Литературная критика

Поэзия: Модули и векторы

Выход из родовых путей, или третья академизация заумного

Может быть первая строка должна быть – ррррррр ыр иар ару.

Во всяком случае мы должны услышать, что и почему. Какими путями
О? Что делать У? Где обнаружить Л?

Нам ведь не дано предугадать, как говорил Т.

Мы летим в ночи, думая, что дождь. Мы покидаем себя, если не.

Поэзия есть зверь, пугающий людей

Одной этой строкой Константин Фофанов навеки остался примером
поэта, даром что нет у него славы Рембо. А надо бы. Мы не умеем
создавать или досоздавать собственных поэтов. Надо уметь возводить
достойные конструкции во имя этих вечных и кристальных. Пусть
они кому-то кажутся еще сумасшедшими. Даже тем, кто их изучает
и систематизирует с тщательностью фармацевта.

Конечно, поэзия иногда именует себя антипоэзией, потому что в
какой-то миг, на каком-нибудь «поэтическом» вечере вдруг обнаруживает
пустоту – зияние. Или раскроет журнал на месте раздела поэзии
– провал.

И тогда Поэзия восклицает словами ДОИТЕЛЯ ИЗНУРЕННЫХ ЖАБ:

ПОЭЗИЯ – ИСТРЕПАННАЯ ДЕВКА
а красота кощунственная дрянь.

Однажды, сидя на подобном вечере, и глядя мимо сцены, я обнаружил
два лица, на которых присутствовала отнюдь не кощунственная красота.
Глаза этой красоты были веселые. Наверное так выглядят БАБЫОБЕ.
Хлебниковское БОБЭОБИ, описывающее движение губ, сделав кувырок
в столетии, влетело в наше время отзвуком, переполненным телесностью.
Интересно, что случилось это на Дальнем Востоке, последней российской
точке пребывания отца русского футуризма Давида Бурлюка, он же
означенный выше ДОИТЕЛЬ.

А вот БАБЫОБЕ совсем не изнуренные жабы! В городе Ха, в городе
Хабаровске, где живет удивительный Арт Иванов, которого я никогда
не видел, но который возглавляет ДВАЗ – то есть дальневосточное
отделение Академии Зауми и понятно, что вся заумь на этой обширнейшей
территории подвластна ему и поэтому, я полагаю, Дальний Восток
российский не стал еще полностью китайским...

Но БАБЫОБЕ через годичное пребывание в Чите прибыли летом 04-го
в Москву и весьма оживили несколько подувядшее пространство. Правда,
в Москве трудно заметить человека, он напоминает иголку в стоге
сена. Но кому надо увидели и кое-что услышали. Вещи Анны Золотаревой
и Елены Кругловой появились в «Футуруме», в «Детях Ра», в «Журнале
Поэтов», и даже в «Октябре» (Анну напечатали).

То что есть сейчас, в частности в их замечательной самодельной
книжке «Избаб», это свобода дыхания стиха, красивейшая растяжка
в шпагате (я говорю, конечно, о слове!).

Тут есть, слова и заумные и безумные и вполне разумные. Заумь
– это вообще не чёрт знает что, а все тот же божественный глагол,
только не узнанный сразу. Он стыдливый, прячется, закрывается
лопухом, ибо в наших широтах лавр не растет.

И я думаю, что вот наконец-то Велимир получил необходимую ему
толику женской любви и ласки. Я переписываю себе в заветную тетрадь
стихи Анны Золотаревой:

Нет не умер я
Лишь прилег на миг
Мир во мне времиря
Расцветил цветолик
Просто дверь надо мной 
Сорвало с петель
Люболей словолной
Унесло в голубель
Повелела Неть
Скифской бабой лечь
На одно из плеч
Да трава склонясь
Говорит на Ч
Власы ветра вей
Солнцесона сласт
Влаголей слововей
Велимир Мировласт

На наших глазах происходит удивительное – третье рождение
заумного. Принятие в себя того, что было навеяно «сеятелем
очей». Конечно отдельные слова проникали в нашу культуру из-под
спуда томов советских и постсоветских классиков, но впервые массив
этих слов стал определяющим для небольшой, но важной группы современных
авторов, вращающих слово между двадцатью и (за)тридцатью годами.
Здесь и уже названные, а затем Елена Сазина, Ульяна Заворотинская,
Алексей Шепелёв, Виктор Иванiв, Алексей Даен, Дмитрий Поляков...

При этом заумное, разумеется, не только на уровне словаря, но
и на уровне синтаксиса, на уровне общей семантики, то есть, некоего
содержательного содержания! Это содержание, конечно, всяческо.
Мы можем узнать и нечто о поэте, о поэтессе...

Елена Круглова:

beata solitudo
г л а с – с(т)рок
как мне уйти отсюда
это не исповедь перечеркнуть
хлопнув сводами храма
а там стоит мама
и еще много людей
с того света
что это
как не выход из родовых путей

А вот Дмитрий Поляков заводит речь-песнь:

Лей купеи выходите
Сор чинэы затрубите
Вече снуе паэлы
Беэ вишь ура золы

Это из его «Встречи с богами», живо напоминающих о хлебниковских
«Богах». А его же «Шёпот-Шорох» отсылает к знаменитому « Бобэоби»
вплоть до такой переклички как:

бэа боа биа бы
губы чуткой красоты

Это вообще губы, которые пелись еще у Хлебникова. Это вариация,
а понятно, что всякое новое тогда входит уже навсегда, когда оно
обрастает вариациями, реминисценциями, когда оно попадает в интертекстуальное
поле не только предшественников и современников, но и потомков.

«Читателя найду в потомстве я» – тихое вопиение Баратынского...

А кто эти читатели, они же сеятели очей? Поначалу – пиит («хоть
один пиит»!).

Дмитрий Поляков последовательно входит в этот интертекст – футуро-обэриутский,
принимает на себя оклики далеких и они становятся близкими.

взырь в слюду
зачурь ключу
кожеоки нарочи
вяжет встреча
у зенчи
леды ось
закаты вкось
свиреноги усучи
ляжет межа 
у зочи.

Думаю, что там делается с Зудивцем Кручей – Кручиком – Кручёных,
когда он слышит такое разнообразие передвижек в слове. Он, который
называл яйца – юйцами, изюм – мизюнем, а сосиски – зудавами. Величайший
реалист! Упорядочивал – чтобы форма «предмета» соответствовала
фонематическому содержанию слова.

Дыр бул щыл убещур! 

Рефлексии по поводу заумного, своего рода приручение зауми (по-другому
– эстетизация) происходит не впервые. Это уже делали сами заумники,
особенно Хлебников, которому заумный язык был необходим, как один
из многих языков. Это затем делал Александр Туфанов, называвший
себя Велимиром Вторым и возводивший к зауми научные мостки. А
его строптивые ученики – Хармс и Введенский – от зауми в слове
уходили в глобальную заумь композиционного строения вещи. Далее
Владимир Казаков понял весь предыдущий пласт авангарда как единство
противоположностей и смог собрать в единый пучок смыслов. А Сергей
Сигей, перемешивая в своей ейскотворне тонны заумного материала,
выбранного из всех возможных библиотек, создал новую иерархию,
в которой нашлось место ему самому и Ры Никоновой. Хотя Ры строила
тогда свою поэтику часто интуитно-полемично по отношению к историческому
авангарду. Но это тоже реакция на приемы, явленные нам. Рефлексировали
и продолжают – Анна Альчук, Валерий Шерстяной и автор этих строк.

И вот теперь мы обнаруживаем новый виток взаимодействия уже не
только с теми, кто давно говорит меж собой на звездном языке,
но и с нами, кто еще лепечет здесь отчасти и на обыденных наречиях
и еще озабочен земными делами.

Алексей Даен выдвинул недавно диптих «Заумь чтя», где чтя,
может быть, читая, а может и почитая.

Заумь чтя

расчитывая би и рю и кова
(не рыкай мне!!! и не сигей!!!)
думаю нет переобдумываю
содержание слога
отягощённого буквами
и пунктуацией и даже без

ветрорез пушковой масло захлебникастывает
пастором ласковым введенскивает фокусируя
валоризацию фаллопиевых труп (б) поэзии

во где раз\пластаться читателю
на мели
нет! на вершине бездны!
в утробе ежедневной коллизии

выыыыыыыыыыыыыыыше
тиииииииииииииииииише

передёргиваю затвор отворачиваюсь
в зеркала
целясь

Заумь чтя – 2

корней в земле не видно
               с
птичьего полёта
перевода       чу!
(вгрызается аль чук алчно)
нэцкэ из букв
разбрасывает на листе
нецкова
смачно
чую

смммммммааааааааачно
ссссссссссссссссс-мучно

колибри-человек
колеблется
в калибре

Фактически диптих представляет собой компрессивный трактат. Честно
говоря, для меня было несколько неожиданно прочесть текст, в котором
оказались так резко поданы основные жесты заумного. Поскольку
чтение с монитора все-таки квазичтение, меняющее фокус графем
и строк, я распечатал тексты. При этом принтер зашкалило, он стал
дергаться и скрипеть. В результате строки вышли не совсем ясными,
с белыми полосами вдоль по центру каждой. То есть, получился идеальный
футурный текст (который должен читаться труднее смазных сапог,
как говорил наш основоположник).

Так я продирался сквозь ветрорез и валоризацию к вершине
бездны в первой части, где мне встретились ры и сигей в
виде глагольных форм, а моя собственная фамилия превратилась в
три субстантива, и провалился во вторую, где имя альчук
распалось на две грозные части, где появляется нецкова
в виде нэцкэ из букв, и вышел прямо на колибри-человека, который
колеблется в калибре...

Это путешествие было совершено не напрасно. Изреченная мысль пронзила
и вбила пальцы в клавиатуру.

Я вспомнил письма ко мне в Тамбов Арт. Иванова из Хабаровска и
Южно-Сахалинска. Я вспомнил его стихи, посвященные Анне Золотаревой:

ты просто ребенок женщина

которую надо спасти

я вспомнил, как взрываются строки в его стихах о Маяковском и
Бурлюке.

Я вспомнил послание Дмитрия Полякова в виде рукотворной книжки
«Забоги».

Я вспомнил письма Вити Иванiва.

Я вспомнил бормотание Алеши Шепелёва.

Я вспомнил смех Лены Сазиной.

Я вспомнил мейлы Лены Кругловой из Читы, из психиатрической больницы,
где поэтесса-заумница, а по совместительству психолог, работала,
постигая зыбкую грань миров.

Я вспомнил...

***

Многолетние наблюдения над современным авангардным движением привели
меня к определению «внеисторический авангард». Это авангард, который,
казалось бы никак не должен был итдтп... А он тем не менее есть,
как беззаконная комета. У которой есть тулово – действующие сейчас
авторы поколения примерно пятидесяти с чем-то летних. И есть замечательно
красивый хвост, в который входят двадцати-тридцати-летние. А поскольку
в комете, как известно, главное – хвост, то вот тут мы и находим
все золотые россыпи современной зауми.