Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

— Твердый белый камень есть «три», не так ли?
— Не
так.
— Может быть, «два»?
— Именно так.
—
Почему?
Гуньсунь Лун

Некогда, в пору усталости (перечисление причин каковой здесь
бесспорно неуместно) я пристрастился ублажать себя неприхотливыми
забавами. Отнюдь не вино, не ветер с гор, не ломоть бисквита
и кисейное платье... Допустим, пиво, открытка Киркьегору
либо встреча со знакомым, которого не видел лет 38 и встреча с
которым в условленном месте не производит надлежащего
впечатления, поскольку в итоге никто никого не узнаёт (что
заведомо являлось условием такой не-встречи),— или, к примеру,
чтение Роберта ван Гулика (Robert van Gulik). Даже
самое немыслимое смешение вещей подчас не вносит
обескураживающей путаницы в обиход. Распря мира неуязвима. Есть основания
предполагать, что истинная мера вещей не снилась даже
сюрреализму. Узнавание — это лишь тающее различение, под стать
дыханию на стекле его отсутствия.

Роберт ван Гулик

Непритязательные томики голландского дипломата, прожившего едва ли
не всю жизнь в Китае и знавшего толк не только в рутинных
журфиксах, тонкостях пекинского диалекта, но и в особенностях
эротической chinoiserie,— эти затертые, с привкусом
сигаретного пепла, книжки, чтение которых не раз отводило от пяты
чернильный карандаш судьбы, определяют мой приватный пейзаж
особым образом. Конечно, можно уподобить их и волшебным ларцам
Левкина,— кладем ангела, закрываем лаковую крышку, открываем
и — пожалуйте! — билет на блаженную резьбу китайской оперы
тут как тут.

Книжки по обыкновению сопровождались (прошедшее
время, увы, неминуемо) авторскими рисунками самого Роберта ван
Гулика, чья рука не чуралась пикантнейших подробностей.
Даоские монахи с признаками вырождения, обнаженные и затейливо
связанные проститутки, устрашающие физиономии умельцев
кинжального удара, стряпчие, прокаженные, студенты, привидения,
купцы и грозные вестники Императора в совокупности создавали
равномерно-успокаивающий фон для диагональной оптики
приключения. Надо ли скрывать, что среди множества этих страниц и
мне доводилось иной раз сталкиваться с мгновением «разрыва
струн»?

Но более всего, вне сомнения, привлекали обстоятельнейшие карты,
предпосылаемые каждой книге, а порой каждой из глав, равно как
и непременные списки действующих лиц и их профессий, что
добавляло предвкушению некую прелесть фальшивой достоверности
ожидаемых событий. Последний пассаж я хотел бы преподнести
Маргарите Меклиной.

Хотя, и по сию пору остается загадкой, о какой стране шла в романах
речь? Избегай восклицательных знаков. Избегай монахов на
сельской дороге. Избегай разговоров с монархами о поэзии...
Людей же, чья участь читается на ветру, как каллиграфия травы,
не обремененная антропоморфными уподоблениями, страшиться не
следует. А по возвращению к непосредственному «месту
действия» остается положиться на мнение экспертов,
свидетельствующих, что автор знал материал более, чем досконально.
Доверимся им, чтобы не развеять очарования первого (и всегда —
первого) выхода на просцениум судьи Ди.

О котором то тут, то там узнаём мимоходом, что в Китае 7 века, во
времена эпохи Тан, действительно существовал его прототип,
носивший имя Судьи Ди, и, точно так же, как
протагонист Роберта ван Гулика, вершил дела поданных
Поднебесной, «распутывая» тайны, сводя концы с концами происшествий,
более напоминающих разрозненные метафоры, нежели
злокозненность судебных отчетов. И жизнь которого в книгах
представляется в целом довольно непритязательной, если не монотонной,
как и подобает «жизни» персонажей жанра mystery: несколько
жен, шахматы, зеленый чай, урочные часы в
присутствии, созерцание заката на террасе, церемонии смены
костюма, что-то еще... что вполне заполняeт надлежащие места в
реестрах деталей, стягивая место, время и действие в
прихотливое подобие классицизма.

Вместе с тем, жанр mystery сам по себе классичен
вполне, а следовательно чужд излишествам. Попутно отметим, что
в русской традиции, говоря об этом жанре, принято
довольствоваться названием «детектив», в
правомерности чего нельзя быть окончательно уверенным, но что
предлагает повод для размышлений о подходах к нашему предмету. Вот
несколько наспех взятых значений и того и другого, «mystery» и
«детектива».

Mystery (Literature). Нечто не до конца понятое,
препятствующее либо избегающее полной разгадки тайны (enigma).
[The American Heritage Dictionary of the English Language,
Third Edition Copyright 1992 by Houghton Mifflin
Company]
Mystery (Theology). Религиозная
истина недоступная разуму и познаваемая лишь в божественном
откровении [Там же].
Детектив.
(Литература) 2. Литературное произведение или кинофильм, изображающий
похождение сыщиков. [С. И. Ожегов. Словарь русского языка,
1984].

Конечно, беструдно перефразировать последнее определение таким, вот,
образом: «лит. произведение, изображающее похождение
мистиков», ну... скажем, Карлоса Кастанеды.

Однако, в иной перспективе это не подлежит сравнению. Судья Ди —
именно судья, представляющий власть
Императора. Более того, он конфуцианец (поэтому даоские монахи для
него изначально преступны) и как для истинного конфуцианца «И
Цзин» вне сомнения является его первой, т.
е. «настольной» книгой, точнее — неотступным напоминанием о
законе рекомбинаций, иными словами о синтаксической природе
мира, существующего в пределах не столько «четности» или
«нечетности» сколько в ритуале соотношений и чередований.

Подобно тому как несущественна та или иная
триграмма, обладающая фиксированным значением, но чей смысл
возникает только в контексте гексаграммы, точно так
же несущественна отдельно взятая гексаграмма, обретающая
значимость лишь в кольце всей книги «И Цзин» под сенью
сопутствующих ей «Крыльев». Отнюдь не секрет, что все
«расследования» Судьи — попросту факультативны, обусловлены вторжением
случая.

Его же предназначение заключено в другом, противостоять случаю —
буквально быть телесной буквой закона, канона, отклонение от
которого, подобно извлечению неверного тона, согласно «Ли
Цзи», грозит бедствиями космического масштаба, а, стало быть,—
даже на обыденном уровне Судье Ди в силу долга вменяется
видеть незначительнейшие колебания или нарушения правильного
действия, и не только видеть, но и возвращать состояние вещей в
регламентированное равновесие ритуала.

Говоря о патэре Брауне Честертона, Борхес пишет, что вначале нам
предлагается тайна, затем ей дается демоническое или магическое
толкование с тем, чтобы в итоге заменить их вполне
посюсторонним. Вроде, есть все основания
предполагать некое сходство в методе Роберта ван Гулика и, скажем,
Честертона. Казалось бы, повадки демонов сводят масштабы обоих
воедино.

И там, и там тайне надлежит быть
разгаданной, раскрытой, просветленной вполне конкретными
жизненными обстоятельствами, управляемыми причиной и следствием,
привычками и желаниями, что, по сути, есть действие
исключения хаоса или неустойчивости из картины мира. Так, при
«солнечном свете» ночной призрак оказывается лохмотьями старых
обоев, а несколько найденных логических звеньев вновь
возвращают миру обещание вразумительности. К тому же, у смерти нет
причины. Тогда, для того, чтобы обряжать ее, как куклу, мы
отыщем в своих закромах не одну.

И, тем не менее, отмечу еще одну вещь... Всякий раз, складывая
головоломку, находя возможности соединения скользких
несоответствий и уклончивых совпадений, Судья Ди, завершая дело, как бы
его не совсем свершает... оставляя у читающего неосязаемое
ощущение, будто бы решенная головоломка не только не обрела
полноту понимания, не только не исчезает из конфуцианского
поля, как ненужный и потребленный продукт, но сама
превращается в некий фрагмент покамест ничем не обусловленной «тайны»,—
это как финал одного из фильмов Алена Рене, камера наезжает
на брандмауэр, на котором в полный рост подробнейшим
образом прописано дерево, а мы в процессе приближения медленно и
неуклонно погружаемся (опять? вспять?) в соцветия ферментов,
затем во фрагменты единичных вкраплений, и после — дальше,
глубже, в поры, казавшегося непроницаемым, камня.
Поверхности.

Начатую историю позволю себе закончить пересказом одного письма.

Итак, Рита, Ed Birnbaum (в прошлом или же, куда как в позапрошлом
году, а, может, и несколько лет тому) заболевает все тем же
«AIDS», а его друг, чье имя утрачено вместе с письмом, да
теперь, вероятно, и не важно,— как водится, ухаживает за ним
вплоть до смерти.

Согласно волe умершего, его останки предаются кремации, прах делится
на три части – одна достается матери студента, поведавшего
впоследствии историю нам,— танцовщице, подруге,— другая,
нсколько я понимаю, режиссеру театра, а третья – другу Ed’а
Birnbaum’а, проведшему с ним последние дни.

Первая порция праха была, как он и завещал, вскорости развеяна над
океаном, вторая несколько позднее рассеяна по какому-то лесу
(кажется на театре Black Mountain), а третью — друг пожелал
сохранить лично для себя. Навсегда. С этой целью он стал
бродить по «антикварным» лавкам, подыскивая соответствующей
красоты ларец, вольно или невольно заводя знакомства с
владельцами подобного рода заведений.

Так проходит осень (весна, зима, лето — на выбор) и в начале
следующего сезона, в одной из мелких лавок Soho он обнаруживает
шкатулку «дивной» работы, которая тотчас приходится ему по
вкусу.

Однако хозяин, неразговорчивый бельгиец (русский? поляк? китаец?),
наотрез отказывается ее продавать, ссылаясь на то, что
дескать, мол, один человек уже приглядел эту вещицу для себя и не
только приглядел, но внес задаток, пообещав забрать ее, как
только найдет свободное время, i.e. при случае. Именно в
этом месте мы вступаем в стихию Василия Кондратьева. Воздух
исполняется таинственными старьевщиками, летящим с моста
стимфалийским опереньем карт, испепеляющим пространство, а также —
мелькающие слова и запаздывающая чешуя улыбок: время идет.

Друг покойного еще несколько и несколько раз наведывается в лавку
полюбопытствовать, не забрал ли незнакомец свою шкатулку.

«А куда спешить?»,— всякий раз слышит он от владелеца. – Человек
заплатил. И кто мешает человеку подождать?»

Но случается так, что друг умершего, успевший за истекшее время
изрядно привязаться и к шкатулке, и к прогулкам, и к лавке, и к
разговорам, находит, что наступила осень, одновременно с чем
находит возможность убедить хозяина дать ему поглядеть
шкатулку вблизи.

Затея нравится обоим. Они ставят шкатулку на прилавок, открывают, и
на дне, естественно, обнаруживают страницу из yellow pad с
адресом и именем человека, заплатившего задаток. Его зовут Ed
Birnbaum. А с тем, чтобы подчеркнуть, что дело происходит в
сентябре, я пишу заведомо смехотворную фразу: «сентябрьская
ночь была такой светлой, что казалось где-то очень высоко,
на краю сознания умирает звезда».