Жизнь как есть

 

Евгений Лукин. На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД. Сборник документальных очерков и статей. Издание второе, дополненное. Санкт-Петербург, 2022.

© Лукин Е.В., текст. 2022

 

 

Незадолго до ареста Бенедикт Лившиц в одном из своих последних стихотворений написал:

 

 

Поэт не мог не предчувствовать наступления «урочной жатвы» 1937 года. Неприятие Октябрьского переворота и последовавшего кровавого разгула демонических страстей было высказано им с предельной ясностью еще во времена гражданской войны:

 

 

Разлад с «безумной жизнию» продолжался до последнего дня. Вслед за Осипом Мандельштамом поэт с горечью признавался: «Уже непонятны становятся мне голоса / Моих современников». А современники, отринув «устарелые» христианские заповеди, поносили «врагов народа» и кричали о строительстве неведомого рая на земле: им виделась окончательная картина мира, которая, как и некая авангардная живопись, была лишена человеческой перспективы. В свою очередь Сталин, будучи крайне радикальным экспериментатором, как бы идеализировал небезызвестный «черный квадрат» Малевича и стремился превратить живое общество в единый мощный монолит. Спешка объяснялась и оправдывалась накатывавшейся с Запада войной.

Приказ по НКВД № 00447, принятый в июле 1937 года, стал вершиной социально-авангардного творчества вождя: этот приказ требовал практически полного уничтожения разнодействия и разномыслия. Годами хранившиеся в архивах советской тайной концелярии материалы теперь снимались с пыльных полок и направлялись на немедленную реализацию.

Безусловно, находившийся в духовной оппозиции к режиму Бенедикт Лившиц не мог остаться незамеченным НКВД. Он не был звездой первой величины, подобно Ахматовой, Булгакову или Пастернаку, которых сталинские опричники боялись трогать, видимо, потому, что реакция большевистского самодержца могла быть непредсказуемой, однако потихоньку собирали на них «компромат» – на случай, если самодержец даст понять о своем неблагорасположении. Ну а со второстепенными литераторами позволялось делать все, что угодно.

В ночь на 26 октября 1937 года в квартире № 6 дома № 26 по улице Некрасова в Ленинграде начался обыск. Особенно тщательно осматривался кабинет поэта: письменный стол красного дерева, стеллажи с редкими книгами по русской и французской литературе, искусству, истории, философии. Видимо, не забыли заглянуть и за старинную картину фламандской школы живописи, висевшую на стене. Изъяли: разную переписку и Георгиевский крест № 48225, фотографии и значок за отличную стрельбу, плакат с манифестом Украины 1920 года и иностранную валюту на сумму 1 франк 85 сантимов, знак 148 Царицынского полка 1769 года и серебряные вилочку и ложечку…

Доставленный в тюрьму на Шпалерной, Лившиц сообщил о себе следующие сведения. Родился 25 декабря 1886 года в Одессе, в семье мещан. Окончил юридический факультет Киевского университета. Служил рядовым в 88-м пехотном полку с 1912-го по 1913 год и в 1914 году был на фронте. Ни в каких партиях не состоял. Род занятий – «писатель на дому».

На следующий день арестованный был допрошен. Его обвинили в том, что он является «участником контрреволюционной организации литераторов, проводящей подрывную работу против Соввласти». Лившиц категорически отрицал предъявленное обвинение.

 

 

Что происходило дальше – неизвестно. Инквизиторские методы ведения следствия, узаконенные тогдашним руководством страны, достаточно подробно описаны А.И. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ» и во многих других источниках: у нас нет никаких оснований надеяться, что поэт избежал их. Подписывая 11 января 1938 года второй и последний протокол допроса, Бенедикт Лившиц был уже морально сломленным человеком. Этот вывод подтверждает и сам «метод» ведения следственных дел в то время.

Наивысшую оценку руководства НКВД получали групповые дела с обвинением «шпионаж», «террор» или «диверсия»: осужденные по ним, как правило, подлежали расстрелу. Менее «ценились» дела по «антисоветской агитации и пропаганде» или «вредительству»: в подобных случаях обвиняемые приговаривались к 5 или 10 годам концлагерей. В неформальной иерархии ценностей последнее считалось как бы «недоработкой» следователя: на оперативных совещаниях он подвергался суровой критике и строго предупреждался.

Приступая к следствию, сотрудник определял, кто из группы обвиняемых должен стать основным разоблачителем, при этом учитывались психические и моральные качества человека. Зачастую таковым становился агент (секретный сотрудник, осведомитель). Ему обычно обещали освобождение после суда и имитации расстрела: из уст высоких чинов НКВД это звучало убедительно.

В течение определенного времени заготовлялся так называемый «ключевой протокол допроса», в котором разоблачитель признавал свою руководящую роль в группе, называл ее участников и преступные цели, ставившиеся ею. Этот протокол составлялся на основе двух источников: с одной стороны, использовались тайные донесения (порой того же сексота), с другой – показания арестованного. Готовый документ тщательно корректировался руководящим составом Управления НКВД так, чтобы «комар носа не подточил». Лишь после этого он считался окончательным, и разоблачитель подписывал его. Черновые записи, сделанные на предыдущих допросах, следователь уничтожал.

При составлении и особенно корректировке «ключевого протокола» каждый факт приобретал соответствующую юридическую оценку. К примеру, если обвиняемый говорил, что «у нас состоялась беседа с таким-то», то корректировщик добавлял сюда слово «контрреволюционная». Если речь заходила о литературном произведении, то оно называлось «пасквильным» или «клеветническим». Словосочетание «наша группа» не обходилось без эпитетов «преступная», «враждебная» или «троцкистская». Допускалась произвольная трактовка целых эпизодов: например, критика Сталина расценивалась как «призыв к террору». Следует отметить еще одну особенность: сотрудники стремились не датировать сообщаемые факты «преступной» деятельности, чтобы избежать несогласованности с другими показаниями, да и самим не запутаться. Состав «антисоветской группы» определялся формальным путем: сюда включали как достаточно близких разоблачителю людей, так и тех, кто был намечен к аресту или уже находился в застенках. Принадлежность к одной цеховой организации, в частности к Союзу писателей, значительно облегчала задачу: здесь все более или менее знали друг друга, а некоторые даже жили в одном писательском доме на канале Грибоедова.

«Ключевой протокол» позволял «разоблачить» остальных членов группы. Подавляющее большинство арестованных подписывалось под признательными показаниями: стойкими оказывались единицы.

Бенедикту Лившицу суждено было стать разоблачителем «контрреволюционной группы литераторов» и подписать «ключевой протокол допроса», который публикуется ниже. Для большинства упомянутых в нем литераторов он оказался роковым. Какими методами удалось морально сломить поэта – можно только догадываться.

В мае–июне 1938 года состоялись очные ставки между Лившицем и тремя другими арестованным писателями: В.О. Стенич категорически отрицал показания Лившица, Ю.И. Юркун полностью подтверждал, Е.М. Тагер частично с ними соглашалась, частично – нет.

На суде, проходившем 20 сентября 1938 года под председательством армвоенюриста В.В. Ульриха, Б.К. Лившиц полностью признал себя виновным, сказал, что искренне раскаивается в своих тяжких преступлениях, и просил не лишать его жизни. Увы, приговор был окончательным и подлежал немедленному исполнению. Прах поэта покоится на Левашовской пустоши, где захоранивались тогда жертвы сталинского террора.

В своем первом поэтическом сборнике Бенедикт Лившиц провозгласил себя последователем древнегреческого флейтиста Марсия, который вызвал на состязание кифареда бога Аполлона и за это поплатился жизнью. Слова поэта стали пророческими: ему тоже пришлось пройти сквозь страшные муки. Зная о них, никто не посмеет в чем-либо упрекнуть современного Марсия. Судить могут лишь сами репрессированные. Но от их имени сказал Николай Заболоцкий, который мужественно выдержал пытки и никого не оговорил: «И в минуты смертельного изнеможения я не позволил себе клеветы на Тихонова. Как же смели наклеветать на меня те – двое (Б.К. Лившиц и Е.М. Тагер – Е.Л.)? Должно быть, сама смерть смотрела на них, если они, позабыв совесть свою, решились на подлое дело. Но я не виню их. Есть предел силы человеческой».

 

Протокол допроса

 

обвин. Лившиц Бенедик Константинович, 1882 г.р., ур. Г. Киева, русский, гр-н СССР, б/п, литератор-переводчик, из мещан («купцов» зачеркнуто – Е.Л.), не судимый.

от 11 января 1938 г.

 

Вопрос: В поданном вами заявлении вы признались, что являетесь участником антисоветской троцкистско-правой организации писателей г. Ленинграда и что по своей контрреволюционной деятельности были связаны с ныне находящимся в Париже активным участником контрреволюционной троцкистской организации Кибальчичем. Расскажите подробно о своей связи с Кибальчичем.

Ответ: Работая в 1927 году над переводом французских писателей, я впервые столкнулся с Кибальчичем, который был рецензентом французских книг в Ленинградском Отделении Государственного Издательства. («По линии Горлита» зачеркнуто – Е.Л.).

Наше знакомство вначале носило чисто деловой характер: постепенно я начал с ним сближаться и с 1929 г. я стал посещать его квартиру, где мы вели политические беседы, в которых он высказывал мне свои контрреволюционные троцкистские взгляды.

К этому же времени с Кибальчичем сблизился и автор контрреволюционных пасквильных произведений – поэт О. Мандельштам, которого я знал как антисоветски настроенного с 1924 г. из совместных наших контрреволюционных бесед.

 

 

В беседах с нами Кибальчич развивал свои троцкистские взгляды в вопросе литературы. Для него в литературном произведении было не важно содержание, а была важна определенная формальная высота. Этой «высоты», этого «мастерства», по утверждению Кибальчича, он не видел в подавляющем большинстве советских произведений. От этих общелитературных бесед он переходит в дальнейшем к контрреволюционным нападкам на руководство ВКП (б).

Кибальчич в беседах с нами «возмущался» отношением марксисткой критики к попутчикам, зажимом непролетарских писателей. «Это линия партии? – Увы, да! Что поделать! Бывают ошибки. Не всегда руководство на высоте. Руководство – еще не вся партия. Партия – еще не весь пролетариат». Так обычно заканчивал свои троцкистские высказывания Кибальчич.

Еще большую озлобленность против руководства ВКП (б) Кибальчич высказывал в период коллективизации.

В одной из таких контрреволюционных бесед у меня дома, где присутствовали: я, Мандельштам и Кибальчич, он – Кибальчич, клевеща на политику ВКП (б), прямо заявил, что судьба коммунизма в одной шестой части света поставлена на карту, что диктатуре пролетариата якобы угрожает провал, если коллективизация не удастся, а последнее более чем сомнительно, что сопротивление кулака не так легко сломить, что можно даже с уверенностью предсказать, что борьба с кулаком дело почти безнадежное и что катастрофа надвигается – ее грозные признаки уже налицо. Тут же он начал высмеивать пятилетний план, называя его «неслыханной затеей и продуктом чисто головного творчества». Он доказывал, что планировать хозяйство 150-миллионного народа – «это химера, обреченная на явную гибель».

Припоминаю дословное выражение Кибальчича по поводу 1-го пятилетнего плана, он сказал: «Сколько жертв приносится и еще будет принесено этому Молоху?»

Опубликованную статью Сталина «Головокружение от успехов» Кибальчич расценивал как сдачу позиций, отступление по всему фронту.

Дальше. Опубликование письма в редакцию «Пролетарская революция» также широко использовалось Кибальчичем для троцкистской агитации среди писателей. «Попытка фальсификации истории партии, попытка перечеркнуть роль Троцкого в первые годы революции» – вот как оценивал Кибальчич это письмо Сталина. И как «доказательство» он извлекал на свет «завещание Ленина», которое широко распространял среди близких ему контрреволюционных кругов писателей.

Эта контрреволюционная троцкистская оценка Кибальчичем генеральной линии ВЕП (б)  находила у нас полную поддержку.

Вопрос: С кем еще, помимо вас и Мандельштама, был связан Кибальчич в этот период?

 

 

Ответ: В период 1929–30 гг. Кибальчич развил активную троцкистскую деятельность, устанавливая связи с наиболее реакционной частью ленинградских писателей. Он слишком опытный и осторожный конспиратор. Приходя к нему, я редко заставал у него больше одного-двух человек. Чаще других я видел у Кибальчича Николая Никитина и Лихачева. Тогда же он установил связь с писателями Кузминым, Юркуном, Ахматовой, Фединым, Козаковым, с которыми также вел контрреволюционные троцкистские беседы. Об этом он мне говорил позже сам, указывая на Никитина, Лихачева, Кузьмина, Юркуна, Ахматову, Федина, Козакова как на своих политических единомышленников.

Свою контрреволюционную деятельность среди писателей Кибальчич вел в целях сплочения и организации антисоветской части ленинградских писателей и использования их в борьбе с ВКП (б) и советской властью.

Вопрос: Из ваших показаний вытекает, что Кибальчич вел вербовочную работу среди писателей. Так ли это?

Ответ: Да, это верно. Кибальчич не ограничивался только контрреволюционной агитацией, он давал поручению по ведению антисоветской агитации и другим лицам, связанным с ним в силу общности вражды к ВКП (б) и советскому правительству, тем самым привлекая нас к практической вредительской троцкистской деятельности. Мне, конечно, трудно сказать, какие поручения он давал другим, так как это он конспирировал, но я лично получал от него конкретные указания о проведении антисоветской работы.

Вопрос: Вы уклоняетесь от правдивых показаний. Говорите прямо – Кибальчич ставил перед вами вопрос о вхождении в троцкистскую организацию?

Ответ: Да, Кибальчич ставил передо мной вопрос о вхождении в троцкистскую организацию, на что я ему ответил согласием.

Вопрос: Когда и при каких обстоятельствах Кибальчич завербовал вас в контрреволюционную троцкистскую организацию?

Ответ: В 1930 г., после опубликования статьи Сталина «Головокружение от успехов», я имел беседу с Кибальчичем у него («меня» зачеркнуто – Е.Л.) дома. В этой беседе он с резкой контрреволюционной критикой обрушился на линию ЦК ВКП (б) в вопросе коллективизации сельского хозяйства. Говоря о том, что коллективизация ведет к разорению деревни, резкому упадку сельского хозяйства, он делал вывод, что революции грозит гибель. Тут же Кибальчич стал говорить мне, что выход из создавшегося положения может быть найден только в смене руководства ВКП (б) и приходе к власти тех, кто имеет иную программу, противоположную в вопросах хозяйственной и политической жизни страны На мой вопрос, что он хочет этим сказать, Кибальчич мне ответил, что под словами «те, кто имеет иную программу в вопросах хозяйственной и политической жизни страны» он подразумевает троцкистскую организацию, существующую в настоящее время нелегально, ведущую борьбу со сталинским руководством и активным участником которой он являлся.

Далее Кибальчич, ставя передо мной вопрос о моем вхождении в троцкистскую организацию, сказал: «Я ведь знаю, что вы являетесь врагом советской власти. Диктатура пролетариата враждебна вам, вы стоите за буржуазную республику. Вам может показаться странным, что мы – троцкисты, предлагаем вам вступить в нашу организацию. Но ведь надо понять, что сейчас, когда стоит вопрос о смене сталинского руководства страной, мы не можем отбросить в сторону тех, которые могут помочь нам в этом».

Я ответил согласием Кибальчичу на его предложение участвовать в троцкистской организации.

Вопрос: Кибальчич вам назвал других участников троцкистской организации?

Ответ: Нет, не назвал. Он меня предупредил, что связь по контрреволюционной работе я должен держать только с ним.

Вопрос: Какое задание по контрреволюционной работе дал вам Кибальчич?

Ответ: Кибальчич дал мне задание вести контрреволюционную агитацию среди писательской массы, группируя вокруг себя ее реакционную часть.

Так, в одной из бесед со мной о ленинградской группе «Перевал», в которую входили писатели: Тагер, Николай Чуковский, Куклин и Спасский, Кибальчич предложил мне установить с ними связь с целью использования этой группы в борьбе с ВКП (б) т советской властью.

С Ник. Чуковским я был знаком с 1922 г., с Тагер познакомился вскоре после ее возвращения из ссылки в Ленинград, со Спасским сошелся в 1926 г. Таким образом, задание Кибальчича мне было нетрудно выполнить. Встречаясь с перечисленными лицами и раньше, я только участил свои встречи с ними, главным образом с Ник. Чуковским, стал чаще бывать у него, приглашать его к себе. Не упоминая имени Кибальчича, в беседах с участниками группы «Перевал» по таким основным вопросам, как пятилетний план, коллективизация, отношение к линии партии в литературе, я подвергал все контрреволюционной критике с троцкистских позиций.

 

 

В результате моей контрреволюционной агитации в лице «перевальцев» мы нашли верных идейных «агентов» троцкизма. Насыщенные мною контрреволюционным троцкизмом, они активно распространяли его в той среде писателей, среди которых вращались.

Квартиры Тагер и Н. Чуковского стали местом нелегальных сборищ, на которых присутствуют главным образом «перевальцы» – Спасский, Куклин и близко связанные с ним Стенич и Берзин.

На этих сборищах с контрреволюционных троцкистских позиций критиковались все мероприятия партии и правительства.

Позднее на эти нелегальные сборища Тагер, по моему предложению, привлекла литературных работников – Жирмунского, Оксмана, Эйхенбаума, Маргулиса, Губера, которые были связаны и группировались со мной в силу своего контрреволюционного единомыслия.

Вопрос: Еще какие задания по контрреволюционной работе вам давал Кибальчич?

Ответ: Кибальчич также указывал на необходимость проведения подрывной работы на литературном фронте. Конкретно это должно было выражаться в подрыве творческой работы, протаскивании в печать антисоветских произведений, в контрреволюционной обработке молодых кадров.

Вопрос: Более подробно на этих вопросах мы потом остановимся. А сейчас расскажите о тех заданиях, которые вы получали от Кибальчича по вербовке в троцкистскую организацию.

Ответ: Таких задач о вербовке в троцкистскую организацию передо мной Кибальчич не ставил. Наоборот, он всегда подчеркивал, чтобы я тщательно скрывал свою принадлежность к троцкистской организации и действовал как бы просто враждебно настроенный человек.

Вопрос: Как известно, в 1933 г. Кибальчич был арестован, а затем выслан. С кем из участников контрреволюционной троцкистской организации вы были связаны после его ареста?

Ответ: Ни с кем, но во время нахождения Кибальчича в ссылке я с ним был все время в переписке, информируя его о литературных новостях, о той подрывной работе, которую мы проводим. Кибальчич в первом же письме из ссылки дал мне понять, что на следствии он ничего не сказал и что мы должны продолжать свою контрреволюционную деятельность. Переписка нами велась через почту и продолжалась до 1936 г., когда Кибальчич выехал за границу.

Вопрос: А после отъезда Кибальчича за границу вы с ним поддерживали связь?

Ответ: Да, поддерживал, но это относится к более позднему времени – к 1937 году.

Вопрос: Каким путем вами осуществлялась связь с Кибальчичем после его выезда за границу?

Ответ: Эта связь осуществлялась через жену писателя Эренбурга – Любовь Эренбург, которая является троцкистским эмиссаром.

Вопрос: На этом вопросе остановитесь подробнее.

 

 

Ответ: С Любовью Эренбург я знаком с 1916–17 г. еще по Киеву. После Октябрьской Революции мы встретились с ней в 1923 г. в Петрограде, когда она вместе с мужем – Ильей Эренбургом приезжала из Германии. После этого я не видел Л. Эренбург до 1935 г. Уже первая встреча с ней в 1935 г., с глазу на глаз, убедила меня в том, что я имею дело с человеком антисоветским настроенным. Ее возмущало отношение советской власти к писателям, в частности «расправа» с О. Мандельштамом (он был тогда арестован и выслан за контрреволюционную деятельность). Она очень горячо говорила о том, что «у вас в СССР никто не может выражать откровенно своих мыслей». Мне не пришлось много с ней говорить, но весь наш разговор велся в озлобленном тоне против руководства партии и советского правительства.

Окончательно политическое лицо Л. Эренбург для меня стало яснее несколько позже, после ее приезда из Москвы в 1935 г.

По возвращении из Москвы Л. Эренбург встретилась со мной. В беседе она стала делиться своими впечатлениями от встреч с московскими писателями. Она поражалась «забитости» и «трусости» советских писателей, которые, по ее словам, «ползают на коленях перед советской властью» и «боятся за свою шкуру».

Далее Л. Эренбург мне рассказала о том, что в Париже она связана с троцкистским центром. По ее словам, троцкизм за границей, особенно во Франции, представляет собой внушительную силу, с которой все считаются. Это не жалкая группа морально разложившихся людей, как ее хотят представить в СССР, говорила мне Л. Эренбург, а внушительная организация, насчитывающая в своих рядах много выдающихся личностей и пользующихся большим авторитетом в рабочей среде. И Жид и Мальро недаром тяготеют к троцкизму и имеют много друзей среди троцкистов.

Отвечая Л. Эренбург, я указал ей, что она неправа, когда обвиняет нас, писателей, в трусости и нерешительности, так как в Ленинграде существует достаточно большая группа писателей, которые целиком стоят на троцкистских позициях и ведут борьбу, правда, может быть, недостаточно активную, с руководством ВКП (б) и советского правительства. Здесь же я ей сказал о своей связи с троцкистом Кибальчичем. На этом наша беседа тогда кончилась.

В свой приезд в 1937 г. Л. Эренбург передала мне, что она связалась с высланным из СССР Кибальчичем, проживающим в Париже и входящим в троцкистский центр, с которым она связана.

Л. Эренбург, по ее словам, информировала Кибальчича об установлении связи со мной, о контрреволюционной деятельности, которую я и Тихонов ведем среди ленинградских писателей.

В эту же встречу она рассказала мне, что троцкисты на Западе развернули активную работу в Испании, в связи с происходящими там событиями. Хотя испанских троцкистов обвиняют в том, что они хотят поражения испанского правительства, говорила мне Эренбург, но ведь испанские революционеры давно смертельно устали, не хотят бороться и давно уже прекратили бы всякую борьбу, если бы не СССР, который «подгоняет их в спину штыками».

Вопрос: Вы показали, что Л. Эренбург, являясь троцкистским эмиссаром, связалась с вами по поручению троцкистского центра в Париже. Какие установки по контрреволюционной работе вам дала Л. Эренбург?

Ответ: Через несколько дней я снова встретился с Л. Эренбург. Как бы продолжая наш первый разговор, Л. Эренбург указала мне на необходимость активизации контрреволюционной работы и сказала, что считает необходимым, чтобы я блокировался с теми антисоветскими группами, которые существуют среди писателей. Конкретно Эренбург указала на необходимость блока с существующей среди ленинградских писателей группой правых, возглавляемой председателем ленинградского ССП Николаем Тихоновым.

Тихонов, с которым Л. Эренбург также была связана, по ее словам, ведет аналогичную нашей подрывную работу. Я согласился с этой установкой Л. Эренбург, указав, что я сам хотел сблизиться с Тихоновым, поскольку мне стало известно, что он возглавляет группу правых в литературе и ведет контрреволюционную работу. Тогда же мы договорились о совместной контрреволюционной деятельности.

Вопрос: Откуда вам было известно, что Тихонов возглавляет группу правых в литературе и ведет антисоветскую работу?

Ответ: Я прошу дать мне возможность на этот вопрос ответить подробнее.

В 1930–31 гг. параллельно с антисоветской группой, инспирируемой Кибальчичем, в среде ленинградских писателей началась концентрация части антисоветских элементов около Н.С. Тихонова. Это человек недюжинного ума, большой воли и выдержки, осторожный и скрытный. Он не раскрывает своих карт перед первым встречным и в совершенстве владеет искусством маскировки.

Его публичные политические высказывания, ничего общего не имеющие с его подлинными политическими убеждениями, общеизвестны. Они создали ему репутацию «левого попутчика» (во времена РАППа) и в наши дни «беспартийного большевика».

Под прикрытием Тихонова Ахматова долго протаскивали переиздание своих реакционных стихов. Мандельштам переиздавал в Гослитиздате сборник своих антисоветских произведений. При попустительстве Тихонова в Ленинградском издательстве писателей один за другим выходили порочные, клеветавшие на советскую действительность романы Вагинова, поэтическое наследие которого Тихонов на могиле Вагинова объявил бессмертным.

В стихотворном отделе «Звезды», редактируемом непосредственно Тихоновым, появилась издевательская поэма Заболоцкого «Торжество земледелия», поднятая на щит, невзирая на свою явную контрреволюционность, Эйхенбаумом и Н. Степановым. Вообще вся одиозная контрреволюционная фигура Заболоцкого долгое время держалась на признании его Тихоновым.

Эти факты, а их можно было привести еще множество, достаточно ясно указывают на контрреволюционную сущность Тихонова.

В этот период, предшествующий постановлению ЦК о перестройке литературных организаций, я еще не был близок с Тихоновым.

После опубликования решения ЦК о перестройке литературных организаций на нелегальных совещаниях у Тагер и Чуковского, где присутствовали участники нашей антисоветской группы – Тагер, Берзин, Жирмунский, Оксман, Куклин, Маргулис, Стенич, Губер, упразднение РАППа расценивалось как сдача позиций ЦК ВКП (б) в области руководства литературой и как возможность создания произведений, «свободных» от марксистской идеологии, как возможность протаскивания идеологически враждебных идей в литературе.

Организация Союза Советских Писателей рассматривалась как создание своего рода «академии», в которой писатели займут свое место независимо от своей идейной направленности.

Вредительское руководство 1-м съездом Советских Писателей в лице Бухарина и Радека способствовало объединению антисоветских групп писателей.

Речи Бухарина и Радека давали определенные директивы контрреволюционным силам в литературе, директивы хотя и зашифрованные революционной фразеологией, но расшифровывавшиеся без особого труда теми, кому они были адресованы.

Основным лозунгом Бухарина на этом съезде был призыв к выхолащиванию из литературного произведения его социалистической направленности, призыв, в корне подрывавший лозунг социалистического реализма. Всей советской поэзии предлагалось ориентироваться на Пастернака, чье творчество противопоставляется творчеству Маяковского, отодвигаемому куда-то на задворки.

После закрытия съезда в Ленинграде контрреволюционная работа в литературе активизируется.

К этому же времени относится и мое сближение с Тихоновым, которое, как я показал, произошло при содействии Любовь Эренбург. Результатом моего сближения с Тихоновым явился блок троцкистов с правыми в литературе, так как вокруг меня группировались главным образом троцкистские элементы из среды беспартийных писателей, а вокруг Тихонова – правые.

Вопрос: Вы показали, что с Л. Эренбург договорились о встрече с Тихоновым для установления связи по контрреволюционной работе. Эта встреча состоялась? Когда?

Ответ: В двадцатых числах ноября 1935 г. Л. Эренбург приехала ко мне домой с Тихоновым. Разговор, происходивший в ее присутствии между мной и им, носил характер выработки программы совместных действий.

Вопрос: Изложите подробнее ваш разговор с Тихоновым.

Ответ: Разговор начался с впечатлений о всесоюзном съезде писателей, состоявшемся этой осенью в Москве, и, естественно, перешел на перспективы ближайшего будущего: на положение писателей в СССР после съезда и на возможности творческой работы.

Со свойственной мне резкостью я утверждал о зажиме творческой мысли, об отсутствии какой бы то ни было свободы, что в СССР свободно могут высказываться только большевики, а у сторонников других политических мнений и воззрений – «рты замазаны». За всякую оппозиционную мысль, не говоря уже о мыслях с меньшевистским или троцкистским оттенком, у нас якобы сажают и расстреливают, что в таких условиях создавать настоящие литературные произведения нельзя, что так дальше продолжаться не может и что нам необходимо бороться с создавшимся положением.

Тихонов целиком поддержал меня.

 

 

Эренбург, имевшая достаточно оснований считать, что этой встречей сильно подвинула вперед свое дело – дело сплочения обеих групп, выразила удовлетворение возникновением дружбы между Тихоновым и мною.

Далее разговор перешел в плоскость выработки практических мероприятий борьбы с советской властью.

Предварительно я рассказал Тихонову о своей связи с троцкистской организацией через Кибальчича и о том, что в продолжение ряда лет группирую перевальцев – Тагер, Куклин, Берзин, Н. Чуковский, а также писателей Стенич, Спасского, Маргулис, Франковского, Губер, Жирмунского, Оксмана, Выгодского, Юркуна.

Тихонов, в свою очередь, информировал меня, что им также создана группа, и из ее участников назвал мне поэтов Заболоцкого, Корнилова, Дагаева, А. Ахматову и указал на свою близкую связь с формалистами Эйхенбаумом и Степановым.

Далее он мне указал, что связан с контрреволюционными националистическими организациями, существующими среди грузинских писателей.

После определения наших «сил» мы договорились с Тихоновым, что борьбу с советской властью необходимо проводить более организованно. Мы обсудили вопрос о создании антисоветской организации из тех отдельных разрозненных групп, которые существовали среди ленинградских писателей. При этом условились, что никаких внешних форм этой вновь создаваемой организации мы придавать не должны, а что необходимо сплотить тех лиц, которые с нами связаны, и организованно, по заранее намеченному плану проводить подрывную деятельность.

Непосредственно руководство и организацию этой подрывной деятельности мы взяли на себя. Договорившись по этому вопросу, мы перешли к обсуждению и выработке конкретного плана нашей контрреволюционной работы.

Мы решили, что необходимо в первую очередь сорвать самостоятельное творчество у ленинградских писателей, отвлечь их от создания полноценных произведений на основе лозунга ЦК ВКП (б) о «социалистическом реализме», по договоренности с Тихоновым мы должны были активизировать формализм в литературе и продвинуть различные идеологически вредные произведения. Далее мы договаривались о необходимости проведения соответствующей контрреволюционной работы среди молодых начинающих писателей, главным образом литкружковцев и слушателей литуниверситетов.

В конце беседы мы остановились по предложению Тихонова еще на одном вопросе. Это о более близкой связи с контрреволюционными националистическими кругами среди грузинских писателей.

Вот, в основном, те линии борьбы с советской властью, которые мы наметили в беседе с Тихоновым.

Как я уже показывал раньше, результатом нашего сговора явилась активизация контрреволюционной деятельности антисоветской части ленинградских писателей и их организационное сплочение. С этого времени, по инициативе моей и Тихонова, под различными предлогами, в различном составе, систематически у меня, Тагер, Н. Чуковского собираются участники нашей организации: Тихонов, я, Спасский, Н. Чуковский, Тагер, Стенич, Берзин, Куклин, Эйхенбаум, Выгодский, Маргулис, Франковский, Жирмунский, Оксман, Юркун, Корнилов, Крайский.

На этих сборищах мы с контрреволюционных позиций обсуждали все мероприятия ВКП (б) и советского правительства как в области культуры, так и в области общеполитической и хозяйственной жизни страны, вырабатывали практические мероприятия по борьбе с советской властью.

Вопрос: Какая контрреволюционная работа проводилась участниками названной вами троцкистско-правой организации?

Ответ: Основной задачей нашей троцкистско-правой организации и тех антисоветских групп, которые существовали раньше среди ленинградских писателей, было воспитание в контрреволюционном духе писателей, особенно молодежи, отрыв их от коммунистического влияния.

Это должно было привести к тому, что эта часть писателей, которая подпала бы под наше контрреволюционное влияние, не могла создать подлинных советских произведений, мобилизующих и зовущих советский народ на борьбу за коммунизм.

Исходя из этого, вся деятельность Ленинградского отделения ССП строилась с расчетом на максимальный отрыв писателя от его непосредственного дела – творческой работы. Тихонов, используя троцкистское руководство ССП в лице Беспамятнова, Майзеля, Горелова, загружал членов союза никчемными совещаниями, бесплодными дискуссиями, секционными заседаниями, чем отрывали их от творческой работы.

Мы активизировали формализм в поэзии. Опираясь на бухаринский доклад, работа советских поэтов вредительски ориентируется на творчество Пастернака как на вершину советской поэзии.

Пастернак объявляется мировой величиной. Эта пропаганда, производившаяся нами, сказалась и на отношении к нему всех делегатов Парижского съезда защиты культуры, приветствовавших Пастернака (при содействии Мальро) бурными овациями.

Наряду с этим нами было отодвинуто на задний план творчество Маяковского как якобы технически несовершенное и устарелое. Замалчивалось его имя в журналах, в публичных выступлениях, его книги преданы забвению. Мы старались создать разрыв между Маяковским и массовым советским читателем.

Мы искусственно привлекли внимание к творчеству таких писателей, как Вагинов, Корнилова, Тагер, Куклин, Заболоцкий, являвшихся участниками организации. Их произведения, глубоко враждебные всему подлинно советскому, подымались нами на щит, печатались в ленинградских журналах, в «Издательстве писателей в Ленинграде» и в Госиздате, рекламировались как последние достижения в области формы, для чего мы мобилизовывали формалистов-критиков в лице Эйхенбаума и Степанова.

Мы всячески пытались компрометировать Горького, распространяли о нем всякие клеветнические слухи.

Юркун рассказывал всем фашистские слухи о связке писем Горького, адресованных какой-то корреспондентке (фамилию забыл) и содержащих ряд глубоко оскорбительных отзывов о Сталине; после смерти этой корреспондентки, умершей за границей, переписка была якобы приобретена за большие деньги советским правительством.

Мы проводили контрреволюционную агитацию в основном двумя путями: в печати и путем устных высказываний.

В ленинградских журналах, руководимых участниками нашей организации, печатаются контрреволюционные произведения Корнилова, Заболоцкого и других участников организации. Даже когда Корнилов был исключен за антисоветские выходки из ССП, правление союза под давлением Тихонова вынесло специальное постановление: обеспечить ему возможность печататься в «Звезде» и в «Литературном современнике».

 

 

Когда Пастернак поместил в «Новом мире» свои клеветнические стихи («А он твое изделье кладет под долото, твои мечты и цели…»), мы подняли шумиху с целью извратить истину и отвести от Пастернака законное возмущение, которое вызвал этот контрреволюционный выпад.

Наряду с агитацией в печати, агитацией, которую поневоле приходилось проводить в более или менее скрытой форме, мы вели более открытую контрреволюционную устную агитацию. Перед открытием всесоюзного съезда распространяли слухи, что Горький съезд не откроет, так как находится не в чести.

Контрреволюционной оценке и осуждению подвергались все значительные политические события. Так, например, в период утверждения конституции VIII-м Чрезвычайным Съездом Советов я, давая оценку этому политическому событию, клеветнически утверждал, что «Конституция – это искусно и ловко составленный Сталиным и его подручными документ», который является лучшим образцом политического очковтирательства. Настоящей демократии и политической свободы у нас не может быть. Я заявлял: «Это все только красивые фразы, пока у власти стоят большевики».

Аналогичная контрреволюционная оценка давалась мною и обоим троцкистско-зиновьевским процессам. Я утверждал, что якобы «уничтожили людей, которые стремились освободить русское общество, русскую интеллигенцию от железного гнета сталинского самодержавия (далее зачеркнуто: «что память этих людей для меня дорога и священна. Они мои братья по борьбе с тиранами». – Е.Л.)».

Мои высказывания по другим вопросам носили аналогичный характер. Контрреволюционные высказывания других участников организации ничем не отличались от моих.

Наша контрреволюционная организация вела также специальную работу по подготовке новых контрреволюционных кадров. Эта работа проводилась нами по трем линиям:

а) Через университет, руководимый троцкистом Майзелем, который играл роль рассадника враждебных идей, где на корню обрабатывались будущие писатели в контрреволюционном направлении.

В лекциях участники организации Берзин и Николай Чуковский из современной литературы выхолащивали ее социалистическую целенаправленность. Вульгарным социологизмом, сознательным упрощенчеством подменяли подлинный марксистский анализ.

б) Через «студию» участника организации Крайского. Поэтическая молодежь, воспитывавшаяся в студии, являлась особо благодарным материалом для идеологически враждебного воздействия. Культ Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, прочно держащийся в ленинградской поэтической среде, немало способствовал обработке молодого литературного поколения в контрреволюционном духе.

Студия воспитала ряд авторов контрреволюционных произведений, в частности Калитина, Дагаева.

в) Контрреволюционная обработка молодежи на дому довольно широко проводилась Тихоновым, к которому, по его словам, ходит много молодежи. Тихонов систематически в контрреволюционном направлении обрабатывал начинающих поэтов.

Ко мне тоже ходили молодые писатели Дмитроченко, Мамин. Я также политически обрабатывал их, воспитывая в них ненависть к советской власти.

Дмитроченко, передавая мне ложные слухи о голоде на Украине, так же как и я, делал из них выводы определенного порядка, направленные против политики партии в вопросах сельского хозяйства.

Посещавший меня Мамин нередко в беседах со мной резко высказывался против А.М. Горького, говоря, что напрасно из плохого писателя делают нечто вроде иконы, запрещая всякую критику, свободную от предубеждений.

Не помню по какому поводу он высказал мысль, что условия для творческой работы у нас на редкость тяжелые. Его суждения о возможности развития братских национальных литератур носили явно выраженную расистскую окраску.

Вопрос: Вы показали, что связь с троцкистским центром в Париже вами осуществлялась через Л. Эренбург. А еще через кого вы были в связи с троцкистским центром?

Ответ: Перед отъездом Л. Эренбург (в конце 1935, начале 1936 г.) я и Тихонов договорились, что в случае приезда из-за границы лиц, которым она даст поручения к нам по контрреволюционной работе, они должны связаться с нами по паролю. Таким паролем должна служить фраза «Привет от Любовь Михайловны» и заграничный галстук, который то же лицо должно вручить.

Осенью 1935 г. в Ленинград приезжала корреспондент газеты «Юманите» Жанна Симон с указанным выше паролем. Во время встречи с ней в «Астории» я информировал ее о той работе, которая проводилась нашей (объединенной) организацией среди писателей как в Ленинграде, так и в Грузии, работе, о которой я уже подробно показал выше.

Жанна Симон, в свою очередь, передала мне указание троцкистского центра о необходимости большего конспирирования нашей деятельности, ухода в подполье, в целях сохранения кадров.

А самое главное, в случае провала организации, скрыть о блоке троцкистов с правыми. Она говорила, что нужно проинструктировать вех участников организации так, чтобы они в случае ареста не выдавали бы остальных участников организации, а давали бы в крайнем случае показания о себе как об одиночках.

Из Ленинграда Жанна Симон уехала в Москву, с кем она там встречалась, я не знаю.

Вопрос: Отвечая на вопрос о практической контрреволюционной деятельности вашей организации, вы сказали не все. Показаниями одного из арестованных нами участников организации установлено, что ваша организация стояла на позициях террористической борьбы с советской властью.

Ответ: Это верно, я не хотел это скрывать от следствия. Правда, никогда никаких конкретных планов совершений террористических актов мы не разрабатывали, но в своей контрреволюционной пропаганде мы призывали к террору.

Впервые вопрос о террористической борьбе с ВКП (б) и советской властью лично передо мною был поставлен в 1930 году Кибальчичем, который в одной из бесед прямо заявил, что выход из создавшегося в стране положения он видит в смене руководства страной любыми средствами, вплоть до террора, «хотя о нем надо говорить обиняками». Позднее он информировал меня, что троцкистская организация стоит на террористических позициях в борьбе с ВКП (б).

 

 

В нашей объединенной организации вопрос о терроре впервые возник при обсуждении интервью, данного Сталиным немецкому журналисту Эмилию Людвигу. В квартире у Тагер в тот вечер собрались Ник. Чуковский, Спасский, Куклин, Берзин, Стенич и я. Разговор зашел об интервью, опубликованном за несколько дней до этого. Я не помню точно ответа Сталина на вопрос, заданный ему журналистом насчет мер охраны его личной безопасности, но именно в связи с ответом заговорили о терроре. Я высказывался в том смысле, что если бы покушение удалось, то, как бы ни расценивалась роль личности в истории, смерть Сталина вызвала бы большое смятение и расстройство в рядах партии. Все присутствующие поддержали меня.

Призывом к террору были и стихи Мандельштама, направленные против Сталина, а также и те аналогии, которые я проводил, сравнивая наши годы с 1793 годом и Сталина с Робеспьером.

В 1937 году у меня дома собрались Тихонов, Табидзе, Стенич, Юркун, Л. Эренбург и я. За столом заговорили об арестах, о высылках из Ленинграда. Тициан Табидзе сообщил об аресте Петра Агниашвили, зам. председателя ЦИК Грузии, близко связанного с Табидзе. Далее разговор перешел к аресту Мандельштама, которого Табидзе также хорошо знал. Тихонов сообщил, что Мандельштам должен скоро вернуться из ссылки, так как заканчивается срок, на который он был осужден.

В связи с этим зашел разговор об арестах среди интеллигенции. Присутствующий Юркун в очень резких контрреволюционных тонах стал высказываться против Сталина, заявляя, что Сталин – это Иоанн Грозный.

– Ну нет, – возражал я, – все это гораздо сложнее. Наше НКВД – это суд времен террора. Чекисты – это те судьи, которых так прекрасно изобразил Франс в романе «Боги жаждут», слепые, уверенные в своем высоком призвании. И между нашими большими процессами и процессами времен террора много общего: и сегодня, как это делали в то время, искусственно сближают людей, иногда между собой даже незнакомых и встречающих друг друга впервые на суде. Насчет Сталина – тоже неверно. Не Грозный он, а Робеспьер. С одной стороны, забота о человеке, любовь к детям, с другой – органы НКВД, расстрелы, ссылки. И то и другое – плод искреннего убеждения, но я не сомневаюсь и в искренности Робеспьера. Однако история ему этого не простила.

Эта моя реплика имела один смысл – призыв террору.

Допрос прерывается.

 

Примечания от публикатора

Опубликованный «ключевой» протокол допроса Б.К. Лившица являлся показательным образчиком фальсификации следственного дела, которое осуществлялось чекистами в годы сталинщины. Механизм фальсификации был вкратце описан публикатором во вступительной заметке. При составлении «ключевого» протокола следователями использовались как тайные донесения (агентов, сексотов), так и первичные показания самого арестованного. Подготовленный таким образом проект «ключевого» протокола тщательно корректировался руководящим составом Управления НКВД, подгоняясь под искусственную схему следствия, после чего арестованный, морально сломленный уговорами, угрозами и/или мерами физического воздействия, подписывал его. Термин «корректировка» широко употреблялся тогдашними чекистами и фактически обозначал фальсификацию показаний. С помощью такой «корректировки» фальсифицированные показания обретали зловещее «преступное» содержание при определенной видимости соответствия действительности. Именно поэтому так трудно установить в них истину, отделить, что называется, зерна от плевел.

Между тем, литератор Эдуард Шнейдерман в своей статье «Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел» («Звезда», №1, 1996) безапелляционно заявил, что публикатор Е.В. Лукин якобы возложил на Лившица «основную часть вины за осуждение» «многих ленинградских литераторов, упомянутых в протоколе допроса». По мнению Э. Шнейдермана, в публикации «следователи как бы отступают на второй план: о том, что протокол является фальшивкой, речь здесь не идет, – говорится всего лишь о его “корректировке” следователями» (с. 122). Вся эта подтасовка, очевидно, была нужна Э. Шнейдерману для того, чтобы обвинить публикатора в «прямой клевете на расстрелянного поэта» (с. 123): мол, «ложь, пущенная в оборот более полувека назад, продолжает жить, дает все новые и новые всходы». Э. Шнейдерману оказалось недостаточно указаний публикатора на инквизиторские методы ведения следствия, на страшные муки, через которые пришлось пройти Лившицу. Как видно, Шнейдерман стремился во что бы то ни стало приписать публикатору некий злой умысел, фактически действуя теми же самыми негодными методами, какими действовали палачи 1937 года.

Однако, объявив всецело «ложью» и «фальшивкой» протокол допроса Б.К. Лившица, литератор Э. Шнейдерман как бы отказал узнику чекистских застенков в человеческом достоинстве и мужестве, что унизительно для Б.К. Лившица, награжденного Георгиевским крестом за храбрость, проявленную в сражениях Первой мировой войны. Ведь, помимо прочего, опубликованный документ является ярким свидетельством того бесстрашного духовного сопротивления, которое оказывала тогдашняя творческая интеллигенция большевистскому режиму. Едва ли следует считать фальсифицированным заявление Лившица о том, что Сталинская конституция 1936 года была сплошным «политическим очковтирательством». Думается, не подлежит сомнению и честная оценка, которую Лившиц в ходе допроса дал Сталину, сравнив его с Робеспьером: «С одной стороны, забота о человеке, любовь к детям, с другой – органы НКВД, расстрелы, ссылки. И то и другое – плод искреннего убеждения, но я не сомневаюсь и в искренности Робеспьера. Однако история ему этого не простила». И подобных заявлений, осуждающих как большевистские методы управления страной, так и методы ведения следствия (Лившиц был профессиональным юристом), в опубликованном документе немало. К примеру, в своих показаниях Лившиц напрямую обвинил чекистов в фальсификации своего дела: «Чекисты – это те судьи, которых так прекрасно изобразил Франс в романе «Боги жаждут», слепые, уверенные в своем высоком призвании. И между нашими большими процессами и процессами времен террора много общего: и сегодня, как это делали в то время, искусственно сближают людей, иногда между собой даже незнакомых и встречающих друг друга впервые на суде». Этими словами поэт указал на искусственный фальшивый состав так называемой «троцкистско-правой организации», которую придумали чекисты, записав туда различных ленинградских писателей, порою незнакомых друг с другом. И в конце допроса он вынес открытый честный приговор советскому карательному Молоху: «Наше НКВД – это суд времен Террора», имея в виду массовые казни периода Великой французской революции.

Между тем, ложь, пущенная в оборот Э. Шнейдерманом относительно «зловредных намерений» публикатора Е.В. Лукина, нашла отражение в статье о нем, помещенной во втором томе энциклопедического словаря «Литературный Санкт-Петербург. ХХ век», изданного в 2015 году. Составитель и редактор этого словаря профессор О.В. Богданова включила в статью следующий пассаж: «Среди прочих неоднозначных откликов – статья Э. Шнейдермана “Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел”, в которой исследователь (и поэт) ставил под сомнение выводы Лукина относительно дела Заболоцкого и высказывал убедительные сомнения в справедливости инвектив Лукина в адрес Б Лившица и Е. Тагер» (с. 505). Какие же гневные обвинения (инвективы) публикатор выдвигал против упомянутых поэтов? Процитирую еще раз те «выводы», которые сделал автор этих строк в кратком предисловии к публикации протокола Б.К. Лившица: «В своем первом поэтическом сборнике Бенедикт Лившиц провозгласил себя последователем древнегреческого флейтиста Марсия, который вызвал на состязание кифареда бога Аполлона и за это поплатился жизнью. Слова поэта стали пророческими: ему тоже пришлось пройти сквозь страшные муки. Зная о них, никто не посмеет в чем-либо упрекнуть современного Марсия. Судить могут лишь сами репрессированные. Но от их имени сказал Николай Заболоцкий, который мужественно выдержал пытки и никого не оговорил: “И в минуты смертельного изнеможения я не позволил себе клеветы на Тихонова. Как же смели наклеветать на меня те – двое (Б.К. Лившиц и Е.М. Тагер – Е.Л.)? Должно быть, сама смерть смотрела на них, если они, позабыв совесть свою, решились на подлое дело. Но я не виню их. Есть предел силы человеческой”»…

 

*  *  *

Представляется очевидным стремление Сталина как радикального экспериментатора насильственным путем превратить советское общество в мощный единый монолит. На этом основании публикатор во вступительной заметке сравнил воздвигаемый социальный монолит с «черным квадратом» Казимира Малевича. Это поэтическое сравнение Э. Шнейдерман, прибегнув к очередной подтасовке, тотчас поспешил назвать «курьезом». Мол, публикатор будто бы зачислил Сталина в поклонники авангардного искусства: «кабы действительно было так, – делал вывод исследователь, – судьба и самого Малевича, и всего авангарда в СССР не была бы столь печальна, да и Лившица, стоявшего у истоков русского футуризма, должны были отнюдь не расстрелять, а, напротив, окружить горячим официальным признанием» (с. 123).

Судьба Казимира Малевича после Октябрьской революции известна  – он занимал высокие чиновничьи посты вплоть до народного комиссара ИЗО наркомата просвещения СССР, которому постановлением Совета труда и обороны от 17 сентября 1920 года было поручено разработать военную форму и знаки различия для сотрудников ВЧК и военнослужащих Красной Армии. Приказом начальника ГПУ № 78 от 17 мая 1922 года были утверждены образцы чекистской военной формы, придуманные Малевичем. Пресловутые мрачные «квадраты» и прочие супрематические фигуры тогда перекочевали на петлицы в качестве знаков различия. Эти чекистские «ромбы» и «шпалы», исполненные страшной оккультной силы, стали зловещими символами сталинской эпохи. Как утверждал Малевич, «каждый рабочий-ленинист в доме своем должен иметь куб как напоминание о вечном, постоянном учении ленинизма». Сам художник скончался от тяжелой болезни (рак предстательной железы) в 1935 году. По его завещанию, над могилой был установлен кубический монумент с изображенным на нем черным квадратом. Это должно было напомнить о другом грандиозном проекте Казимира Малевича – прозрачном кубе в мавзолее на Красной площади, где и поныне находится мумифицированное тело вождя мировой революции В.И. Ленина. «Смерть Ленина не является смертью, – проповедовал художник, – он жив, вечен, и символ этому – новый объект, принимающий форму куба. Проход в куб к телу Ленина – это первый шаг в вечность, в новое будущее».

 

 

Нет сомнения, что представители авангардного искусства сыграли огромную роль в становлении тоталитарной коммунистической идеологии в СССР. Достаточно назвать имя Владимира Маяковского, стоявшего у истоков русского футуризма, а впоследствии ставшего глашатаем социалистической революции и последующих преобразований. Его поэтическим призывом – «Ваше слово, товарищ маузер!» – вдохновлялись сталинские палачи. Они же при ведении следствия постоянно цитировали высказывание другого известного писателя А.М. Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Сходную картину можно было наблюдать и на Западе: известный поэт-футурист Филиппо Маринетти стал одним из основателей итальянского фашизма, а немецкие поэты-экспрессионисты Ганс Йост и Готфрид Бенн возглавили нацистское литературное движение, присягнув на верность Адольфу Гитлеру. Однако это не спасло от репрессий немецкое авангардное искусство, которое фюрер объявил «дегенеративным».

Вместе с тем, современный исследователь А.В. Медведев в своей книге «Аксиомы авангарда», опубликованной в Санкт-Петербурге в 2007 году, рассказал о беседе советского художника и германского национал-социалиста, состоявшейся в Берлине в 1927 году: «Встреча Гитлера и Малевича в отеле “Кайзерхоф” длилась не более получаса. Гитлер говорил о большевизме, он был уверен – немецкий народ не созрел к тому, чтобы его бросать в кровавую лужу большевизма, как это удалось сделать в России. Малевич, утомленный собственным кратким, но концентрированным сообщением о грядущем беспредметном мире, ограничился репликой по поводу судьбы России в смысле предопределенности пути, по которому она пройдет, умывшись кровью большевизма. Мистически трагедию страны он видел ритуальным актом, родом причастия, а естественно-научно – обязательной прививкой ее населению единства, необходимого для новой жизни. Гитлер тоже думал о единстве, однако заявил, что Германии не понадобится кровавая мистерия». В том же году в Мюнхене вышел в свет фундаментальный труд Казимира Малевича «Die gegenstandlose Welt» («Мир как беспредметность»), который тщательно проштудировал Адольф Гитлер.

_________________

Журнал «Русская литература», № 2, 1993