (я нашел этот листок): «Не
существует вещей по-настоящему важных. Счастье проистекает из
малого; и большая гордыня — из того, чтобы отгородиться от всего
остального. Все остальное! Когда я хорошо почувствую его
тщеславие, я спрячусь в учебе. Ждать осталось недолго, но
прежде я хочу исчерпать его горьковатый привкус, так, чтобы после
никакое желание его не пришло потревожить мои спокойные
часы».

Итак, эти строки написаны больше года тому назад, и теперь то, что я
презрел некогда, по мере того, как я к нему приближаюсь,
кажется мне все более пленительным и прекрасным. И из-за него,
соблазненный, я отправляюсь на поиски приключений.

Христианство, прежде всего, утешает; но есть души от природы
счастливые, которые не испытывают нужды в утешении. Их, таким
образом, христианство принимается превращать в несчастные или не
оказывает на них вовсе никакого действия.

Итак, прекращая называть желания искушениями, прекращая им
противостоять, я попытался, напротив, следовать им. Гордыня
представляется мне наименее желательной; возможно, напрасно. В этой
роскошной форме эгоизма, преисполненного религиозности, я
вижу только ограничения и пределы. Полагаться на себя мне
представлялось высшей мудростью; мне казалось, что в этом я нашел
для себя наибольшие преимущества. В этом, я знаю прекрасно,
еще содержался эгоизм, но новее, интереснее и больше
сответствующий моим силам. Я держу слово: соответствовать силам; в
этом состояла моя мораль. И потом мне не хотелось морали,
мне хотелось жить насыщенно. О красота! О желания! Как вы
сумели прибрать мою душу. Было время, когда я наслаждался
каждой улыбкой; я улыбался сам и переставал быть серьезным; я
испытывал ужас перед печалью и протестовал против собственных
пристрастий. Что сказать еще? То, что я начинал с усилиями,
увлечение или привычка позволяли продолжать без принуждения;
привычка к аскетизму была такой, что некогда пришлось
принудить себя к радости, было вовсе не легко научиться смеяться;
но сколь недолгими были усилия! Не следовал ли я,
предпринимая их, превосходно природным законам? Я скоро понял, чего
мне не хватает, чтобы жить счастливо, возможно, чтобы
позволить жить; я говорю: возможно, ибо не вполне уверен; тем не
менее, мне сначала пришлось изумиться некоторой в себе
наивности; не этого ли я хотел: попросту позволить себе жить?.. Я
был как моряк, бросающий весла и доверяющийся течениям;
наконец появилось время вглядеться в берега; тогда как он никогда
не смотрел на них, пока греб. Моя воля, так долго
напрягаемая, осталась без дела; я в ней почувствовал сначала некоторое
стеснение; и потом она даже исчезла, растаяв в бесконечном
желании жить и жить не важно как. Это был большой отдых
после долгой лихорадки; мои прежние беспокойства стали
непонятными. Я поразился красоте природы и все назвал природой.

Направление на перевал д'Антерн. Голова серой лошади, щиплющей скабиозы.

Эмерсон, это утреннее чтение.

Человек! наиболее сложное из всех существ и потому наиболее из них
зависимое. От всего, что тебя формирует, ты зависишь. Не
противься этому подобию рабства и пойми: чем многочисленнее
законы, пересекающиеся и перемешивающиеся на тебе, тем
изысканнее они. Должник многого, ты не приобретешь своих качеств
кроме как через зависимости. Пойми, что независимость есть
бедность. Чем больше взывают к тебе, тем больше взываешь ты.

Что предмет, каким бы он ни был, не определит положение другого
предмета, каким бы он ни был. Любое действие должно содержать в
себе причину и последствия и не быть корыстным. Никогда не
творить добро или зло в ответ; произведение искусства из-за
действия; любовь ради денег; борьбу ради жизни. Но искусство
ради искусства; благо для блага и зло для зла; любовь для
любви; борьбу для борьбы и жизнь для жизни. В итоге
намешивается природа, и этот итог не обращает на нас внимания. Все
связано и взаимоподчинено в этом мире; мы знаем это; но
посвящать внимание предмету ради него самого — единственный способ
мотивировать его цену.

Я хочу говорить здесь о жизни для жизни и воскликнуть с
благочестивым Лафатером: «Возлюбленные, давайте жить, ах! это вполне
возможно!».

«Только то, что имеете, держите» ⁴.

У нас нет ничего, кроме чувств, доставляемых предметами; чтобы
подарить их нам, предметы берут у нас взаймы. Предметы, твари для
нас — всего лишь средства, орудия чувств. Ошибкой будет
привязываться к ним, мы никогда не сможем ими
обладать. Обладать... Это значет владеть тем, что нужно.
Держи крепче, что имеешь; и прибавь: Держи только то, что
имеешь.

Предметы — толкователи Бога; они уходят, а смысл его слов остается.
И мы можем сожалеть о них, как — увы! — сожалеют после очень
нежных слов о невозвратимой интонации голоса, произнесшего
их. Красота тварей и предметов; стран; интонации Божьего
голоса.

Ты видишь, сказал я ему, эту морщину — она итог страшной усталости.
Эта усталость — причина моей свободы. Свобода действий
уходит снова, когда большое желание, большая страсть, неизменное
желание управляют ею; но нет: выдав равные гражданские права
всем своим желаниям, воспринимать их настолько одинаково,
что любое сейчас, в эту минуту, способно претендовать на
первое место. Я думаю теперь, что человек неспособен к выбору и
что он всегда действует, уступая наиболее сильному из
искушений; даже самоотречение есть искушение гордыней; или
любовная страсть. Меньшая понятливость обо всем остальном (о том,
что не делается), меньшая привлекательность, легкость
действий и даже наисильнейшая воля есть не более, чем тайный отказ
от своих наклонностей. И т. д.

Ах! если бы удалось упростить мою мысль... Я остаюсь здесь, иногда
на все утро, не в состоянии ничего делать, с ужасным страхом
захотеть делать все. Желание наставлять — тяжелейшее из моих
искушений. Здесь, передо мной, двадцать книг, все начатые.
Ты рассмеешься, если я скажу тебе, что не могу читать одну
из них из-за желания прочесть все. Я прочитываю три строчки;
думаю обо всем... (через час мне нужно идти на встречу с
Полем и Пьером; постой! я забыл Этьена; он может опечалиться
этим; по дороге мне нужно купить манжеты; и Лаура ждет, что я
принесу ей цветов...) Ах! время! оно будет ускальзывать,
пока я не умру! Ах! жить, на таком дальнем берегу, где играть,
как только окажешься снаружи, с солнцем, с ветром и с
бесконечным морским горизонтом... Если я выйду... Голова моя
устала; небольшая прогулка поможет мне... Но я пообещал себе
помузицировать около часа...

Ах! стучат в дверь! Кто-то идет ко мне в гости; ужас! (Спасен, но,
по меньшей мере, час потерян!) — Счастливы, кричал я, те, чьи
часы пленены, и кто принужден идти туда.
Ах! предрассудки! предрассудки!

Отнесемся же с подозрением, Нафанаил, ко всем орудиям благополучия.
И тем более не будем их выбирать; в начале выбрать
невозможно, и опасно даже думать о выборе; ибо, чтобы выбрать, нужно
судить; а судить предполагается всегда оттуда...; из другого
места, и т. д. и т. п.

О дисциплине труда.
Средства для воодушевления и
восторга во время работы.

1. Интеллектуальные:
а) Идея неизбежности
смерти.
b) Соперничество; четкое
чувство эпохи и продукции других.
c)
Искусственное чувство возраста; соревнование посредством
сравнения с биографиями великих
людей.
d) Созерцание тяжелого труда бедняков; только неистовая
работа способна извинить в моих глазах мое богатство. Фортуна
рассматривается исключительно как позволение свободного
труда.
е) Сравнение нынешней работы с
давней; потом выбрать как эталон день, в который работалось
интенсивнее всего; убеждать себя ложным доводом: ничто не
мешает мне так же работать сегодня.
f)
Чтение плохих или посредственных вещей; чувствовать их
враждебность и преувеличивать опасность. Работа над этим из
ненависти. (Мощное средство, но более опасное, чем соревнование).

2. Материальные средства (сплошь
сомнительные):
а) Мало есть.
b) Удерживаться
от слишком горячих экстремумов.
c)
Не спать слишком долго (семи часов
достаточно).
d) Никогда не искать в этот момент вдохновения
ни в чтении, ни в музыке, а выбирать старого автора и
прочитывать всего несколько строк. В такие моменты я всегда беру
тех же самых: Вергилия, Мольера и Баха (читать, не садясь за
пианино): «Кандида» Вольтера; или, из других соображений,
первые тома писем Флобера или «Письма к сестре»
Бальзака.
В моей комнате — низкая кровать; небольшое свободное
пространство, деревянная конторка; маленький квадратный стол;
прочный стул. Я думаю лежа; сочиняю расхаживая; пишу стоя;
так же и переписываю. Эти четыре состояния попросту необходимы
мне.
Я не привожу себе самого себя в пример, если я
не поработал очень тяжело. Я просто воображаю, что все
прочие работают легче, чем я; и говорю себе, что, следовательно,
то, что сделал я, каждый мог бы сделать столь же
хорошо.
Никогда в глубине души я не был убежден в своем
превосходстве над всеми остальными; именно поэтому пришел я к
примирению большой скромности с большой
гордыней.
е) Следить за собой. Избегать болезней.

В кабинете нет произведений искусства, или почти нет. Те, что есть,
тяжелы: (не Ботичелли) Мазаччо, Микеланджело, «Афинская
школа» Рафаэля; но особенно несколько портретов и несколько
масок: Данте, Паскаля, Леопарди; фотография Бальзака и...

Никаких книг, кроме словарей. Ничто не должно отвлекать или
очаровывать. Ничто не сможет спасти от скуки, кроме работы.

Не заниматься политикой и почти не читать газет; но не упускать
оказии беседовать о политике со всеми подряд; из этого о
политике не узнаешь ничего, зато немало — о нравах людей.

Воображение (у меня) часто предшествует идее; Вторая без первого
вовсе не согревает меня, но первое без второй ничего не
способно произвести; это горячка без добродетели. Идея вещи — это
ее композиция. Теперь легко понять, почему столько
современных художников производят вещи хилые, с отвратительной
композицией. У меня идее вещи часто предшествуют долгие годы ее
воображения.

Когда идея обрела плоть, я понимаю: как только вещь организуется,
работа заключается всего лишь в удалении всего, что бесполезно
для ее организма.

Я прекрасно знаю, что все, что составляет оригинальность художника,
есть излишек; но беда тому, кто думает за письмом о
собственной индивидуальности. Оригинальность проявляется всегда,
если она искренна, и в этом настоящий смысл слов Христа: «Кто
хочет душу свою (индивидуальность) сберечь, тот потеряет ее»
⁵ .

Итак, первый этап работы осуществляется на ходу. Это значит, что
окружающее имеет на меня наибольшее влияние, и что отделение
наиболее гибельно для меня. Ибо работа всегда должна быть
естественной, и нужно заниматься своей идеей без судорог и
насилия. Иногда идея не возникает сразу. Нужно ждать. Необходимо
бесконечное терпение. Это делается вовсе не затем, чтобы
завладеть ею против ее воли; иначе она была бы настолько
мрачной, что стало бы непонятно, чем она привлекла вас.
Предпочтительная идея не появляется, пока есть какие-то другие. Нужно
заставлять себя не думать ни о чем другом. Иногда я нахожусь
в ожидании больше часа. Когда, к несчастью, ничего не
приходит, говорится: я теряю время, с этим покончено и время
потеряно.

Окончание следует.

¹ В оригинале — Meniñes.

² «Так сотворен человеческий род, что свойственно ему разрабатывать
все возможности, данные рассудком.» (Dantis Alagherii
Monarchia Liber Primus, IV).

³ Joseph Joubert (1754-1824), французский философ.

⁴ Откровение св. Иоанна Богослова, 2:25.

⁵ Мар. 8,35.