Проза

Мечты и проза

Как-то раз на уличном переходе между часами на Думе и шаром на Доме
книги я задумался о проблеме мировой любви.

Солнце остановилось за дряблыми тучами. Пучок раскосых лучей
покачался над северной столицей, как кисточка на портьерном шнуре,
дернулся пару раз, и небо затянуло серятиной навсегда. На
календаре забрезжила осень.

Я был символистом. Как всех городских неврастеников, меня послали
туда, где людей обучали художественному искусству. Внутренний
голос сказал: Ты должен быть реалистом. Это был очередной
1959 неурожайный год.

1 сентября. Вторник.

Она полоскала в банке колонковую кисть с каплей туши. Когда вода
стала грязной, я схватил банку и понес выливать. Она сказала:
Это сметанная банка. Будешь за ней ухаживать?

— Ваня,— представился я, скрыв свое настоящее имя.

— Таня,— соврала она.

В те годы нужна была маскировка. Мы вздрогнули. Вспыхнули радужные
оболочки глаз и зрачки зарядились светом.

13 сентября. Воскресенье. ...Осень пора сентиментальная. В городских
садах листопад — оранж да багрянец. Свет в комнате зажигать
не хотелось. Нога, в войлочном тапке, свисала с края
кушетки. Ум грезил:
Наблюдая природу, мы часто
встречаемся с перезрелыми огурцами, которые в сезон увядания
плюются во все стороны семечками. В отличие от опыта печально
известных амазонок, прыгающих со скалы на валун, чтобы от
сотрясения лона произошло самозачатие, и от семени в племени
рождались лишь девочки... все остальные цивилизованные народы
научились подавлять низменные инстинкты, противопоставив
соитию радость Духовной любви. От духа рождались мальчики.
Таков был и Данте, который изо дня в день, стоя на мосту,
караулил Беатриче, ожидая, когда она в сопровождении гувернанток
вывернет из-за Пантеона. Завидев ее, Алигъери всегда падал в
обморок.

5 октября. Вторник. Я шел к мосту караулить свою Беатриче.
Творческий удар обещал мне удачу. Мир был украшен красными флагами. Я
стоял у львов на Неве. Стрелял папиросы у мужиков с
пролетарским фасом. «Звезда» драла горло. Темнело. Лил дождь.
Только я начал психовать, как вдруг вспыхнули фонари на мосту.
Сквозь ажурный переплет Дворцового я узнал знакомый контур ее
шевиотового пальто. Мы пожали друг другу руки. И тут я
заметил мочалку, торчащую из ее сетки. Мелькнула мысль, что
таинственная незнакомка направляется в баню. Мы пожали руки и
разошлись... но мысль о мочалке изводила меня. Я шел и
вспоминал: Что тогда, стоя передо мной, она даже не скрывала того
факта, что скоро окажется голой. Не важно, что я не увижу
этого, да!.. я буду брести под дождем в плаще, но одетый, а она
в это время будет голая. Перенести этого я не смог и рухнул
как Данте в обморок.

Осенний сон

Ничего не хотелось делать.... За окном стемнело. Скучно.

3 ноября. Вторник. ... История любви меня интересовала в одном
только смысле: Чем связан дубовый лист с дубовым желудем,—
материнством, любовью или таинственной дружбой? По репродуктору
старинный духовой оркестр Джойса печально наигрывал вальс
«Осенний сон». Я выдернул вилку из розетки радио и перестал
думать о связи тела и духа.

...На следующий день я купил два билета в кино на последний сеанс.
Темный зал — место внезапных свиданий. Еду к ней на
троллейбусе. Адрес я знал — раздобыл кое-где.

Приезжаю на остров, иду к нужной линии, ищу номер дома — «чертова
дюжина»... взлетаю по лестнице на пятый этаж. Теряя сознанье,
головой стучу в кнопку звонка. На звон слетелась к дверям
вся гвардия коммуналки.

Как я оказался внутри нужной комнаты, не знаю? Моя одноклассница
бросается к зеркалу и лихорадочно причупыривается. Затем дает
мне пачку журналов НБИ /Нойе берлинер иллюстрирте/. Я сижу
нога на ногу, по-заграничному. На обложке глянцевое фото
счастливой фрау. Небрежно цежу сквозь зубы: Что, приемник
работает?

— Никак нет,— вздрагивает она. Я в блаженстве. Она совсем близко,
шевелится, дышит.

— Слышь, Миловицкая,— хочешь в кино?

Румянец залил ее щеки. Не успела она ответить, как входит папаша.

— А, вот это что за голуби развелись в моем доме, слышу — воркуют! —
Ах, вот как,— твой новый школьный товарищ пришел за
учебником по тригонометрии? Он что — математик? Ну, что же, раз
гость в дом пожаловал, тогда садитесь кушать вместе с нами за
стол, любезный.

На столе появилась еда: горошек, фаршированный перец, треска. Я
судорожно искал тему для разговора.

— А трудно чинить приемники?— обращаюсь к предку.

— Прожуй, а потом уже говори,— отвечает он.

Мы опаздываем, фильм начнется через полчаса, а мы здесь блюдем бонтон.

— А вы что, приемники сами чините?— спрашиваю в лоб.

Ему нравится моя интеллектуальность, и он говорит, сатанея:

— А ты молодец! Интересуешься всем.

Я крутил пальцами, делал разные знаки, намекал, что времени нет.
Стенные часы равнодушно тикали.

— А ты радиоделом интересуешься? Про детекторы все знаешь?— тянет
волынку папаша.

— Полупроводники — наше будущее...— Ну-с, думаю, взорвусь и его
ширпотребный «Рекорд» сломаю. И тут в разговор вступила она:

— Ты велел мне утром картошку купить, а я в магазин не сходила. Мы с
товарищем вдвоем за картошкой сходим, он мне сетку нести
поможет.

И мы рванули! Листва шуршала. Позади, на панели, осталась
протоптанная ногами тропа. Журнальная хроника уже кончалась.
Контролерша прокурлыкала что-то и оторвала корешки билетов. В темноте
я разглядывал ее лицо. Это был фильм о нацистах.
Прижиматься без маскхалата в темноте было не по-советски. Свет
включили, и она сказала: «Меня не провожай, а то папаша, за
компанию, нам обоим вмажет,— зачем лишние жертвы? Ты не герой!
Прощай навсегда, живи, один... вспоминай!».

Снежная маска

В одно из солнечно-лунных затмений я листал «Огонек». В природе не
хватало чего-то вечного.

23 ноября. Понедельник. ... Меня преследовала мысль: Что ей подарить
на память? Это должна быть оригинальная вещь. Я остановился
на открытках собственного производства, на которых
примитивизировал жирафов и антилоп, а поздравления
писал на чужеродном нам языке.

Дарил я хлам по мелким праздникам в оригинальной обстановке,
например: скатываясь с ледяной горки во дворе всей компанией, я
элегантно шлепаюсь, как амазонка об лед, и из папки вылетают
веером подарочные открытки. Галантно подымаюсь, отряхиваюсь и
говорю: Ой! Миловицкая, совсем забыл поздравить тебя с Днем
артиллерии,— на, возьми.

Болея бронхитом, я изготовил подарочную открытку, изображающую
бурундука на фоне индейской хижины, и как-то раз, на лестнице
храма искусства, решил обменять открытку на фотографию
незнакомки.

— Хулиган хулиганит! — орала общественность. Во мне проснулся рокот
вулкана. Нашел в гардеробе ее пальто и изрезал подкладку
бритвой.— Получай возмездье, Лернейская гидра!

Надышался в форточку, вывел пальцем ее имя на запотевшем стекле, и
подумал: пойду на парад, из полотнищ с призывами скручу
рулон, для подкладки. Саржа нужна,— найду! На волнах кумача как
вождь она будет качаться... или вождица. Я посадил на колени
кота и погладил тварь против шерсти. Взвились синие искры.
Электрические разряды с треском охватили череп венцом.
Щелкнул переключатель в затылке, и глаза мои с высоты небесного
ореола узрели дантову тьму.

22 декабря. Вторник. ...Зима сулит меланхолию. От скуки я скручивал
шарики и щелкал ногтем, целясь горошинами в углы. Анализируя
опыт первых межплеменных отношений, я сделал
вывод:
Главное — никуда не спешить. Лучше — один на один
оставаться с собой и зевать на версту. Мышки притихли и сидят
в общей кастрюле, некоторые пыхтят, время от времени
хлопает над головой роковая крышка. В этой посудине любить стало
некого. В коммунальных халупах полно жмотов и прохиндеев. В
подворотнях шпана с гавриками. Добра нет! Все принадлежит
народу,— типичный мутагенезис. От пятилеток пошел недорост
семилеток. Труба!
Иное сулят нам гибриды и корнеплоды.
Например: при пожаре в лесу, картошка, положенная в
муравейник, запекается лучше, чем при взрыве тротиловой шашки.
Наоборот, при соединении дуршлага с дыроколом ничего не меняется.
Что первично? — Икра кетовая, паюсная или зернистая? Кто
знает, когда наступит день рождения всех времен и народов?
Может быть, он наступил — в курином яйце ядро желтка может быть
ястребиным...— один бес!

29 декабря. Вторник. ...На этот раз праздником был Новый год. Я
настряпал кучу открыток с разными животными, вдобавок вырезал из
дерева тута две свиньи размером с сантиметровый палец и
приклеил их на плексиглас. Плексиглас присобачил к открыткам,
как брелок, и завернул в целлофан. Своей тайной возлюбленной
я сделал три свиньи.

На улице шел снежок. Поребрики тротуаров припорошило. Катки вдоль
стен были накатаны. Обгоняя транспорт, я конспиративно
докатился по каткам до храма искусств. В вестибюль я вошел с лицом,
таинственнее, чем телевизор. По коридорам слонялся огромный
русопятый детина с художественной бородой. Я обратился к
нему:

— Друг, подари вместо меня всем девчонкам от имени Деда Мороза
подарки на праздник.

— Меня звать Вано, заявил он. Громила открыл дверь в класс и проорал
в щель: Девочки, все бегите сюда, сейчас один псих
ненормальный,— вот он тут прячется за моей спиной,— будет дарить
подарки! Можете его за это поцеловать, если он вас не укусит.

18 января. Понедельник. ...Год был високосным. Снегири исчезли из
поля зрения. Прохожие ежились и поднимали пронафталиненные
велюровые и бобриковые воротники. Я шел без шапки. Сначала меня
осенили цветные лампочки на елке у ДЛТ. Затем деревянный
раскрашенный Дед Мороз у Гостинного навел меня на раздумья:
малайцы целуются кончиком носа.

...Надо столкнуться с тайной любовью и разобраться, что к чему.

Вано по-грузински ответил: Вай! Мы въехали в класс на кентавре,
Голиаф затмил старосте вид, и пока Миловицкая скрипела сангиной
по ватману, я, как сарацин, скрутил ее по рукам и ногам и
взял в плен. Шевелиться мы не могли, только носами клевались.
У «снежной маски» был насморк. Она прохрипела: «Не дыши на
меня так близко!»

На неделю я слег в постель. Горел, лихорадил и метался в бреду. По
малайским обычаям, я разлюбил на век всех ворованных женщин
из северного столичного тотема.

Колдовские чары

Кончились снегопады, от зимы остались сугробы. Мудрые тянут волынку
жизни не зря! — сообщил мне свыше пророческий голос,—
Наполняй свое время волненьем, обидами и мечтами,— мучайся,..
выгляди глупым, наивным, смешным, растягивай свою сладкую тяготу
как резинку. Время пройдет и сожмет все волненья в точку,
зато будет что вспомнить, если потянешь память за хвост.

Форточка была открыта, и оттуда в легкие проникал пьянящий ветер
весны. Я начал мечтать: Какого размера должен быть
поцелуй? Если он долгий, то он раздует чувства, как шар. Если
шар станет больше, чем шар земли, то он просто лопнет. Если
чуть меньше, то он полетит в небо. К воздушному шару можно
приладить корзину и посадить туда всех влюбленных. Пусть
мечтатели грезят в небе -. в жизни скрыта любовь.

21 февраля. Воскресенье. ...Я понес выносить ведро на помойку. В
карман спрятал несколько двушек, недоодетый проскочил сквозь
дворовую подворотню и влетел в телефонную будку на Загородном.
Десять минут нажимал рычаг и бекал. Автомат глотал двушки и
потрескивал. Дозвонился. Голос дрожал. Назначил моей
незнакомке встречу на завтра. Для верности, назначил встречу её
подружке,— в том же месте, в тот же час. Голос был пылким.
Ледяной провод дымился.

Это был дерзкий вызов. Под утро был сон: некая свинья повалилась в
лужу, похрюкивает и повизгивает от счастья... и думает, что
счастье тоже свинья.

Утром сделал зарядку и решил: Будем фотографироваться! За один
снимок — рукопожатие, за серию фотоснимков дружеский поцелуй.

22 февраля. Понедельник. ...Троллейбус тряхонуло. Проехали гороно.
Через дырку на заледеневшем окне вижу знакомый брандмауэр на
углу Суворовского — «Путь новой смене открыт через знание к
свету!» Заячий переулок... я вышел.

Снег сверкал. Конусы снега, притороченные к обочинам тротуаров,
железными клешнями пережевывали снегоочистки. Фотоаппарат
Смена-2 в футляре висел на моем плече. Я прицелился и отснял
пробный кадр — санитарно-уборочный шмон на исполкомовской
магистрали. В панораму кадра вместились — снегоуборочный транспорт,
лопатчики и мельтоны. Перед мельтонами рисоваться, с
фотиком в руке, было опасно.

До Кирочной добрался квадратом, по переулкам. На углу, в условленном
месте, нет женских фигур.

— Стой! Руки вверх. Стрелять буду,— скомандовал голос. Из ниши
ближайшей парадной маршевым шагом вышли обе подруги.

Ну, крышка! — думаю... и тут, ва-банк, подхватываю обеих разбойниц
под руки и волочу вперед. Одна рука на плечах, другая на
поясе. Одно пальто «под каракуль», другое шевроновое на ватине.
В обнимку мы кружились вокруг домов, не зная как
расцепиться. В кармане второй подружки был спрятан
папочкин браунинг. Меня вели, как шпиона, в штаб на допрос. В
штабе должен быть туалет,— мечтательно думал я.

Шли не быстро, фотографируясь регулярно. В видоискателе фотокамеры я
видел женщин впервые. От Таврической до Потемкинской, чтобы
сбегать «по-маленькому», не было ни щелки, ни уголка.
Сплошная решетка!

С полчаса мы подергивались и любезничали на пятачке. Впереди
перекресток с трамваями и народом. Сбоку, в стене, одна подворотня
на всех. Распрощался и ринулся в арку без очереди.

Беги-беги! — хохотнули девочки,— Тебя на какую букву в наш анкетный
список вписать,— на М, или на Ж, или на обе сразу? Ха, ха,
ха.

Это был голос демона или районного черта.— Не знаю! Черная магия с
сюрмалиной. Светские маски слетели с лиц
моих фавориток. Девочек с улицы сдуло в бездну, в тартарары, в
никуда.

Центр двора занимали поленья, сложенные в штабеля. В окнах торчали
головы жильцов — квартирантов.

— Да, я несовершенен! Нет физкультурной закалки, нет чекистской
выдержки пленных разведчиков, умеющих под пыткой подавлять
естественную нужду. Меня воспитала манная каша гражданского
коммунхоза.— Все мы — одна семья!— решил я, и теплой струей
расписался на корке снега — СРФРс...с...с.

— Жаль, что не знаешь анаграммы герба императорской царской
фамилии,— прогромыхал в ушах голос местного демона.— Там всего одна
буква в знаке. Воды в твоем животе на нее бы хватило
целиком.

Сатанинская сила была настроена благодушно и в данный момент была
явно на моей стороне.

— Что дальше будет? — вопросил я, обращаясь к собственной макушке.
Макушка с громовым раскатом ответила: Будет мистер «Х».

Захотелось выпить вишневой настойки или ликера. На углу гастроном.
На перекрестке трамваи делали поворот, разъезжались в разные
стороны. В освещенных окошках знакомых лиц не мелькнуло. Я
пошагал через рельсы и краем глаза увидел, как из недр двора,
смежного с гастрономом, вынырнули две фигурки. Возле дверей
мы почти что столкнулись и разошлись, не попрощавшись, не
поздоровавшись.

Бал — карнавал

По утрам за окном чирикали чижики, с края крыш срывались сосульки и
со звоном кололись на дне двора. Явь. Весна подавала зов.

8 марта. Вторник. ... Метеорологический прогноз сулил умеренную
температуру, незначительную облачность с кратковременными
прояснениями, без осадков, на дорогах местами слабое оледенение,
ночью по области ожидались легкие заморозки.

День проходил размеренно и тягуче. Софокл. Бесплатный обед по талону
абонемента, вечером — обнаженка на фоне гипсовых форм
...скрип грифеля по бумаге.

Наконец звонок.

До троллейбуса шли молча. В двери ринулся вал. Сограждане,
налегающие сзади, вопили: Пробка! Пробка! В переднюю дверь гуськом
заходили герои войны, гражданки с грудными детьми, инвалиды и
орденоносцы. Я знал, что платить за девочек надо всегда,
протянул над головами сидящей публики горсть медной мелочи в
кулаке.

Троллейбус тормознул. Пассажиры посыпались на пол. Я не успел свою
спутницу заключить в объятья и оказался в груде старушек как
на горошинах.

— А еще молодежь! — резюмировала полоумная серость в простеганном
жэковском архалуке. Мы вышли. На Большом было снежно, клубила
пурга — жутью веяло от желтушных цепочек лампочек над
подворотнями черных домов васильевских линий.

Я шел и мученически решал проблему, стоит ли целоваться с женщиной в
канун женского дня, или дождаться Дня Красной Армии? Слово
поцелуй во мне всегда вызывало омерзение, если, конечно,
представить, как мокрые губы давят друг друга и скрипят.

Вот прошли подворотню. Вот радиаторы отопления возле лифта. Достаю
из-за пазухи конверт с фотографиями, дарю. Дар принят. Жду.
Вот вошли в лифт. Жму на кнопку. Жду. Вот поднялись в лифте
на пятый этаж. Ком в горле... и тут я перевешиваюсь через
перила и, зависнув над бездной, хриплю: Беатриче, женись на
мне, или я умру!

Я представил себе, как она потом будет стоять у окна, отрешенно
жевать печенину и вспоминать этот день. Стопу я заклинил между
прутьев перил прочно, в карманах ни железок, ни мелочи не
было, ничего из меня не выпало.

— Отряхни пальто, квазимодо, когда нависишься! — бросила коротко она
из дверей, и щелкнул замок.

Из дверных щелей повеяло духом рассольника, сдобным тестом и пылом
человеческого гуманизма. Хотелось курить — хоть Погар, хоть
Памир. Приливные силы мутили ил в голове. Может быть, я
Атлант? Во всех домах подавали хрен к студню, а я тут висел, как
ручка в сортире.

Из замочных скважин просачивались звуки нескольких телевизоров —
гости праздничного Голубого огонька читали родине-матери речи в
Останкино. Пресс у меня был накачан. Я сжал импульсом
плексус и пружиной выпрыгнул на мрамор площадки. Чиркнул головкой
спички по стенке, добыл огонь и сделал затяжку бычком от
Астры.

Баста! Мадонна... Чин-чин!

День тянулся за днем, пока ночь не поставила точку ... Смур. Снизу
кто-то луженой глоткой орет: — Вали! Валится снег с крыши.
Мужик в полуватнике вырос напротив окна с шестом и лопатой.
Морда дурная. Чинино Чинитти сказал: Если ты собрался на
завтра живописать, то сегодня держи свою руку за пазухой и не
утруждай ее черной работой. Я представил на миг жилконтору,
полную гамлетов.

10 марта. Четверг... Человек устремлен в никуда. Возвращаться к
мольбертам в храме искусств совсем не хотелось. Хотелось стучать
молотком или кувалдой по трамвайной рельсе. Я вытряхнул из
этюдника краски и навалил в деревянный сундук инструмент:
Гаечный ключ, стамеску, клещи, увесистый молоток и черный
фонарик. Всем известно имя того, кто сжег Рим. Сегодня я сокрушу
всех гипсовых идолов в студиях и спраздную «пиррову»
победу.

В храм я взошел по мраморной лестнице, вызвал громилу Вано и выложил
свой ультиматум: Десять минут жду... кто хочет, тот
эвакуируется, от администрации и канцелярии школы капитуляции не
принимаю.

Вано рассуждал: Завуч успеет вызвать наряд по телефону, мельтоны с
пестиками набегут, молотком не отобьешься — повяжут. Может,
хохму устроим — вырубим свет во всем здании, все группы с
занятий сорвутся по домам, а я нашей старосте объявлю, что ты
организуешь для нашей группы в честь прошлого женского
праздника бал-карнавал с мистикой.

Электро-щитки на всех этажах, кроме гардеробного, были обесточены.
Короткое замыкание вынудило администрацию сдать территорию
храма искусств без боя. Начался жуткий бал-карнавал в темноте
коридора, под тление мелких звезд, видимых в квадратах
нескольких окон. Сначала был проведен сеанс группового гипноза,
затем все спящие в трансе подняли вой: Призрак могильный,
восстань и явись! Включился электро фонарик, и в центре
магического круга появилась пустая бутылка. Водила по очереди
крутил бутылку, но горлышко злодейски указывало на однополых
партнеров. Эта чертовщина всем надоела, и спириты направились к
лестничной площадке играть во тьме в «роковые» жмурки, перед
самым краем ступенчатого обрыва. Считалка закончила чет
на... ней. Щеки ее охватил румянец, ей завязали глаза, и она
заметалась, разгребая руками воздух, в шаге от пропасти.
Вот-вот навернется.

В темноте, наугад, я бросаюсь к своей Дульцинее. Как волна ударяю о
мол, и как «сиамские близнецы», сцепившись в объятии, мы
считаем ступеньки, рассыпаясь на мелкие части. Погибла любовь.
Чао ламур.

Чухонские картинки

Дульцинею вывезли в Арктику...— там ее съели шаманы. Или папанинцы
захолодили. По радио врач педиатр сказал, что только сало
свежей тюленьей тушки может спасти полярников от цинги, а детей
— рыбий жир до еды. Плитка гематогена у меня была в
рюкзаке, как «Н.З.», на случай затяжной войны. Я попрощался с
любимым половичком у дверей и ушел в подполье.

1 апреля. Четверг. ... Я не считал, но прошло много лет. Птицы
повернули на север — к маю должны долететь. Опыт предшественников
воплотился для меня в картине Саврасова «Грачи
прилетели»... Серость, быт. От столовок шел дух тушеной капусты и тлен
рагу овощного, «работня» в забегаловках дергала по
стаканчику, иждивенки топтались в очередях за серым каракулем, прочие
оглоеды парились в бане, привязав к ноге бирку от бельевого
шкафчика, соседи друг на друга стучали на все лады.—
Д и а л е к т и к а.

Опыт мировой любви подсказывал мне:
Все фигня! Что
толку в этом гремучем болоте ныть и хандрить, ковыряться
вилкой в носу и киснуть в компотах.— Открой альбом Боттичелли и
взгляни на «Весну»!

— Там, на холсте, почти в полный рост ты увидишь несколько дев —
пять аллегорий. Выбирай, какая из них ближе к тебе стоит.—
Можешь рискнуть. Не теряй свой рай!

27 апреля. Среда (неизвестного года). ... Выбор пал на крайнюю слева
нимфу, изображенную на полотне. Чей она дух, удержу в
секрете. Нимфа была одной из сестер природных вакханок и дальней
подругой моей таинственной незнакомки.

Как-то раз я назначил этой «весенней» сестре тайное свидание на
станции Комарово, возле Ушково. Прибыл поезд. На подмосток
платформы вылезла дикая Гуль, а рядом с ней вилась собачка. Мы
пожали руки. Прошлогодняя травка в оврагах прорезывалась
сквозь ледок. Колченогая «колбасня» рыскала по кустам. Мы шли
вдоль линии Маннергейма, в направлении полюса, туда, где любовь
отдохнет навсегда от стука геройских подков, от ударников и
горячих младых сердец беспокойного племени. Детям природы в
дальнем пути часто не терпится...

— Цветы поищу — соврал я и сиганул в одну из воронок.

— Чуешь?— кричит Гуль вслед, вожделенно, и бочком норовит удалиться
в одну из траншей.

— Чую, не чую, шучу по-лапландски, ощипываю можжевельник и догоняю
подружку, как финн, по-пластунски.

— На севере нет первоснежников, только шишки вокруг! — заявляю с задором.

И вдруг сзади кто-то пыхтит и нас нагоняет, а в зубах вертихвостка
нанайская подарок хозяйке несет — мокрый куст можжевельника.

— Фу. Фу. Дан — дар — дзы, хо! — зарычала Гуль, и раскосый глазок
остановился на мне. Я остолбенел. Что-то ей во мне не
понравилось, а сказать по-русски она не могла, не умела.

Не пожав химере руки, развернулся и сиганул напрямик до станции.

День первомайский

Тема любви исчерпана...

Апрель (Год и день неизвестны). ...Несколько дней я одиноко бродил
по городу, купался в брызгах шампанского. Ежедневный 1 рубль
70 копеек за стакан медленно таял в кармане. Мысль все еще
тлела:
...Путь к гедонизму «печоринского
типа» был проделан человечеством через века. От австралийских
аборигенов, у которых наблюдался
т о т э м, рождение от одного общего предка, переходящий в
беспорядочную связь кенгуру со страусом... Далее, мимо наивных греков,
путающих катарсис с «а м б р е», и так
до времен просвещенных, когда люди науки во главу угла
поставили не библосный многоступенчатый фаллос, а ущемленное
«эго». Таков был и Зигмунд, который изо дня в день готовил
яичницу с луком и, круто глядя на яйца, всегда подсознательно
хмыкал.

1 мая. Понедельник. ...Роковой случай снова свел меня с той, а быть
может, с иной любовью, на мосту с конями Клодта. Лил дождь.
Мы пожали руки. Был день первомайский. Рим — поздний упадок.
Мимо нас к главной площади шли колонны наряженных
помпеянцев с флажками туда, где в точке на горизонте штрих-пунктиром
домов мифический Невский сводил в острие иглы свою
принаряженную
п е р ш п е к т и в у. В знатных домах центральной округи уже
проводились торжественные праздничные мероприятия. Позвякивали
поллитровки в буфетах и «маленькие» в походных сетках
«авоськах». Из динамиков громкоговорителей разносились по улицам и
кварталам речи. Плебсы дымили Казбеком, шлепали теток по
мокрым ситцевым задницам и гоготали — Хра! Хра!

Мы пожали руки. То да се — что да как — у кого — чего. А помнишь? —
говорит таинственная незнакомка — про то, как ты тогда? И
рассмеялась. Чего ж ты, глупенький, не сказал, что
поцеловаться хочешь? — Это же естественно.

Эх,— думаю,— Хороша девка! Снежную маску сняла и кадровой чувой
стала, подыграю ей. Выпятил грудь по-гренадерски, вспомнил, как
глупо все тогда получилось, хмыкнул... и из носа сопля
свесилась.

Петербуржские тайны

Прошли годы. Века. Чуть сдвинулись в воздухе птицы. Под светом белых
ночей я сидел у окна и читал по слогам вирши Спинозы.
Бу-бу.

2 июня. Воскресенье. (Совсем неизвестный год)... За этот миг в моем
интеллекте обнажились новые грани философического восприятия
вселенской любви. Наукой открыт путь в космос. В телевизоре
«Знамя» (размер экрана 30 x 35 см.), несмотря на
постановления последнего съезда и заповеди Нового Завета,
рябили и мельтешили крапинки и полоски. Желтый кружок лимона
плавал как агнец в заварке Экстры. Да, я любил лимон! Род
людской мне надоел. А почему?

В этом коварном вопросе мне помогло разобраться —
т а и н с т в о. Оно свершилось под пологом
ветреной ночи.

7 августа. Среда... Хладом тянуло с Невы. Прямые уснувшие улицы
литейной стороны ветерок расчерчивал вкривь и вкось. Я шел на
своих ногах по пустому пространству подвыпивших улиц, вкривь.
Может быть, я выпал из квартиры друзей. А, может быть, как
звездолет в пространстве вселенной, летел по пустым
магистралям домой?

...Шел и забрел в соборный садик на улице Пантелеймоновской, и
оказался возле Спаса-Преображения, и увидел мертвеца. Мертвец
лежал в отпевальной часовенке, чуть в стороне от храма, внутри
горели свечи. Дверь в отпевальную оказалась не заперта. Я
зашел внутрь и поздоровался с телом. Тело долго молчало, а
затем сказало:

— Все неправедные поступки наказуемы свыше. Бог есть! Хочешь,— люби,
но знай, любовь к человеку опасна. Я любил их,
л ю д е й — близких, родных, друзей. Я люблю их и
сейчас, но вижу... вернее, не вижу, а знаю, что нас, ушедших в
Вечность, будут любить недолго... Отпоют. Помянут. И будут
снова варить и л ю б и т ь свои
макароны. А теперь...

Иди прочь отсюда!

1959–1969, С-Пб.