Проза

Широко открыты глаза безумцев. Они грызут свои острые коготочки,
боясь покарябать маму. Она, освещая полумрак психушки светом
тигриных глаз, капает на детский мозг зеленоватым ядом в
надежде извлечь драгоценную сыворотку из неизбежного
предсмертного крика. Храпит безголовый санитар, словно утомленный
ведьмак-одиночка вцепившись в заветную швабру. Голова, как
водится, в тумбочке. Ей хочется пить, но до рассвета еще далеко. Не
время еще — обуздать бы закат, застывший в глазах безумцев,
прикованных к стене золотыми цепями. Дзинь-дзинь! Кто-то
повис безжизненной плотью, не успев испустить предсмертной
крик. Тело вот-вот запахнет. Мама в бешенстве. Из её рта
капает, а потом начинает литься широкой рекой густая черная
слюна-смола. Дзинь-дзинь!

По ком звонит колокол? Есть такой человек, но вы его не знаете.

Мама читает заклинания, топчется на одном месте и пьет кровь
младшего сына в надежде накликать удачу. Но вместо этого по потолку
начинают носиться розовые тушки Аллы Пугачевой. У них
радужные волосы и перепуганные глаза. Мама видит в каждой из них
соседку, жарящую на общей кухне сельдь иваси для своего
капризного сына-вундеркинда. «Ну как же, как же!» — тараторят
тушки, а мама методично отстреливает их из дробовика и орет на
всю психушку, словно исполняя неясные марши. Клиника
содрогается от ужаса. Внезапно просыпается санитар и с криком,
шипением и визгом на грани слышимости, впопыхах забыв нацепить
голову, бросается на выручку свеженаколдованному выводку алл
пугачевых. Мама плюется головастиками. Уже спустя пару
минут санитар в панике прорубает окно и на швабре спасается
бегством в звездную ночь, преследуемый полчищем хвостатых
лягушат. По дороге хвосты отваливаются и градом выпадают над
посольством неопределенной Кореи. Корейцы благодарят богов и
бегут жарить хвосты, поливая их хитрым соусом и непереводимыми
местными причитаниями.

Санитара настигают у исторического музея, где он, прикинувшись
патриотом, пытается спрятаться за белобрысым дядечкой в светлом
плаще. На глазах у всей страны санитара съедают заживо, а
швабру раздирают на лучины. Мама летит над Кремлем и хохочет,
мама снижается и на радостях подвергает останки Манежной
площади ковровой бомбардировке. Маме весело, но холодно, лишь
дым пожарища согревает ее. А санитар тем временем скрежещет в
лягушачьих желудках, задумывая новую пакость — ведь
голова-то его в тумбочке. Увы, но голова бритоголова, а потому
нелетуча и может лишь перекатываться, помогая себе ушами и
языком. Что толку с такой головы? Никакого толку. Куда проще
взорвать внутренности несчастных лягушат — враг побежден, а
заодно перепуганы зимние купальщики. Так, для веселья. А потом
некто великий напишет картину — «Самовзрыв бесхвостых лягушат
посреди замерзшего озера на глазах изумленных моржелюдей».
Картину повесят в историческом музее и будут водить туда на
экскурсии мутировавших школьников будущего: «Как раз это
безобразие висело в кабинете у такого-то, когда он принял
единственно верное решение и пустил себе пулю в лоб. Вон там в
уголке бурые капельки крови». Дети прикусят языки, закусят и
снова нальют, а картина тем временем прорастет еще
десятком-другим историй. Там будет про деда Мазая и зайцев
(«зоологическая вечеринка»), про деда Мороза и Снегурочку
(«инцест-пати»), а так же про то, как дядя Степа обезумел с пол-оборота
(«история из жизни одинокого постового»).

Не оскудела рука мамы, пьющей горячую сыновью кровь. Многорукая и
тигриноглазая кружилась она по залитой кровью и черной слюной
комнате. А глаза безумцев тем временем погасли, так и не
закрывшись. Их коготочки выскребли в стене огромные выбоины —
мама как раз приготовила дрель ужаса, все еще надеясь извлечь
сыворотку из детских мозгов, утомленных предсмертием. Аллы
пугачевы заплели свои волосы в тысячи косичек, вылезли в
окно и, чинно рассевшись на ветке безымянного дерева, коротали
время в обсуждении своих бессловесных подробностей и
грызении конопляного семени. Аллы плодились как кролики в гробу, их
становилось все больше, а мама тем временем забавлялась с
дрелью, разбрызгивая капли ужаса из своих ужасных желез. Аллы
строили глазки голове санитара, осторожно выбирающейся из
тумбочки посредством ушей и языка. А одна, самая странная
Алла обернула тельце в обрывок заскорузлого бинта и забавляла
товарок рассказами о том, что некая юная дама на самом-то
деле зачала своего отпрыска на одной из чудовищных оргий. Лишь
осознав, что дело чревато размножением, она придумала
историю, отдаленно напоминавшую ту, что прочел птицеглазый жрец
перед началом разврата. По иронии судьбы древнее божество,
повелитель змеиных случек и карликов-целителей снизошло тогда
на Землю, где и приглянулась ему беспутная отроковица...
Продолжение было банально и дальше Аллу никто не слушал. Все уже
наблюдали за мамой и ее подопечными.

А безумцы, чьи глаза давно смотрели сквозь стены (сквозь все
возможные стены), всё глубже в глубже внедрялись в бетонную стену,
в предчувствии дрели буравя ее обгрызенными коготочками.
Мама медлила. Она-то как никто другой, понимала, что сыворотке
нужно созреть, накопиться и лишь потом попасть в ее алчущие
закрома. Заклинания! Да, ведь все дело в них. Они — тысячи
слов и гортанных звуков, пропитали стены, они слепили саму
эту клинику из криков и книжек, из слов и снов, из тетушек и
дядюшек, тушек и пташек. Заклинания — это тот же цемент, из
чего же еще строить клиники? В застенках психушек матери с
дрелями добывали, добывают и будут добывать сыворотку из
предсмертных криков своих безумцев. Это — закон, построже многих
других. Мама с дрелью и ее агонизирующие отпрыски. Голова и
Алла. Вычурная картинка в дешевом журнале для подростков,
пресытившихся выпусками новостей. Старые песни о главном, но
старое слишком ветхо, что бы быть песней — оно переродилось в
безмолвный скрежет и крики, сквозящие во взглядах. Крики,
рождающие драгоценную сыворотку, способную оживлять
неродившихся и убивать тех, кто и так уже давным-давно мертв. Зайдите
в любую больницу — вы слышите, как стонет там все живое?
Это мамы заводят свои дрели, принимая смену от пестрочулочных
поджарых бабушек. А в это время дочери, коих не касаются
предсмертные крики и прочие опыты, растят в себе нечто
странное, чему так скоро предстоит повиснуть во благо науки. Едва
оформившаяся инфанта с дрелью в руках. Юная нимфа, вскрывающая
череп своему преждевременному порождению. Да, это картины,
достойные черных вороньих перьев, по-прежнему скрипящих во
мраке подземелий Безвременья.

А сыворотка — она давно в закромах. Она таится бесформенным зверем.
Зверем, запертым в замке из стекла, зверем, подогретым на
пламени горелки, зверем, постигшим свинцовый взгляд многих
поколений мам, ушедших во тьму стеречь стеклянную грань. Не
время оживлять, не время убивать. Не время отменить ужас. Ведь
если это начнется, больше не надо будет извлекать сыворотку,
рожать сыновей для крика и дочерей для продолжения страха.
Ему еще долго длиться... Без него не будет ничего. Ни стен,
истерзанных сыновьими коготками, ни розовых тушек на дереве,
ни огромной головы санитара, перекатывающейся и лелеющей
тишину своих мыслей. В этом все дело... А еще — в тигрином
свете, треске сломавшейся метлы и осторожном звуке
просыпающейся дрели. Это странно, но дрели спят, спрятав жала, спят в
своих красных футлярах, превратившись в уютные куклы, подобные
тем, что тайно хранят в шкафах взрослеющие девочки. Дрель
может спать годами, десятилетиями, молчаливо блуждая в
хитросплетениях своих снов. Но горе тому, ради кого она проснется!