Проза

(Эта история была записана мной со слов сквайра Кюэра, встреченного в Литве в июле 1970 г.)

Иллюстрация автора

Случайным увлечениям не верь,
ни грезам сладким, ни любви,
ни мукам —
минует время и не счесть потерь.

Черные лебеди моих ног выплывают из-под стола. Кружатся чаинки в уже
наполненных чашках. К увертюре летнего дня добавляется
танго-каприччиозо, под триоли которого начинается завтрак. В
окно, предательски ухмыляясь, влетает солнце, а ветер дергает
одеяло. О, холодок! Ты заставляешь меня вставать... С воплями
я скачу по стульям, поддеваю тапок ногой и ору:

— Ка-вар-дак!

Каждое утро в небо царственного Петербурга взмывает аэростат
спертого городского зноя. Ровно в двенадцать палит с
Петропавловской пушка. Плавится ядро, и вот уже новоявленное светило в
зените!

Воздух дрожит как струна. Суждена гроза. Но ее нет и нет. Поднялось
давление. Бредовый трамвай довозит меня до Садовой, а дальше
с грохотом исчезает, метнув искру.

Я сошел и весьма поспешно семеню в осененный спасительной тенью
Михайловский сад.

Вытянуться длиной дорожек, отрешенно пасть на пластическую подушку
Банковского павильона, глубоко вдохнуть наркотический сплав
его паров, источаемый через щели двух флигелей.

Не надо никаких новостей, никаких сближений.

Длится сумбурный сон...

Гигантские литеры зловеще фосфоресцируют над входом в цирк.
Предъявляю билет, вхожу в зал и удобно сажусь. Рассыпается дробь
барабана, гремит увертюра, на арене раскланивается
шпрехшталмейстер. Волевой взмах руки: «Дамы и господа! Артисты!..
Сыгравшие в своей жизни тысячи мелких ролей! Комедианты, не
ведающие своего таланта! Игроки! Приветствую вас! Сбросьте ваши
балахоны, плащи и маски... Разоблачайтесь! Вас пригвоздят
сейчас к позорному столбу штыками искусства. Монокли вниз! Итак,
бесподобнейший фарс закулисной жизни... Анонс! Ву а ля!!!».

На арену вплывает божество с распущенными пепельными волосами —
напомаженная жеманная красавица Уруни. Сотворив кульбит и
откланявшись, она цокнула языком, и на арену униформисты выпихнули
Парсифаля-коня. «Oн любит сено,— бросает Уруни.— А я люблю
битюгов. Что можете мыслить в этом вы, кроты! Я люблю его
идеально, возвышенно, но плотская любовь столь же доступна
мне... Представьте себе картину — южный пляж: я погружаю в
волны свое гармоничное тело — стан Евы с яблоками грудей.
Искусно плывет Парсифаль рядом со мною — Геркулес из породы богов.
Эта голова, эта грудь! Возбуждают, пьянят... Это троянский
конь! Не жучок, не гусеница, которым подчас в любви
признавалась от скуки, счастье мое не в них! Теперь же я публично
отдаюсь ему. Тело ему! Мой саркофаг!».

Она расстегнула лиф, и вместо грудей все увидели два полевых
василька. Битюг, сраженный желаниями, тут же и рухнул на песок
арены. Любовный сап, подобно смерчу, пронесся по радиусам
амфитеатра. Вздыбилась туча песка, осела и возвела курган.
Чувствительность доконала! Уруни обращается к залу, шепчет губами
еле-еле: «Да ведь он любит меня! Ну же, голубчик, встань! Мы
должны обдумать один вопрос. Гасите огни!».

В один миг Парсифаль смывается за кулисы и выходит теперь ряженый
под Пегаса: c бутафорскими крыльями, смахивающими на банкноты.
Присвистнув, публика встала, ожидая развязки. Уруни
послюнила палец. Возглас из зала: «Про-да-ла-аа-сь!».

Поздно! Но каких чудес не бывает в цирке! Гордой походкой вышел на
середину зала коверный и сел на стул. Так сидел он довольно
долго, роясь в карманах, пока кто-то не крикнул: «Сапожник!».
Смерив надменным глазом крикуна, коверный поднял кулак и
швырнул: «Не учи ученого, голова печеная! А то долбану!».
Слышится ропот, брань, свист, и в этом содоме из-под купола
цирка трапеция вдруг опускает цыганок с корзинками алых маков.
Пленительной Урини достался букет, а в нем лежала записка:
«Безумно люблю. Кюэр». Буря аплодисментов. Обаятельно
разыгранная сцена восхищает зал. Шпрехшталмейстер объявляет антракт.

Я покидаю цирк. Взволнован, обескуражен, теряясь в догадках, как мог
этот комический шедевр приоткрыть завесу реально
происходящих событий. Что за дьявольский маскарад! Но мне не смешно.
Близится вечер. Свечение летящих комет сулит мне
действительное успокоенье. Я шел по утратившему какой-либо цвет
Петербургу. Розовый с золотым закат терялся вдалеке, схваченный
хищной клешней сизого пепелища. Чопорная толпа высыпала на
бульвары. Белые шляпы дам безмятежно курились — сумеречные
поганки. Окна верхних этажей золотились еще. Черные экипажи ожили
и снуют тут и там. Газовые рожки призрачно полыхнули... и
тут вся безумная кавалькада тел отбросила тени. Духота! Пятном
передо мною расплылся мятущийся конь, притормозил, и улыбка
брата озарила сей мрачный час. Я рад этой встрече с Кесарем
Цесерлесом, сочиняющим саги свои в седле. Он выехал только
что из сада под вздохи хорошеньких фрекен навстречу мне. Все
еще тлел на щеках аромат жасминов, которые он недавно
целовал. Я поднес ему темный тюльпан цвета вишни — знак истинного
расположения, которое я питаю к юному гению. Прощально
махнув гривой, он ускакал к озаренной в ночи Цвелей. Мечта (ее
нет!), а нам необходимы признанья. Море слов, движений и
чувств мы вымещаем, руководствуясь тем или иным настроением, и
одиночество — истинный рубеж, от которого исходят эти толчки.

Тревога! Первые крупные капли дождя разорвались, как мины на
передовой. Грохнул аэростат — и в клочья! Огненный шар рыгнул:
у-ля-ля! Колесницу гром прокатил. Люстра грозы подвесками капель
бренчит. Лужи и водопады крутят воронки. Бесятся пузыри.
Тонет моя Атлантида! Тонет, и я тону! Гроза, гроза изволит
шутить... на дармовщинку! Принц из страны водяных идет на
свидание. К восьми, как было назначено, Уруни выскользнула из
подъезда затем, чтобы отсрочить свидание на час. И вот она
снова появляется, совсем бледная и измученная, приносит свои
извинения,ссылается на нездоровье, говорит, что никудышно
выглядит, страшно устала, но все-таки полчаса уделит мне. Я не
настаиваю, знаю — один нерасчетливый шаг уничтожит границу
взаимопонимания.

— Идем,— говорю.— Надо обсохнуть.

Лампа спускается ниже, ниже, оранжевым светом заливая стены. Лишь
зеленые звезды сыплются на пол из корзины ночного окна.

— Любишь?

— Не знаю...

Сорвались красные маки. Летят. Забыть не дают. Голова как в огне.
Юность, день золотой. Жизнь — все ей пустяк. Придет, обнимет и
вырвет душу. В первый раз, во второй... Обнимаю, целую... В
первый раз —

— люблю... люблю...

—Любишь?

—Не знаю.

Потом исчезнет, как сон, волоча на веревочке бедное сердце.

Игрушка!

И пусть!

Но ведь от любви умирают! Как чахоточные молчат и взывают к Богу.

Харкают — сгустки тотчас превращаются в маки.

Все умирают...

Но ветер срывает цветы и швыряет в лицо. Обжигает и душит. Поздно.
Уже не вернешь!

Гулкие тротуары полупусты. Лето! Ласково гладит щеки. Мы идем от
Конюшенной вдоль канала. У Певческого моста Уруни навострила
ухо — сквозь стены капеллы журчит воскресная месса, и стекла
фасада дрожат, озаренные огнем и тайным весельем. Заходим в
парадное, взбираемся на верхний этаж и рассматриваем
мозаичный пол нижней площадки. украшенный кругами и звездами. Высота
пьянит. Она вестница счастливых забвений. опасностей и
чудес. Перегнувшись через перила, зачарованно смотрим вниз.
Кровь приливает к голове, образуя томительный и тяжелый сгусток,
нарушающий равновесие... С легким свистом срываются наши
тела в рамы пролета. Прощай, жизнь! Однако в метре от
мраморного алтаря мы повисаем — паучки на тросах! Так и застыли мы,
обалдевшие, с пустыми глазами, на грани блаженства! Мы вышли
и потянулись с потоком гуляк, без смысла и направления,
пока ночь не разлучила нас.

Свет проникает в жилище моего ума. В его лучезарной дорожке застыла
пыль. Пачка старых журналов — вот и все убранство.

— Барышня, входите же, присядьте... Душка!

Я часами гляжу на вас, в слуховое окно мансарды в голубое небо, в
солнечный ясный день и в дождь, когда громыхают крыши, и гудит
орган водосточных труб.

— Сядьте, Анненского почитаем... Или, хотите. троньте соломинкой
лягушонка в склянке, и он заквакает.

— Какой из меня человек... Что Вы плетете! Напрасно Вы ищете во мне
мужчину... Пальцем не трону, не обижу... А так...

— А Вы — дикая! Все вижу насквозь, этого не отнимешь!

— Барышня — самозванка... Дрыдла!.. Приласкайте — голубем буду. Я
такой несчастный. Плыву! Ни берега нет, ни конца! Одно ватное
одеяло. Кутаюсь, но и в нем мне зябко.

— Барышня-Утро, входите! Вползайте лучами солнца в глаза мои —
слуховые окошки... Приласкайте, обогрейте угол — жалкое убранство
моего ума. Чертог беспросветный! Принесите с зарею уют!

Утром я забываюсь. Мне мерещится все только чудесное, необычное, и
это мое право — верить такой чепухе. Я купаюсь в постели.,
предощущая кончиком уха варварское вероломство, с каким
собираются сдернуть с меня одеяло. Неравная схватка!

— Ма-а-ма, пусти!.. Нельзя так, мухи налипнут!

Скрипит репродуктор, колышет ветер легкие занавески. Молочная пенка
кружится в чашке ароматного кофе. На столе записка: «Taк и
не добудилась, будь умницей! Мама».

Что ж, надо вставать... Припеваючи!

Еще один день открывает затворы! Лежит предо мною открытая книга дня
со страницами белыми. Ни одного штриха. Все впереди! В
прихожей звонит телефон. Первый мостик в жизнь переброшен, и
теперь я ступлю на него.

— Фрекен! (Отчасти мне мешает провод. Голос, которым я говорю,
кажется тонким шнурком. Ему не хочется ехать в даль.) У
кабриолета сломана ось?.. Чувствуете, он дрожит?.. Приходите! И, как
задаток на путевые расходы, целую и жду!

«Кто она? — билось в голове,— та, которую ожидаю! Зачем она здесь,
на земле! И что это за место такое, где все собрались
вперемешку!».

Лопнул надутый кулек. В пух и прах!

Есть тысячи разложившихся, заживо прозябающих тел — порода, как
говорится, на убой.

Но, другие, с источенной плотью, с блистающими глазами — существа
иного порядка. Они одухотворены и священны. День их — мираж.
Нет у них рабской преданности углу. Это —цари, корифеи и
дожи, конкистадоры земли! На черных конях они скачут, развевая
ленты, и путь их сокрыт покрывалами тайн.

Романтика! Ты настаиваешь на свидании. Что ж, оно состоится! Кукла
пришла. Видишь, она снимает перчатки. Механически будет
лгать.

Но я люблю ее. Меня подкупает ее пустота, несложное ее устроенье.
где каждый болтик оправдан, вылощен и красив.

— Здравствуйте, фрекен! Мило, что наконец пришли! Усаживайтесь
поудобней, я откроюсь Вам (считайте это признаньем). Эпизод, в
котором я сообщу о чувстве, об отношении к Вам необыкновенном,
может быть, и греза. В таком случае, доверьтесь ей,
представьте. что все так и было...

Зимою я бываю глуп! Ревность и любопытство особенно одолевают меня в
этот сезон. Желая увидеть Вас, но из-за болезненной
нерешительности не смея ни позвонить, ни просто придти, я полез по
водосточной трубе. Только этим я рассчитывал снискать Ваше
расположение и сокрушить уныние, столь присущее Вам. Да, я
залез! Вы сидели на диване. читая книгу. И, казалось, не
расслышали, как я постучал в окно. Я надавил на створки, и окно
распахнулось.

Никакого движения не обнаружили Вы, все также сидели — неподвижно, с
расширенными зрачками. Сердцем предощутил я нечто
ужасное,что представилось мне здесь узреть — она мертва!

Вот и свидетельство — коробочка из-под люминала и книга, последняя
спутница грешной души. Сквозь слезы я разобрал лишь несколько
слов: «Жизнь чудесна, легка, но трудностей в ней нет, нет и
забот. Нет разлук, нет тяжелых утрат. Мимолетны страданья и
боль, это — чувства, одетые в черные тоги. Маленькие
мотыльки, которые резвятся в наших ладонях — покой! Любовь, юность
и восхищенье — вот избранники жизни и совершенства!».

Вы умерли. Я же опрометью выскочил вон, негодуя, сквозь слезы шепча:

— Ты умерла навечно! Но подобье твое — кукла, которую лекарствами
приведут в движенье, останется жить! Соберут по косточкам
манекен... Складно-ладно.

...Теперь Вы знаете, фрекен, что глядя на Вас, я вижу всегда другую,
только похожую... Да, люблю! Но не так!

Начинает темнеть. Мы заболтались. Надо пройтись, остыть. Фрекен
озлоблена, ожесточена! Мы идем по вечернему городу. Посмотрев в
сторону летнего сада, я ужаснулся — вместо деревьев торчали
кресты и толпился народ, все в черных одеждах, движущиеся
хаотично, туда-сюда... зловеще!

— Как изменилась ты! — обратился я к Уруни, узрев, наконец, ее в
реальном обличье.

В пунцовом целлулоиде рта я увидел гримасу, потугу что-то сказать.
Глаза, нос, все черты лица стали кривыми — искаженным
подобием моих собственных черт. Я видел ее с того места, где
секунду назад сам стоял, как бы прыгая и отливая слепки.

— Кукла! — кричу.— Не шали! — И ринулся прочь.

По пути из тьмы косяками вышныривали женщины, схожие одна с другой
как две капли воды. Они цепляли меня, ловили в объятья, вопя:

—Поиграй нам на скрипке, пион!

—Скрипке?! — ору я. -Что это с тобой, Уруни!

—Уруни? — в удивлении клокочет одна из них.— Да ведь я — Земпфира!

Я несся по улицам в полубеспамятстве, лишь огненные обрывки минувших
сцен возникали перед возбужденным взором моим.

Женщины взбунтовались! Бесноватые. Крали. Тьфу!

Во всех окнах была слышна ругань и брань. Механический город пришел
в движение. Куклы ожили, и каждая занялась жестоким своим
ремеслом. Уруни бесится, негодует. А когда перебесится, все
станет на место, и вновь она станет блистательна и пуста.
Женщины — они свирепы и неизобличимы... Просят любви и лжи!
Скрыться от них. Встреча не удалась. Квашня!

О покое и говорить не приходится. Спать! Нет! Ночь — колодец манит
меня на чердак. Черный мрачный проем. Я знаю его давно.
Каменный колодец, описание которого можно сыскать лишь в
авантюрных романах. До середины груди кирпичная кладка, встань на
нее, и под тобою дыра без дна.

Злодейка-ночь! Слабо мерцает пара кухонных желтых окошек, остальные
забиты, замурованы. В нескольких местах из отвесов стен
торчат сваи, а на самом дне копошатся щебень и пыль.

Даже дыхание отдается надрывным гулом.

Я сознавал, какое это несчастье — кануть туда, и все-таки страшная
усталость (последствие страшного дня) тянула!

Я взобрался на кладку и прикинул тот шаг, который ведет в
беспамятство, к забытью.

Сердце застыло, я отпрянул, рука ухватилась за какой-то провод, и
сильнейший разряд электричества поразил меня, швырнув в
бездну, вперед!

...И теперь я видел, уносясь в проем, то крошечное окошечко дня, из
которого я улетел... Сон! Сон-паук оплетает меня паутиной.

— Хватит ворочаться! — рассерженно поясняет мама.— Давно пора спать!

Кончился день. Иссяк...

Бывают в жизни мгновения, которые не забыть, даже если воспоминания
туманны от времени. Однако, лишь случится встретить какое-то
памятное место или вещицу, хранящую отблеск происшедшего, и
тогда как сладостно и легко проникаться скорбью. Опять,
опять все придет, все станет как прежде.

Все хорошо!

Маленькая прогулка, ничем не обязывающая, с близким тебе существом —
не в тягость... Прощание в сумрачной подворотне и как бы
нечаянно брошенные слова: «Не покидай меня!» — также
приятны... приятны мысли, с которыми ты живешь и встречаешься, как с
друзьями, добрыми и разумными. Иначе не может и быть! И это
большое счастье знать, что хорошее никуда не денется, пока
ты здоров и жив, пока веруешь возвышенно и идеально, всего
себя доверяя жизни.

Сквозь дурную завесу я различаю скрипучий голос врача:

— Да-да, полный покой...

— Я опасаюсь за него...

— Никаких движений!

— Мальчик горит на глазах... бредит! Всю ночь метался,— добавляет
мама,— не знаю, что и подумать... все кого-то звал, кричал!

—Острое воспаление! Компрессы на лоб через каждые два часа! И
закройте окно! Эта страшная пушка может его доконать... На
волоске...

— Ах, доктор! Может ли что помочь...

...Лепестки красных маков на землю летят...

Колышется занавеска. Кончики тапок трусливо выглядывают из-под дивана.

— Ну-ну... Не волнуйтесь! — Он потирает руки.— До свадьбы все заживет!

Вот он лежит — смирный листок неотосланного письма. Болезнь
оборвалась. И теперь я, хотя и слаб, но безусловно здоров. Совершаю
прогулки. Да! Мы оставили Петербург. Он противопоказан мне.
Дорогой сердцу город, прощай! Как-то не верится, что весь
этот год я провел, лежа в кровати, в забытьи, точа из душевных
ран гнойные бреды. Теперь я здоров и счастлив. И немного
жаль, что так и не довелось увидеть красавицу Уруни и ее
спутника Парсифаля. И впрямь все позади! Баста!

Я — в Литве, в маленькой, уютной, теплой Литве. Мне хорошо. После
купания я долго иду по лесной дорожке, вдыхая сладостный
аромат полевых растений. Кругом ни души — и так изо дня в день.
Смотрю, как моет лапки водомер в блекло-желтой луже, и
вспоминаю дорогу, по которой шел сюда,— ленточка, вот она, вся на
ладони, крылышки развернет и взлетит. Пузырек!

Бабочки-демоны, ласточки ненаглядные, надежды. Банты из черного
крепа по всем сторонам — это те же дороги, но затянутые в узлы.
Душно, нечем дышать! О, если б на миг возвратиться в
Санкт-Петербург, снова к себе! Но это же — бунт! Мне нельзя
волноваться. Уши на пень! Грызи кеглю! Куполом над ареной —
ВЕЧНОСТЬ, и трубят трубадуры! ЖИЗНИ шумит ВЕРТОГРАД! Юность — алеют
мечты! Хмель! Хмель убивает меня! Хмель, который я процедил
сквозь флору. Нежность, которую я примешал к росе. Буйство,
у которого нет отдушин. И когда я топчу валежник, бежит от
меня все живое — знает! — бабочки, гусенки, хныри, сурки...—
Звери! Хрясь! Топором бы их!