Лаборатория слова

Посвящается памяти друга-собеседника
Дмитрия Авалиани, выдающегося поэта,
виртуоза палиндромии

Словарно «палиндром» объясняется просто — это греческое словo παλινδςομος (παλιν — назад; δςομος — бег), которое можно переревести как «возвращающийся»; иногда говорят «бегущий назад».

Так получилось, что словом палиндром (реже встречается более классичное — «палиндромон») привыкли обозначать явления словесные. В русском языке существует слово-аналог — «перевертень»: слово или фраза переворачивается, делает кувырок. Но палиндромичность, безусловно, более широкое явление.

Человек изначально раздвоен — он стремится сохранить стихийность своего существования, и при этом не может отрешиться от постоянного познания окружающего мира и самого себя, т.е. макрокосма и микрокосма. «Даже самый отважный из нас робеет перед собственным знанием»,— записал по этому поводу Ницше. Законы, существующие в природе, но невыявленные, как бы не существуют. Между тем, как замечает современный философ Ю. А. Шрейдер, «закон природы есть реальность, открывающаяся в феноменах». Это справедливо не только в области естественных наук.

Палиндромичность, как, скажем, и рифменность, словно бы разлита в природе. Сами того не сознавая, мы сталкиваемся с этим явлением еще в дошкольном возрасте, впервые узнав о математическом равенстве: 2х2=4. В искусстве слова палиндромия, возможно, выявляется наиболее отчетливо и становится тем феноменом, который позволяет увидеть явление и сказать, что оно существует.

Очевидно, что возникновение палиндрома в языке, а затем и в письменности восходит к началу речевой деятельности человека. Известный синолог В. М. Алексеев писал в статье «Китайский палиндром в его научно-педагогическом использовании»: «В условиях китайской иероглифической письменности и китайского иероглифического языка возможно писать в любом количестве превосходные во всех отношениях палиндромы, насыщенные поэзией...» [1, 95].

Другой синолог — Д. Н. Воскресенский — в работе «Китайский палиндром и его жизнь в литературе», отмечая существование в Китае «своего рода прециозного поэтического стиля, получившего название «хуэйвэньти» — «стиль обратных (круговых) письмен», пишет, что возникновение этого стиля «связывается с именами двух поэтесс: жены некоего Су Боюя и поэтессы Су Жолань. Истории рождения палиндромных стихов широко распространены в литературе, и на них строится много сюжетов» [2, 109].

Правда, Воскресенский делает оговорки, иногда называя такие стихи «полупалиндромными». Скорее всего, мы тут имеем дело с анаграммами. Искусство «палиндрома» предстает в романе XVII в. «Повествование о круговых письменах» как «дар неба». Это как бы осуществление единения Неба и Земли. Воскресенский, проанализировав роман, связывает это явление с законом «буддийской причинности» (2, 115]. Иероглифическое письмо наиболее близко к начальному письму. Известно, что буквы в других письменностях возникли в результате эволюции, отхода от иероглифов. Можно было бы обойтись констатацией этого факта, если бы мы не располагали весьма интересными наблюдениями соученика Н. В. Гоголя по Нежинской гимназии Платона Акимовича Лукашевича. В 50-е–80-е годы прошлого века Платон Лукашевич издал ряд книг, в которых он проследил историю корней разных языков. В частности, он составил три объемных тома корнесловов: греческого, еврейского и латинского языков. Лукашевич обладал большими познаниями в разных языках. Так, в 1868 г. он выпустил книгу «Объяснение ассирийских имен». В других его книгах сравнения слов идут панорамически, причем включаются самые экзотическое языки. В книге «Мнимый индо-германский мир, или Истинное начало и образование языков немецкого, английского, французского и других западноевропейских» (Киев, 1873) П. А. Лукашевич сообщает: «...Мною было открыто чаромантие, или обратное чтение корней слов какого бы ни было языка». Вслед за этим признанием на той же странице идет не менее ошеломляющее: «Нередко немецкое коренное слово в обратном чтении отыскивается в языке французском, в английском или другом западноевропейском, а затем уже легко находится у Охотского моря или в степях Монголии» [3, 4]. Кстати, подобные простые высказывания довольно редки у Лукашевича, обычно он выражается весьма выспренно. В его построениях немало действительно от придуманной им чаромантии. Однако он верно схватил магическую (первичную) суть языка. Лукашевич основывался на сугубо практическом обследовании корней разных языков, но за этим стояло особое понимание происхождения речи — преимущественно как явления магического. Отсюда — чаромантия или чаро-манть.

Большое значение магическим свойствам языка и поэзии придавал Велимир Хлебников. В одной из своих работ он писал: «Речь высшего разума, даже непонятная, какими-то семенами падает в чернозем духа и позднее загадочными путями дает свои всходы» [4, 634].

Народная вера в то, что при произнесении заклятья «Уведи у вора корову и деву», читающегося одинаково в обе стороны, восторжествует справедливость, основано на чувстве магического. О той же вере свидетельствуют и надписи на сосудах римского и византийского времени, когда палиндромическая фраза впервые фиксируется письменно.

Недаром один из древних римских палиндромов приписывают самому дьяволу:

Signa te signa, temere me tangis et angis,
Roma tibi subito motibus ibit Amor.

Н. Шульговский, приводящий этот палиндром, дает следующий его перевод: «Крестись, Рим, крестись, ты беспричинно затрагиваешь меня и давишь. Так из-за твоих жестов и придет к тебе внезапно любовь» [5, 28].

Но говорить палиндромической речью было свойственно не только дьяволу. В России ярмарочным скоморохам не требовалось много слов, чтобы доказать, что ругательство, обращенное к другому, может вернуться к тебе же. «На в лоб, болван», — произносил один, ударяя другого, и тут же получал ответный удар с той же фразой, читающейся в обратную сторону.

В. Хромов в чрезвычайно богатой по подбору фактов работе, опубликованной в журнале «Наука и жизнь» в 1966 г., приводит такой пример: «Как-то на Амуре села на мель канонерка «Сунь, Ят-сен». Подошедший буксир тщетно пытался снять ее. Трос, натянувшись до предела, рвался как струна. И вдруг один из матросов прочел на изгибе кормы название судна наоборот: «не стянусь». Это настолько поразило экипаж, что решено было зацепить трос за нос канонерки. Судно легко снялось с мели» [6, 77]. Здесь, правда, матросы имели дело не с палиндромом, а с анаграммой, но и последняя тоже обладает немалым запасом неожиданного. Анаграмма образует другое слово, но правда и то, что она постоянно сопровождает палиндром. При построении палиндромической фразы возникают различные типы анаграмм. Говоря об обратимости слов, о чаромантии, П. Лукашевич имел в виду и эту форму.

В русской литературе обратимое слово появляется с развитием силлабической поэзии в XVII в. Как и силлабика, «рачьи песни» пришли с Запада, недаром для их обозначения используется латинское наименование — carmen cancrinum. В это время вообще широкое распространение получает словесная игра. Виршевики «рисуют» стихами различные фигуры — сердце, крест, гроб; в ходу пифагорические стихи, эхостихи и т. п. Безымянный «школьный автор» оставил нам такой образец «рачьей песни»:

Аки лот и та мати толика.
Аки лев и та мати велика.

Палиндромы входят в обиходную речь образованных слоев, становятся пословицами. Пример такого пословичного построения о России — «Аки лев велика» — приводит В. Хромов.

Поздний барочный украинский поэт Иван Величковский в своей книге 1691 года «Млеко от овцы пастыру належное» дал образцы различных форм, в том числе и палиндромов. Кстати, у него мы находим вариант вышеприведенных строчек:

Аки лев и тамо о мати велика
Аки лот о мати и тамо толика

В своем обращении к читателю Величковский писал, что это не те стихи, которые и простаки складывать могут, а «штучки поэтицькiе», которые задают определенную трудность тем, кто их компонует [7, 71].

Исследователь поэтики барокко И. Смирнов в своей книге «Художественный смысл и эволюция поэтичесих систем» пишет: «Палиндромы означают реверс времени в пространстве текста; время в синтагматике произведения течет не только от начала к концу, но и в обратном порядке; тем самым его однонаправленность нейтрализуется, оно оказывается преодолимым» [8,125]. Этот вывод следует принимать с поправкой на время. Во всяком случае в эпоху барокко сам «реверс» осознавался, возможно, интуитивно. Большое значение тут имело подражание русских поэтов-книжников своим латиноязычным собратьям.

После силлабистов палиндромы перешли в устное бытование. Две палиндромические строки обнаруживаются у Г. Р. Державина:

Я разуму уму заря,
Я иду с мечем судия;
С начала та ж я и с конца 
И всеми чтуся за Отца.

Державин, будучи поэтом пафосным, сохранял интерес к стиху курьезному. Нам уже знакомы его акростихи, позднее мы ветретимся с фигурным стихотворением поэта «Пирамида». После Державина следы поэтического палиндрома теряются. Во всяком случае, печатных свидетельств найти пока не удалось. Однако есть свидетельства о том, что ученики Нежинской гимназии, в то время, когда там учились Николай Гоголь и уже знакомый нам Платон Лукашевич, весьма увлекались сочинением перевертней и анаграмм. Позднее это отразится в творчестве Гоголя — обратимость героев и сюжетов его прозы общеизвестна. Важно и далеко не случайно, что название повести «Нос» первоначально было «Сон»; природный анаграмматизм этих слов как нельзя лучше отражает анаграмматический, перевернутый мир повести о приключениях майора Ковалева.

Если применительно к предыдущим векам мы можем пока говорить о значении палиндрома в переломные литературные времена в сильной степени гипотетически, то ко времени Хлебникова становится совершенно очевидно, что палиндром — такая реально-магическая форма, которая непременно возникает, возрождается на сломе времени, стараясь скрепить его. Обратимость и реверс здесь уже осознаются.

Хлебников был как бы избран для утверждения палиндрома в жизни, как наиболее чисто и многоголосо звучащий языковой инструмент. К 1912 г., когда предположительно был написан «Перевертень» — семнадцатистрочное стихотворение — он уже проделал огромную работу по переплавке слов. И все же позднее, в 1919 г., он писал: «Я в чистом неразумии писал «Перевертень» и, только пережив на себе его строки: «Чин зван мечем навзничь» (война) и ощутив, как они стали позднее пустотой: «Пал, а норов худ дух ворона лап», — понял их как отраженные лучи будущего, брошенные подсознательным «Я» на разумное небо. Ремни, вырезанные из тени рока, и опутанный ими дух остаются до становления будущего настоящим, когда воды будущего, где купался разум, высохли и осталось дно» [4, 37].

Как видим, Хлебников пытался объяснить собственный текст. Его критики поступали очень просто, объявляя поиски поэта формалистическими. Даже Маяковский, в некрологе «В. В. Хлебников», где он называет его своим поэтическим учителем, не смог оценить палиндромов поэта, как, впрочем, и самого явления палиндромии. Более того, он спутал «Перевертень» с палиндромической поэмой «Разин»: «...У него есть длиннейшая поэма, читаемая одинаково с двух сторон:

«Кони. Топот. Инок.
Но не речь, а черен он»
и т. д.

Но это, конечно, только сознательное штукарство — от избытка». Причем следом у Маяковского идет высказывание прямо противоположное: «Штукарство мало интересовало Хлебникова, никогда не делавшего вещей ни для хвастовства, ни для сбыта» [9: 25].

«Перевертень» Хлебникова требует внимательного чтения и комментария. К приведенным авторским примечаниям добавлю одно соображение: строка «Горд дох, ход дрог» может быть прочитана как прорицание поэтом собственной смерти, «горд» — краткая форма от «гордый», «дох» — просторечное «умирал», а «ход дрог» -движение дрог с телом умершего. Эту догадку подтверждает следующая строка: «И лежу. Ужели?»

Вообще палиндром, если он появляется в поэтической системе какого-либо автора, становится как бы квинтэссенцией индивидуального стиля. Здесь сгусток словаря, мирочувствования. Вспомним уже цитированные строки Державина.

Если «Перевертень», который Хлебников точно определил как «отраженные лучи будущего», можно отнести к творениям пророческим, то написанная в 1920 г. поэма «Разин» воссоединяет прошлое и настоящее.

«Разин» стоит в ряду целого цикла поэм, в которых прямо «по живому» идет осмысление событий революции и гражданской войны. Так, «Разину», написанному в июле 1920 г., предшествует «Ночь в окопе» (весна 1920 г.), «Ладомир» (2 мая 1920 г.). В 1921 г. написаны «Ночь перед Советами», «Настоящее», наконец, «Ночной обыск». В 1921 г. была написана еще одна поэма на тему Разина — «Уструг Разина». В ряду этих поэм «Разин» выделяется именно в силу своей формы тем, что взгляд Хлебникова на революцию, на выступление народных масс приобретает еще большую амбивалентность.

Хлебников еще и еще раз прокручивает один и тот же сюжет — причины народного возмущения, его последствия в прошлом и теперь. Упрямое желание добраться до истины заставило его обратиться к такой форме, в которой «трудности... нарастают лавинообразно» [10:96].

Поэма открывается двустишием, которое условно можно назвать прологом:

Я Разин со знаменем Лобачевского логов.
Во головах свеча, боль; мене ман, засни заря.

Это двустишие — живое взаимное отражение или отражение в движении. В «прологе» содержится в концентрированном виде идейный смысл поэмы, который определяется самим Хлебниковым как «Разин в обоюдотолкуемом смысле»; вариант поэмы имел подзаголовок — «Заклятье двойным течением речи, двояковыпуклая речь» [11:318].

Высокая мера повторов, идущая от народного стиха, позволяет связать семь разноплановых главок в единое целое. Повторы, как полные, так и усеченные и обогащенные, сращиваемые каждый раз с новым текстом, позволяют говорить об отражении глав друг в друге. Если применительно к палиндромам Ладыгина, о которых речь впереди, мы можем говорить о точном рисунке, то у Хлебникова — живопись, размашистые мазки, не соблюдающие точность линий. У него, на первый взгляд, много нарушений чистоты палиндрома. Но часть нарушений снимается, если читаешь текст с поправкой на произношение, в частности, на просторечное. Например, строку «А ничего лечу, человечина!» можно записать в соответствии с произносительной нормой.

Можно привести отдельные строки, поражающие смысловой отточенностью:

Мечам укажу мужа кумачем!
Эй, житель, лети же!
Лети чудес сед учитель...
Мы, н и з а р и, летели Разиным...
Не мерь ремень
Меня — я нем.

Но афористичность в этой поэме, естественно, не самодовлеюща. Рациональный подбор слов выводит поэта к невероятной иррациональности, которая в других его творениях достигается синтаксической несогласованностью, обилием неологизмов. Потрясающе по органике стиха передана пластика пляски (глава «Пляска»), где наряду с палиндромом используются анаграммы:

Хата та ли?
Лата тах!
Шиш о шиш,
Меч о меч, 
Кол о кол...

Пляс переходит в колокольный звон. В двух последних строках палиндром нарушается, и картина пляса приобретает вселенский размах. В сущности, вся поэма пронизана музыкой народного ликования, которое легко может перейти (и Хлебников это великолепно знал) в побоище. Безусловно, непосредственное восприятие поэтом революционных событий наложило отпечаток на трактовку исторического сюжета. Палиндромическая же форма помогла связать две эпохи. С одной стороны, в поэме осуществлен колоссальный прорыв к будущему, не лишенный в основе своей духовности: «Эй, житель, лети же!» С другой — показан разгул самого темного и яростного, что есть в человеке — «народная расправа»:

Потоп
И
Топот
А гор рога:
Ого-го
Шарашь!
Эвона панове!
Женам мечем манеж!
[...........]
Топора ропот 
У крови воркуй

В палиндроме вариант случайности появления того или иного звука сведен к минимуму. Поэтому нельзя назвать случайным такое сопоставление:

Холоп — сполох,
Холоп — переполох...

Хлебников стремился через «заклятье двойным течением речи» прорваться к истине. Возможно, что его отказ от строки: «Я — Разин и заря», найденной в черновиках и введенной в оборот В. П. Григорьевым, был продиктован не чем иным, как стремлением к объективности. Ведь в этой строке есть элемент уравненности Разина и зари.

Таким образом, Хлебников дал впервые палиндромическое решение темы большой исторической значимости, разрешив в принципе вопрос: что было бы, если бы Разин победил?

О палиндроме в данном случае можно сказать, как Варлам Шаламов говорил о рифме, что это, прежде всего, поисковый инструмент художника.

В 1918 г. в предисловии к книге «Опыты» (полное название «Опыты по метрике и ритмике, по евфонии и созвучиям, по строфике и формам») один из тончайших знатоков формы Валерий Брюсов писал: «Ошибочно думать, что... формы — только игрушка, головоломная забава, техническая задача для поэта. Можно доказать, что невозможно, например, более совершенным образом расположить четырнадцать стихов, нежели то сделано в сонете, что есть цикл раздумий, который наиболее адекватным образом может быть выражен лишь секстиной, другой — лишь рондо, что маленькая японская танка есть идеальнейшее использование 31 слога и т. д.» [12:50]. После этого нелишнего напоминания приведу еще одну цитату из Брюсова: «Палиндром... безусловно придает и особый ритм стиху» [12:4]. Кстати, сам Брюсов пробовал писать палиндромы. Вот две строки из его «Плача луны»:

Я — око покоя,
Я — дали ладья...

Поэт писал также палиндромы-шутки, как он сам их называл:

Я — а р к а края.
Атака заката.

О, лета тело! 
Ала зола.

Брюсов стремился включить в русскую поэзию все возможные жанры и формы мировой поэзии и специально их осваивал для примера, но в палиндромии дальше этого не пошел. Интересно, что уже в наше время увлечение Брюсова палиндромом аукнулось в строке музыканта и палиндромиста Ивана Соколова: «Во сюр! — Брюсов!».

В 20-е годы Илья Сельвинский, активно работавший во многих формах и жанрах, обращается в том числе и к палиндрому. Это обращение было для него, как и для Брюсова, в значительной мере демонстрацией своих возможностей. Стихотворение «Город энергий в игре не дорог» в целом выводит поэта из системы лироэпической описательности, к которой он был склонен. Интересна «смысловая» палиндромичность в строке «Церковь гуденья недуг в окрест», где церковь увидена как крест, а звук ц трактуется как сочетание с и т.

В те же 20-е годы свой «палиндромон» создает Александр Туфанов, поэт-заумник, открыто заявлявший о приверженности принципам Велимира Хлебникова. Его трехчастное стихотворение «На санях в июле» отличается высокой чистотой формы, т. е. почти полным соблюдением положения мягкого знака, несмешением е и ё, оригинальным преодолением сдвоения букв («Утро, ч... чем я рад! в дар меч чортУ!»). Здесь как бы имитируется заикание.

Кроме того, Туфанов — единственный из известных автору этих строк поэтов-палиндромистов — выделял конечные буквы строк, уравнивая тем самым начала и концы визуально. Третья часть этого сочинения особенно интересна визуальным «просверком» У. В двойном анафорическом У смешались восторг и стон.

Большое значение обратным движениям слов придавал, особенно в конце жизни, Семен Кирсанов, воспринявший уроки Хлебникова. В журнале «Наука и жизнь» за 1966 г. (№7) вместе со статьей В. Хромова была напечатана и его статья о палиндроме с приложением стихотворения «Лесной перевертень». Он определил палиндром как «своеобразную саморифму». Через палиндром Кирсанов выходит на анаграмму. Его поэма «Дельфиниада» (1970 г.) включает в себя «речь дельфинов», состоящую из «наоборотных» слов, а имена отдельных героев поэмы представляют собой анаграммы библейских имен: Инак — Каин, Ваель — Авель, Амад — Адам, Аве — Ева.

Попытки проникнуть в наоборотный мир, в антимир с помощью слова, очевидно, будут предприниматься, пока существует литература. По-своему это сделал еще в 60-е годы А.Вознесенский в поэме «Оза» (анаграмма имени Зоя). Здесь можно говорить о зеркальности ситуации, поскольку Вознесенский воспользовался обычной поэтической формой, близкой к ранним поэмам-сказкам С. Кирсанова. В сборнике 1970 г. «Тень звука» Вознесенский представил и палиндромы, семантическую недозагруженность он попытался восполнить графикой, называя такие стихи «изопами» («Мост», «А луна канула»).

В 60-е годы к палиндрому обращается живший в то время в Тамбове поэт и художник Николай Ладыгин (1903–1975). К началу 70-х годов его имя становится известно в литературных кругах, хотя стихи появляются в столичной печати всего один раз — в разделе «Занимательное языкознание» журнала «Русская речь» (№4, 1970). Примерно за 10 лет Ладыгин написал более двух с половиной тысяч обратимых строк. Преимущественно это были тематические стихотворения, которые поэт старался выдержать в сугубо описательном ключе, соблюдая точность палиндромической строки. Палиндромия же выводила поэта на обобщения, не свойственные описательному стилю. Изумительны, например, по неожиданности и отточенности смысла такие строки:

Ум, роняя норму, 
лих и хил...

или:

Ада псари и распада.

А движение палиндромической строки, скажем, в небольшой поэме «Протопоп Аввакум» поразительно воссоздает архаику и страстность Аввакумовой речи, трагизм эпохи раскола.

В это же время пишет палиндромические стихи Валентин Хромов. Очевидно, несколько позже в этой форме начинают работать Елена Кацюба, Владимир Гершуни, Дмитрий Авалиани, Владимир Пальчиков (Элистинский), Борис Гольдштейн. Из них только одному Пальчикову к началу 90-х годов удалось дать относительно полное представление о своем палиндромическом творчестве. В 1990 он выпустил книгу «Свод сонетов», в которую включил палиндромические сонеты, продемонстрировав сверхвиртуозность — соединив вместе две чрезвычайно строгие формы. В 90-е годы открылись новые имена и произведения. Палиндромическая форма становится обыденностью, сочиняется множество вполне заурядных стихов. Естественно, что с таким положением дел не могут мириться поэты, которые постоянно находятся в преодолении автоматизации любой формы и в любой форме. Среди таких преодолевающих — Константин Кедров, Александр Бубнов, Александр Федулов, Герман Лукомников, Елена Кацюба. «Первый палиндромический словарь русского языка» Елены Кацюбы стал первым художественным палиндромическим произведением нового уровня, своего рода испытательным полем возможностей языка к перевоплощению. Александр Федулов в своих палиндромических творениях использует как реальные языки, так и воображаемый. Его работу можно расценить как опыт возвращения палиндрома к первоначальному герметическому состоянию.

Сергей Сигей еще в 60-е годы осознает палиндромию как один из авангардных приемов. В его палиндромической пьесе «Мил дорог город Лим» и в ряде стихотворний активно используется заумь, такие авангардные приемы, как сращивание слов. Палиндром в сочетании с заумью дает выход в музыку, в многообразие интонирования. И это не случайно. Ибо палиндромия напрямую связана с музыкальным мышлением. Причем музыкальным мышлением именно XX века, хотя в музыке еще с добаховских времен известно понятие «ракохода», т. е. обратного движения, свойственного любой контрапунктической системе. Но если раньше мы могли найти примеры ракоходности лишь по высотности и интервалике, то сегодня обратные движения идут по динамике, тональности и т. д. Этим мы обязаны открытию и развитию серийной техники музыкального письма (Шенберг, Веберн, Берг). Сопоставление возникает интуитивно. В поисках подтверждения обратимся к книге В.Н. и Ю. Н. Холоповых «Антон Веберн». Классик «нововенской школы», которого отличала «афористичность выражения предельно концентрированной мысли», Веберн приходит к идее «взаимоотражения». «В результате применения симметрии,— пишут исследователи, — некоторые сочинения Веберна приобретают значение абсолютного зеркала, где все во всем отражается» [14:272]. А в эскизах одного сочинения композитор вычерчивает старинный латинский «квадропа-линдром»: «Сеятель Арепо держит в деле колеса».

SATOR
AREPO
TENET
OPERA
ROTАS

Палиндромичность, зеркальность — свойство искусства вообще. В XX веке оно доводится почти до предела. Можно приводить примеры из разных искусств. Своего рода пластическими палиндромами можно назвать «скопления» известного французского скульптора Армана, в которых обычные рабочие инструменты (топоры, молотки, клещи и т. п.), повторяясь, предельно выявляют себя в своем первоначальном качестве и в то же время возносятся над бытом, устремляясь в бесконечность.

Еще ближе к идее палиндромичности — не только искусства, но и мира — выдающийся русский художник Казимир Малевич, писавший, что «Череп человека представляет собой ту же бесконечность для движения представлений, он равен вселенной, ибо в нем помещается все то, что видит в ней». К палиндромическим можно отнести знаменитые квадраты — черный и красный, картины 1918 г. «Конница», 1912 г. — «Девушки в поле», части одной из композиций «Супрематизм» 1916 г.

Исследователь творчества Малевича Е. Ковтун пишет: «В его беспредметных картинах, отказавшихся от земных «ориентиров», исчезло представление о «верхе» и «низе», о «левом» и «правом» — все направления равноправны, как во вселенной» [15].

Таким образом, палиндромия, смыкаясь с такими явлениями, как симметрия, математическое равенство, серийность в музыке, пространственные решения в живописи и скульптуре, выходит далеко за рамки поэтической формы.

1. Памяти академика Л.В. Щербы. М., 1951.</li>
2. Народы Азии и Африки. 1971. № 3.</li>
3. Лукашевич П. А. Мнимый индо-германский мир, или Истинное начало и образование языков немецкого, английского, французского и других западноевропейских. Киев, 1873.</li>
4. Велимир Хлебников. Творения М., 1986.</li>
5. Шульговский Н. Прикладное стихосложение. Л., 1929. О. Р. Бородин дает иной перевод второй части: «Нежданно, Рим, однажды покинет тебя Амур» (Бородин О.Р. Инвектива против Рима // Средние века. М., 1989. Вып. 52. С.194).</li>
6. Хромов В. Бегущий назад // Наука и жизнь. 1966. № 7.</li>
7. Величковський I. Твори. Киев. 1972.</li>
8. Смирнов И. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1977.</li>
9. Маяковский В. Полн. собр. соч. М., 1959. Т. 12.</li>
10. Григорьев В. П. Грамматика идиостиля. В Хлебников. М.,1983.</li>
11. Велимир Хлебников. Собр. произведений. Л., 1928. T. I.</li>
12. Брюсов В. Ремесло поэта. М., 1981.</li>
13. Брюсов В. Собр. соч. в 7 т. М., 1974. Т.З.</li>
14. Холопова В. Н., Холопов Ю. Н. Антон Веберн. М., 1984.</li>
15. Огонек. 1988. № 3.</li>

Аноним

Аки лот и та мати толика.
Аки лев и та мати велика.

Иван Величковский

Анна пита мя я мати панна.
Анна дар и мне сень мира данна.
Анна ми мати и та ми манна.

Гаврила Державин

Я разуму уму заря,
Я иду с мечем судия;
С начала та ж я и с конца
И всеми чтуся за Отца.

Велимир Хлебников

Кони, топот, инок,
Но не речь, а черен он.
Идем, молод, долом меди.
Чин зван мечем навзничь.
Голод, чем меч долог?
Пал, а норов худ и дух ворона лап.
А что? Я лов? Воля отча!
Яд, яд, дядя!
Иди, иди!
Мороз в узел, лезу взором.
Солов зов, воз волос.
Колесо. Жалко поклаж. Оселок.
Сани, плот и воз, зов и толп и нас.
Горд дох, ход дрог.
И лежу. Ужели?
Зол, гол лог лоз.
И к вам и трем с смерти мавки.
(1912)

Я Разин со знаменем Лобачевского логов.
Во головах свеча, боль; мене ман, засни заря.

Сетуй утес!
Утро чорту!
Мы, низари, летели Разиным.
Течет и нежен, нежен и течет.
Волгу див несет, тесен вид углов.
Олени. Синело.
Оно.
Ива пук. Купавы.
Лепет и тепел.
Ветел, летев,
Топот.
Эй, житель, лети же!
Иде беляна, ныня лебеди.
Косо лети же, житель осок!
Взять язв.
Мака бури рубакам.
Вол лав — валов!
Потоп
И
Топот!
А гор рога:
Ого-го!
Шарашь!
Эвона панове!
Женам мечем манеж!
Женам ман нож!
Медь идем! Медь идем!
Топора ропот
У крови воркуй.
Ура жару.
Не даден.
Мечам укажу мужа кумачем!
Гор рог:
Раб, нежь жен бар!
Гор рог:
Раб бар!
Бар раб!
Летел.
Вона панов,
Эвона панове,
Ворог осок косогоров.
Пресен серп
Ворона норов,
Нет ворона норов — тень!
Зарежут, туже раз!
Холоп — сполох,
Холоп — переполох,
Лап пан напал.
Волгу с ура, парус углов!
Косо лети же, житель осок!

Щи ищи!
Медь идем, медь идем!
Зараз, зараз,
Рознь зорь,
Гон ног,
Рев вер,
Лук скул,
Ура жару,
Кулака лук
Топ и пот,
Топора ропот
Лат речь чертал.
Колом о молоко,
Оперив свирепо.
Хама мах
Или
Махал плахам.
Или
Сокол около кос!
Ищи!
Иди!
Мани раб, баринам!
Ин вора жаровни,
И лалы пылали.
Заре раз.
[Гор о гор] рог о рог,
Лог о лог, гол о гол
Летел
Чар грач.
Магота батогом.
Гор рог:
Чем ныне меч?
Черепу перечь.
Нет, секир и кистень,
Меч мучь.
Лав осолоп полосовал.
Этак о кате
Иди.
И мак ал украду, — удар кулаками.
А жулики — лужа!
У крови воркуй!
Сажусь, сужась.
Отче, что
Манит к тинам?
Молись илом!
Я рога — горя.
Цепь ел слепец.
И лени синели.
Ужас в сажу.
И ледени, недели,
Маните, дадут туда детинам!
— Холмам лох.
Ан на
Море мером
Ал храп порхал.
Об яде белены ныне лебедя бо
Топот.
И
Шорох хорош.
Гор рог:
Ищи равоты, товарищи!
А вод вдова
Чар прач,
Течет,
Алым мыла,
Несет в тесен
Узел слезу.
Низин
Лес и морок коромысел
Летел
Нежа важен.
Но он
— Шишака шиш.
— Меч чем?
Ругала б балагур!
Нож чум, мучь жон!
Воз вод и вдов зов
Течет.
Так, кат.

Ворог о ров!
Кулики лук.
Он, острог гор, тсс... оно
Течет, течет
Оно.
Рублем оценив свинец, о мел бурь!
Нет, ворона норов — тень!
Узел ежели железу?
Или во плаче пчел, плеч печаль повили?
Или
Нежун, нужен
Марам.
Вид дуд жемчугом могуч между дев.
И лени синели.
Волн лов
Летел
Ими
Оперив соколом молоко свирепо?
Око
Хат птах
И жемчуга лачуг межи.
Меч, ала печаль, плачу палачем!
Лет тел!
— Низин
Лай ал.
Силача качались
Эти и те.
А колокол около ока.
Червона панов речь
Мало колоколам,
Мабыдь дыбам.
Им зов: возьми
Бел хлеб.
«Охала, ахала, ухала».
Кормись, сим рок!
Ищи равоты, товарищи!
И бар раби,
— Раби бар!
Шишь, удушишь?
Маните детинам!
Мабыдь дыбам,
Молим о милом.
Но говори, миров огонь:
Раб, нежь жен бар!
Дебел лебедь.

Хохотуньи кинут охох!
Плот — невень толп.
Вол лав — валов!
Я рубили или буря
Колет, как телок?
Силом молись.
Мори, панов речь, червона пиром!
А верам зов именем и воз марева.
Мать чем мечтам?
Удач чаду.
Ни заревом миловолим мове Разин.
Волога голов,
Убор грез, озер гробу.
Олени, синело.
А лбов вобла.
Но могила али гомон?
Уа или ау?
Мигал бы благим!
Манит тинам
Цели жилец
И ловень неволи
Махал плахам.
У нас не ворон, но ровен сану
И бурлака закал руби!
То пота топот!
Товар равот!
Жарь тесом осетра ж!
Сети и тес.
Кодол унесен у лодок
И шорох! Хороши!
Мор дум о мудром.
Може бар грабежом
Отчина ничто?
Или бар гомон ого-го гоном ограбили?
Удач чаду.
Во камне, в вене маков,
Эй, житель, лети же!
Взять язв
Нужен нежун.

Тепел нож, жон лепет.
Ино хохотали лат охохони.
Ум дев лил ведьму.
Кат медведь, как дев дем? — так!
Дивчины нежен ниц вид.
И невени синеве ни.
А ведомо, дева,
Манила малинам.
Наг рук курган.
Ахаха!
Ухи нежь жениху.
Черевик иве речь:
Жениху запрет сок — костер пазухи неж!
Дур труд
А уа уа —а уа уа!
Мохи нежь, ахаха, женихом.
Лети чудес сед учитель.
Ни заревом нежен мове Разин.
Мот сил нежен листом
Тополя лопоть
И ляли
Топот
Рублем смел бурь.
Или бури рубили
Рубли сил бурь?
Хата та ли? лата тах!
Хата птах!
Шиш о шиш,
Меч о меч,
Кол о кол,
Воны сынов,
А кар драка!
А вера зарева
Манит детинам.
Улиц илу
Вод вдов
Дорог город.
Дар рад,
Ну, червон снов речун
Мак неженкам.
Манит синь истинам.
И раз зари...
Мор берест серебром.
Мове разгула калуг заревом.
Летел
Гул резок, озер луг.
Топот и топот.
Иду — дуди.
Наг рук курган.
Нежи жен
Чересу — дусе речь!
Мясу дусям.
Иль бури рубли,
Вы взвились, осилив взвыв,
Овод деньгами дыма гнедово,
В оспе псов?
Молодухи худолом!
Лапоть топал
У себя бесу.
Може бар грабежом
Отчина ничто?
Покой и окоп.
И червоны сынов речи?
И гашу шаги.
Инде седни.
О лесе весело.
Ног гон
Вонзал босо соблазнов.
Не сосуд жемчугом летел могуч между сосен,
А цаца.
По топоту то потоп.
Пот и топ.
Вера зарев,
Я у кукуя
Лебедем, в меде бел.
Гори пирог.
Манил блинам.
Мана темь сметанам
Борожба обжоров.
И гик — киги
Летел
В око рока окороков
Кожур кружок,
Ртом смотр,
Мори пиром.
Чад удач
Летел.
Хи-ха, ха-хи,
Рог гор,
Рави вар.
Вари рав.
Это варенец цена равоте.

А, кашель лешака!
И шел леший
Дид
Рот втор
Дуд
Мечем
Оперив свирепо
Имен неми.
Волн лов
Ман снам.
А ничего лечу, человечина!
Потока топ
И
Топот
В лапу ног огонь упал.
Оно
Море пером
Манило долинам.
Вон лечь челнов
Лет тел.

Шишака шиш
У сел меч умер дремучем лесу.
Городу судорог
Топора ропот
Летел.
Шорох хорош.
Щелка — клещ.
Мор-те, ветром.
А палача лапа!
Эй, жен нагота батога нежней!
Я бес, себя
Оперив свирепо
Моров огнями, имян говором.
Шилом молишь?
Ков веревок.
И мятель плетями.
Лети чум мучитель.
Иди.
А тенета.
Так кат.
Матушка к шутам!
А, вера марева.
Я
Махал плахами
Моров оговором.
Мотун кнутом.
Лап пал.
До вора жар овод,
Рев вер!
Вин нив.
О! О!
Неуч чуен
Зубом обуз,
Долог голод
Лав рвал
Я.
В оспе псов
Шипишь.
Молишь шилом?
Не мерь ремень
Меня — я нем.
Ширишь.
Шипишь.
И чур, о поручи.
А палача лапа!
Кого-то коготь
Имян гологол огями!..
Но казнен закон
Мор беру ребром.
О, летит рев! Мечи бичем! верти тело!
Муч чум.
Мечет, течь чем?
Мать чем мечтам.
У жил лижу?
Вон ал рот орланов
Летел.
Волога голов.
Рев вер,
Восажу Веду у дев ужасов.
Томен немот
Баб
Топот
Или венок оне вили.
Разин на кобылу, улыбок нанизарь.
И
Как?
Морде бедром
Летел.
Топот
Ребер
И дрожи жорди.
Волокут, а кату колов
Не сажусь — ужасен.
Путь туп.
Коты пыток:
Гон черчу — мучь речь ног.
Торопи пороть
И худолог, ремень, не мерь голодухи.
Так, кат.
Мы, низари, летели Разиным.
1920

Валерий Брюсов

Я — идиллия?.. Я — иль Лидия?..
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
      Топот тише... тешит топот...
      Хорош шорох... хорош шорох...
      Хаос елок... (колесо, ах!)
      Озер греза... озер греза...
                      Тина манит...
                      Туча... чуть...
                      А луна тонула...
                      И нет тени!
      .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
      Еду... сани... на суде...
      .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
      Топот тише, тешит топот;
      Хорош шорох; хорош шорох...
      Тень опять; я — память!
      Ель опять; я — поле!
                      О, мимо! мимо!
А город? а город? о, дорога! дорога!
(1918)

Александр Туфанов

«Ногу печа... атай!
Правой! Левой!»

Узорно лил он розУ,
Пил, томим от лиП,
Узор гулял угрозУ,
Хил он, но с мечем соннолиХ.

Носил авось. Сова ли соН
Ему сваляла в сумЕ?
Не тем, а заметеН
Тем, около комеТ.

Уже лих я на санях и лежУ...
Утро, ч... чем рад! в дар меч чортУ!
Уже меня тянем... межУ.
Утробой — о, был глыбой, о! — бортУ!

Илья Сельвинский

Город энергий в игре не дорог.
Утро, вворк — и кровь во рту.
Умереть. Убор гробу-терему,
Иноки, жуть и тужьи кони.
Опели они чинно и лепо;
Церковь гудения недуг в окрест — 
И толп ужин, и нижу плоти
Зубра, и мумм, и арбуз.
И ловит жена манеж «Тиволи»,
И жокей так снежен скатье кожи;
А ты, могилка, как лик, омыта:
Тюлий витер ретив и лют.
(1926)

Семен Кирсанов

Летя, дятел,
ищи пищи.
Ищи, пищи!
Веред дерев
ища, тащи
И чуть стучи
носом о сон.
Буди дуб,
ешь еще.
Не сук вкусен:
червь — в речь,
тебе — щебет.
Жук уж
не зело полезен.
Личинок кончил?
Ты — сыт?
Тепло ль петь?
Ешь еще
и дуди
о лесе весело.
Хорошо. Шорох.
Утро во рту,
и клей елки
течет.

Валентин Хромов

Я волос соловья
Рамок летел комар
Я ворон норовя
Ракит Икар.
Ясень, мир неся,
Соринок кони рос
А себе небеса
Золото лоз.
косой осок
И сок коси
Кочан за значок
И с нами манси.
Цемент немец
Тет-а-тет
Цежен как нежец
Тенет
Рамок летел комар
И скуку укуси.
Рам шок кошмар
Исуси.

Николай Ладыгин

Мук Аввакум
Не убояся. О буен,
Народен. Не до ран
Ему. В уме
Вот сие: — Неистов,
Мерю тюрем
Нары. Рань.
Темень. Неметь,
Умереть терему.
И лишили
Сана нас...
Как
Лед, удел
Печален. И синела чепь,
Нов злил звон
Ее...
Как
Собака, бос
Я ел, млея
Ужо кожу...
Но снеди виден сон.
На свете в сан
Верили. Жили. Рев.
Теперь. Трепет — 
Мера секты. Сыт кесарем
Поп.
Мода гадом
Течет.
Но кинь, Никон,
Радуйся, удар
Еще.
И маши кукишами,
Даря обедни, инде бояр ад.
Они убили буйно
Ту веру. Ревут
И машут ушами
Макакам,
И кару дураки
Носят. Я сон
Учуял. Я учу.
Я мел племя
Лисиц и сил
Демона. Но мед
Дул блуд.
Се блудил и дул бес.
О рок. Скоро
умереть терему
Сану у нас,
«Ату!» моему. В уме омута.
На душе взвешу дань
Молений. И не лом
Веры — рев — 
Несу сень
Себе небес...
Ага, та ватага.
То палача лапоть;
Рев зимы, дым и зверь
Аду коптят покуда...
Мук Аввакум
Не убояся. О буен.
Ясен, зов вознеся,
Яро в огнь говоря:
— Бур сруб
И горит. И роги
На вас, и саван,
Ада псари и распада!
Но мамон
Летел.
А за
Ним ад. Аминь.

Увидя диву
Недужен нежу день
Тот.
Велит сон веры: ревности лев
И желчи бич лежи!
Мадам, о Лебеде белом Адам
Ноет. И диво ли мило? Видите, он
Мудрости желал, а лежит сор дум.
Ей муз арена — неразумие.
А муз аренда на дне разума.
Он — кому ум окно — 
Он видит сон юности. Дивно,
Лепетно тон тепел,
А пери все же свирепа.
Мороз улыбки дик был узором.
Узор губ угрозу
Нес, осень.
Вот ушла, звала в зал шутов.
И, утеснен, сетуй.
И возьмет темь. Зови
И мани встречу, черт с винами.
Недужен нежу день
Тот.
Нежу ненужен.
Как
Косе песок.

Владимир Гершуни

. . . . . . . . . . .
Нам атаман,
как
иерей,
мир указал. А закурим — 
мир озарим и разорим!
Миру курим
мы дым!
Ужас, как сажу
метем!
Яро горя,
беда с усадеб
тень холопий полохнет...
Миру душу дурим!
Мишуру рушим!
Отчины — ничто!
Мир обуян — гори! Пир огня — убор им!
Мори пиром!
Уничтожь отчину! — 
Вознесен зов,
Зов к силе. Пели сквозь
топот
и рев двери,
ярость соря!
О, до
жути пир хмелем хрипит уж,
и смеемся,
аки на пиру до одури паника,
и харь пот, рев. И носились они, вертопрахи,
и князь таращил, ища рать, зенки:
«Ущерб обрешу!»
Яра харя,
как
у худого духу,
отупел сослепу-то!
А рать стара.
Лелеет ее Лель,
Лель одолел.
(Или опоили?)
Но стереть сон
могим мигом!
Но смете сон,
да в ад!
. . . . . . . . . . .
Ад — жажда!
Ад — еда!
Туда пира цари падут — 
ада ртов отрада!
Их и
давили, в ад
маня, ров дворянам
вырыв,
умереть в терему
велев
им. А чем велев? Мечами?
Им, аду пира, дари пудами
и не цени
вора даров!
Мир обуян — гори! Пир огня убор им
несет, мир им тесен!
Отчины — ничто!
. . . . . . . . . . .
Не вилы — ливень
сено понес
и мял емшан со сна шмелями,
и маки с усиками.
Се, воя, с ливня пьян, вился овес,
оторопело поле порото,
оно,
мокло волоком
и ныло. Мечут в туче молыньи,
моргая, а гром
мир оглашал: «Горим!
Я славен! — гневался. — 
Я Илия!
Яро в туче лечу, творя
потоп
ада пен, горимир огнепада — 
иду гроз вперив свиреп взор!» Гуди,
летатель
гор! Ветра, жарьте в рог!
Лети, но гори, мирогонитель,
И, опьянев, звеня, пой!
Небу бубен
и радугу дари!
Иди!
«И иду!» — Буди, и
дебри, мир бед,
как
тень гор, дрогнет!
. . . . . . . . . . .
Лети, сон, тенет носитель!
Лети, чар рачитель!
А тута,
въявь:
— Лезь, мамзель!
— Залазь!
— И повопи!
— Цыц!
Убрав ее в арбу
и обдав свадьбой,
катили так
и летели,
как
ада чада,
а дар конокрада
летел,
ровно и он вор.
Удал, сулил усладу...
Села, лес,
и луг, и Жигули,
и город у дороги — 
о мимо, мимо!
Тю! О пирах ухари поют
и о воде медовой!
Их усы сухи.

Сергей Сигей

Ьлициль
Ьлиль
Милим
Анна
Сигис

                                              лиль:
миг им лечь о ниразарь! разарь иночель миг им
                                              милим:
тать! чем, иначерь, речь ани мечтать?
и бог, резинь, — низерь Гоби.
                                              сигис:
и Эней
ром пил, лип мор
рыбарь или рабырь — 
росли они ино ил-сор
укор року
                                              лиль:
улечу челу
чуму, Умуч!
дело уму о лед — 
де: бел лебедь
низин,
а так — сам маска та.
                                              сигис:
воин Иов,
и к средь туч чуть дерски
сон и нос — 
лица Ациль,
а Варрава?
или?
                                              лиль:
в «О» кинь бел «Х», Лебников
кинь и об зарие волос, Соловей-разбойник
                                              милим:
темень. Сила лис неметь
звала: Лавз!
                                              сигис:
мил вдох — ход в Лим — 
и лиг рёв: «Вергилий!» — 
лёт осотел
(о, Гораций — царь «Ого»
и диво — Овиди),
я нем. Вёл как лев меня
мим,
тут
невидим и дивен
худа дух — 
зол и лоз
(вин и нив) — 
мира Рим.
Я наг, Аня,
лоб — боль,
но слеп пел: «Сон!
лети, сон, носитель
ее».
О Анна — о!
и гений неги — 
черен нереч — 
воли оков и лов
ее — 
(а зори — роза,
резок озёр
визг: гзив!)
возлил зов:
«иди, изиди!»
сел лёт, тел лес
зло пополз:
«нежун тут нужен».
и
я, летелень, не летел я.
                                              лиль:
нет и хоровода — адоворох и тень.
                                              сигис:
гори, единий нидеирог!
горонидель — единорог.
и огонь — топот ногой,
а танец — цена та,
ведь нежен дев
гам, Милим-Маг.
и игрой оргии
чиню, юнич.
                                              лиль:
я ему, умея:
уц, волк, иди к ловцу — 
ужас — оп! и посажу.
                                              милим:
лети нич, о, сочинитель! — 
на дуде дудан
и игрец Церьгий!
                                              сигис:
горя я рог.
                                              лиль:
у лодки — и к долу — 
табань чуть. Туч набат
тёмен. Не меть
меня — мечен. «Нечем!» Я нем,
кинь ва баз! забавник — 
«корг и трак!» — карт игрок.
ни раб, ни барин — 
кому умок?
                                              милим:
ин! кинь я разаря. Никни
и Инись синий, — 
Анна мила, лиманна.
                                              лиль:
о вечера! — речь ево.
                                              милим:
я: лети, чу! ичель, лечи учителя
и он — мучитель. Лети, чумной!
                                              анна:
я — Эдем, Медэя.
1969

нольлон
рогаммагаммарог
маганолелонгам
лебедрогамамагордебел
рогаммагонолелоногаммагор

Владимир Пальчиков

И пифия пророчит, но невнятна речь.
Эсхил

           1                                2
Дум латы. В оде, дик, ору:       «Уроки дедовы — Талмуд!»
Догмата мир. Пенат упад.         Да — пут, а не приматам год.
Допит на Яме суррогат.           Тагору семя — антипод.
Дуди молве... А — рас игру?      Ург и Сараев лом и дуд?
Дороден ном, а дорог лад.        Дал городам он недород.
Туп пил и лил вина гуру.         Уруган нив ли лилипут?
Туп-то, но в «аве» ложь. И вру.  Урви ж, о Лева! Вон от пут!
То базилевса хоров — ад.         Да вороха свели забот.
Актив богов, он — одоман.        Нам од! До нового витка
миров. Ты, мука, в быте мок.     «Кометы б! Вакумы творим».
А, как, я перемог обман.         Нам бог — о мере пятака.
Лукав мужик, а босу — как?       Как у собаки ж ум Вакул.
Миазма в-вои. Ворам шок.         Кошмаров Иов — вам заим.
Луг, зари и на лоне — мак.       Камен о лани и разгул!

Дмитрий Авалиани

1    Я иначе мир пишу — 
     души лени не лишу,
               примечания,
2                   да скобок
                           сад
3    ужасен не скажу...
4    Дивен мак, соска мне вид.
5    Диана, дыры данаид.
6    Кожурки нет. В тени кружок.
7    Меж я лилиями ног.
     Гоним я или ляжем?
8    Ужален, я ем сено,
     на нем зимую, я не
     пеняю: ум — измена,
     но Несмеяне лажу
9                  шалаш,
10         котомку писем,
     смеси пук-моток,
11   колец, хоров, коробок,
     оборок, ворох целок...
12   Моток спустите в сон — 
     осветит суп с котом,
13   диван, Орфея, Леля,
            Ефрона вид,
14          хором.
     О ксендзе Бог,
     о бездне скоморох,
15   о мимике, романах — 
                   ох-ох-ох,
     а нам, о реки, — мимо,
16   а мы, душа, чудачим,
     и чад у чаш, у дыма,
17   и дев о психах
             исповеди
18                 тут
19   Тут чудаки цикаду чтут.
20   А мишура ненарушима.

1    Не вешу, душевен,
2    невидим и дивен,
3    меж лилий ищу сон.
     Но сущий или лжем?
4    Амадей — амвон.
     Нот стон.
     Но в майе — дама.
5    Нем амен.
6    На виду хлам.
     Роз за раззор
     мал, худ Иван.
7    Мастер мрет сам.
8    Кара — рак.
9    Кара — барак.
10   Кабы рыбак,
11   Иешуа у шеи,
12   ладана дал,
13   лира цвела б,
     а лев царил.
14   Кони, инок
15   Кирилл, лирик — 
16   каб осилили собак.
17   Как индивид никак
18   не виден и не дивен.
19   Нем и плакал Пимен.
20   В окоеме оков,
21   Ода — не нам и Рима не надо.
23   Нарос ямб — мясо ран.
24   Удач — чаду.
25   Удар — аду.
26   На гатях удава дух — ятаган.
27   Рев из узилищ,
     от силы — песок,
     то ангел лег на откосе.
     Пыл истощил изувер.
28   Я иду, судия,
29   ревизор роз и вер.

Борис Гольдштейн

Дал ад
России — ссор,
дал клад — 
ропот, топор,
беду сулил у судеб — 
рок слетел, скор...
Мигал бес всеблагим,
но медлил демон
и щепу у пещи
колотил и толок!
Был гул у глыб
и был гул у глыби,
гул слуг,
гам у бумаг...
Или доводили
народ до ран,
или били,
или дубово будили...
Или себя бесили,
или чужого кого жучили,
или быдло колдыбили!
Но взлетев звон
вон от стонов,
и лепет той оттепели
умер — и мир ему!
Не дебил ли беден
навзрыд у дыр зван?
Не дебил — и беден
Навин Иван!
И зевай, а вези,
зови воз
и дуди,
и на возу — пузо Вани!
Катил ли так
к аду чудак?
Тужа, мудрому морду мажут,
ту же рожу ужо режут,
туг жупел сослепу жгут — 
вот, ну, база бунтов!
То вот
хама замах,
то вот
рода задор,
то вот
жар краж,
то вот бонз озноб!
А то везде, дед, зевота,
а то худо — духота!
Намутили туман,
на луче — чулан
и тупики пути — 
иди, иди!
Пустеет суп.
И щи — нищи,
бел хлеб — 
ищи, ищи
и ржаного — на, жри!
Я и ты — база бытия,
я и ты босы — события!
Лидер бодро, гордо бредил,
а масса налево повела нас сама!
Иди,
масса,— к кассам!
Ищи
доход!
Я иду, судия,
я ужру буржуя
и обсужу сбои!
Я уж рубил и буржуя,
я уж рублями мял буржуя!
Уж убогого бужу,
уж убил — и бужу!

Евгений Харланов

Тепел лепет
лип. Отопил
золото лоз.
Ангел лег на
лак сини скал.
И бог Гоби
лилово лил
кармы мрак.
Но и пион
лал клал
на сан
тенет
тени... И нет
боли. И лоб
бел. Хлеб
черен. О, но не речь!
«Так Азии закат
горит и рог — 
ал рог у горла.
Тут
Муза, разум,
чутье туч.
Ищи
себе небес
тут.»
Амен! Нема
голова таволог.
А холоп от речи чертополоха
сед здесь...

Елена Кацюба

«Аве, Ева!
Ума дай Адаму»
«Рад я — ем змея дар!»
                      Но мед — демон
                      Небу — бубен
                      Ночи бич он
«Я — аркан-звезда, ад, зев, знак рая»
                      «Я — луна нуля
                      Ада к раю аркада»
Узор ангела лег на розу
                      Нежен
                      Летел
                      Лад Евы ведал
«Ада кора — Зодиак. А там — атака и доза рока? — Да»
                      В аду зло полз удав

Жена:
   Ум — он дорога лбу благородному!
   Ум — он диво видному,
   ум  — он идея единому,
   ум — он муза разумному,
   ум, он мул умному,
   ум — он зов к сквозному.
   Ум, он вон и чиновному. 
   Муж — ум,
   А к жене денежка.
   Уму — думу!
Муж:
   — Ум за грош оргазму.
   Ум, Зина, гроб организму!

Евгений Даенин

О, вид девы Вед — диво! — 
Соло вод до волос,
а линь дал лад Нила;
но дал лад — дал ладонь;
или ил — Волга рвов?
герб сени?
И нес брег в овраг ловли ил.
И,
гой еси, гортань ос — сонат рог.
И се — йог...
Вера дни и дни.
Инд и Инда рев.
Соло вод до волос,
но дал лад — дал ладонь:
хоров шороха шуруп — 
Пуруша — хорош ворох...
О, вид девы Вед — диво! — 
Пуруша — хорош ворох...
Хоров шороха шуруп дал ладонь,
но дал лад:
до волос соло вод,
Инд и Инда рев...
Вера дин и дни.
Сонат рог.
И се — йог:
гой еси, гортань ос.
И нес брег в овраг ловли ил.
Или ил — Волга рвов?
герб сени?
Дал ладонь,
но дал лад — лад Нила;
а линь дал до волос соло вод...
О, вид девы Вед — диво!..
До волос соло вод — лад Нила;
а линь дал,
дал ладонь;
но дал лад...
И нес брег в овраг ловли ил.
Или ил — Волга рвов?
герб сени? — 
сонат рог.
И се — йог:
гой еси, гортань ос...
Инд и Инда рев.
Вера дни и дни.
До волос соло вод.
Дал ладонь,
но дал лад:
Пуруша — хорош ворох — 
хоров шороха шуруп.
О, вид девы Вед — диво! — 
Хоров шороха шуруп — 

Пуруша — хорош ворох;
но дал лад,
дал ладонь...
Соло вод до волос.
Вера дни и дни.
Инд и Инда рев.
Гой еси, гортань ос — сонат рог.
И се — йог...
Или ил — Волга рвов?
герб сени?
И нес брег в овраг ловли ил.
И...
Но дал лад — дал ладонь,
а линь дал лад Нила:
соло вод до волос...
О, вид девы Вед — диво!

Михаил Крепс

Или липу пилили,
Или Леду делили,
Или лося солили,
Или шубу шили.
Или волю ловили,
Или дуло лудили,
Или пели, лепили,
Или пили, пили.
Или думу мудили,
Или Дуню нудили,
Или Дусю судили,
Или, взяв, язвили.
Или путы тупили,
Или пули лупили,
Или жены не жили,
Или не ценили.
Или сон уносили,
Или зов увозили,
Или раз озарили,
Или заразили.
Или Марс осрамили?
Или Муз изумили?
Или сук укусили?
Или Рим смирили?
Или дачи чадили?
Или Дуче чудили?
Или Зорге грозили?
Или перепили?

Инд, как дни,— 
Течет и течет.
О лето! О тело!
Луна — нуль,
       Тени нет.
И лежу, ужели?
А ведь еще дева!
О тело! О лето!
Течет и течет
Инд, как дни.

Алексей Неледин

Дум ребус у Бермуд — 
Пеленг-нелеп,
А телекс у... скелета?!!
Риф-эфир...
И — чу! Лучи...
О вид-диво!
Мир зрим
В оке веков
У вод вдову
(Так им зов) возьми, кат,
Себе небес
Саван! Вор!.. Кровь на вас...
Но казнит силу ль истин закон?..
— Лети бугром, Мор-губитель! — 

Бонифаций (Лукомников)

Комок летит,
на небо доползи,
Лаокоон,
но в речи возносясь,
шуршанием змеи
наш рушься, сон,
зови,
червоннооко-ал,
и злоподобен,
антител комок.

Я распашонка, как ноша псаря,
Я — радиатор крота, и даря
Алого Дугласа, лгу догола,
А ловелас — он о сале вола...
Ясен не дервиш и вреден неся...
Узнику — порку, укропу — кинзу!

Александр Бубнов

Домом од,
домом отдана — 
лира царила,
лира парила,
лира гагарила,
летела,
лира дударила,
лепо пела,
лира до подарила,
лепо пела лира,
дударила,
летела лира,
гагарила,
лира парила,
лира царила
над томом од — 
домом од!

Дмитрий Минский

И нет меня. И я — немь тени. 
Я — даль и сон. Носи ладья. 
Я — мета. Дерби. Бреда темя. 
Я и ты — Боль. Зло бытия.

Я — амок, или кома — я? 
Иметь — и нет. И тени, теми. 
Я — месь тенет, я — тенет семя, 
Я — арки немени края.

Голо поле. Бело. Полог. 
Колок сон. О сон — осколок! 
Но могил летел ли гомон? 
Амок. Молот! Толом! Кома...

Инок, инок. Кони, кони! 
Тень от тени минет. Тонет.

Алексей Нагорских

Хан амор вил, ходил и худил, а дико
кидали вора сроки, либо били коря... А
табор калек, а факир... — кидали воду со
стен,— вот руки; летит суп, и летит сме-
тана, канат... А в саду на заре — тс! —
убил флибустьера зануда-сват. А на канате
мстители... Пустите лик! У ртов нет со-
судов, и лад, и крик, а факел акробата
ярок... И либо били корсаров ила, дико
кидали дух или дохли в романах...
1994

Владимир Рыбинский

Я не червь реченья,
А метка как тема.
Меси писем
Меть, а затем...

Моно — фоном
И лад вдали.
Амфи-рифма!
И мысль сыми.

...Сологолос
Лишь оду дошил.
И червь в речи
Лишь рев свершил.

1992

Павел Нагорских

Золотисто вот сито лоз
Н. Ладыгин

Золотисто вот сито лоз
И лад светел, уму лет Ев сдали,
Ила сор били, вили, бросали,
Соло — в зиму, тут ум из волос.

Зло потел, вялил я, в лето полз,
Сети ем, смотры влил, — вы ртом смейтесь,
Сети Ев, звонко вы в окно взвейтесь, —
Сор у див, сан у нас, вид у рос.

Сони лик, ор и рок, ил и нос, —
И к сарказму летел ум закраски,
Икса муки ль лад дал, лику маски,
Сок зимы дан со сна, дым из кос.

Зори, ладу вив удали роз, —
Лет и Бог, ор, дом од, рог. Обитель, 
Лети вон, ход, в уму вдохновитель-
То в дали лад, вот
Золото лоз...
.............

Удавил — и в аду
Зола лоз...
1994

Александр Федулов

Апорт — Аид ал —
Ладиа — тропа.
Еле вижу, жив еле:
Копоть топок —
Сон-це-п — спец-нос-
Ак-ты Пила-та —
Натали — пытка!..
Да рек черно! — Он
Речке рад.

Поэт. Поэт — Э-оп! — тэ-оп! —
Углем строф о-марш —
Шрам — офорт: смел гу —
Кать так ям-бом-бой
И обм... обмякать так
Нежностью — лют сон жен...
1998

Арсен Мирзаев

–-
Олечка — как чело...
        –-
...Яна-Таня-Яна-Таня-Яна-Таня...
        –-
Леди В! Ту грусть Сургут видел.
        –-
Мадо, дама; Мадо, Каменная!
Я Анне мак, о, дам! А Мадо? — дам!
        –-
Йог, а не тиран на Рите нагой.
        –-
Дебри Ир, бед...
        –-
Див иго: ноги, вид...

Вадим Степанов

Мороз не цензором,
Надя, дан,
И кит — краса Арктики.

Сергей Федин

Туманамут, туманамут,
   и маг он до поры —
    сон дивен
      и кур и коз
        у чулана луч узок,
          и руки не видно.
            Сыро под ногами...
              Туманамут... туманамут...

Аки лирика — кириллика