Русское милосердие
Светлана Леонтьева (03/11/2022)
1.
Я дважды русская по духу и душе,
неважно, что во мне живёт вообще:
калмычьи скулы, дагестанский рот,
ордынский пыл и сколько скифских злоб,
татарской ярости, монгольской худобы,
Я – больше русская во времена борьбы
за светлое,
за чистое. За Русь.
Спаси и сохрани когда, не трусь.
Укрыть, сберечь от натовских ракет.
Я больше русская, когда весь космос вздет!
2.
Он восходит, мой бывший, в каком-то предутреннем сне
и садится чуть с краю на белую негу-кровать.
Вот спросить бы: ты голоден? Будешь ли ты завтракать?
Вспоминаю: ушёл. Только тень на подлунной стене.
А вот ей каково? Овдовевшей, с дитём на руках?
А любимый приходит и также садится, грудь гладит
или гладит он руку. Дитю объяснить после как,
так случилось, что гибнут отцы наши, бати и дяди?
Объяснишь, он – поймёт! Но он маленький.
Папа ушёл.
Двух-полосочный тест от него – вот и всё, что осталось.
И ревела она во весь голос. Ещё и ещё.
Человек – это кости да мышцы, да череп, да сало,
он погружен в мешок.
3.
В дни войны, в дни борьбы не любить свою родину – грех.
Уезжать, как Иван, что не помнит родства, преступленье.
Всё равно их, предателей, знаю, настигнут, как тени
и свои, и чужие, и общие предки за всех!
Вероломность, коварство и мщение им – не моё.
(Я сама за прощение!) Но есть же иное, иное.
И есть Бульбы Тараса заряженное вновь ружьё.
А у нас – коллективный Тарас.
И ружьё – групповое.
4.
Гляжу на страждущий, добрый мой, на русский народ,
прошедший свои испытания в девяностые!
Как из-под обломков взошедший, взрастающий словно из-под
нежных трав изошёл, словно выстрадал крест свой межзвёздный.
Христосе Воскресе – широк белоствольный собор!
Христосе Воскресе во церкови матушки-Ольги.
И звон колокольный, и храма обход во простор,
так бережно люди друг другу свет свеч возжигают у Волги.
Так чинно идут. Не торопко. Во истину – Бог воскрешён!
Христосе Воскресе.
Христосе Воскресе! До слёз он,
до спазм он Воскресе, до радостей на миллион.
О, мой несгибаемый, добрый, сорадостный мой и бездонный!
Иконно!
Хребетно!
Повздошно! И – птицы в глазах.
Листаю я птиц. В них вникаю, внимаю и внемлю.
Младенцев здесь крестят в сияющих медных тазах.
И старцев вот здесь отпевают пред тем, чтоб класть в землю.
Хочу правду знать о победе добра по-над злом,
над криком, надменностью, глупостью, ложью и срамом.
За правду костьми лечь! За правду с большой буквы «О»,
за эту молитву, летевшую птицей по храму.
А далее купол! А там-то, а там страшный суд
на фреске, вдоль фрески. Прости меня, о, милосердный!
И всех неразумных возьми вразуми, всех, кто тут
и тех, кто не тут. И богатство дай бедным.
Страдательный, русский, огромный, прекрасный народ,
листай его! Словно бы птиц, что листает твой ветер!
Вникай и внимай, и познай, как любовь познаёт
до донышка, плоти, до самых начальных столетий.
Мы – зёрна.
Мы – семя,
мы – ядра, росточки твои.
А Пасха духовная наша – купель для врастанья.
Как свет, что над мраком. Как жизнь, что над смертью парит.
И как очищение, как искупление, как покаянье.
Любой проживает её.
И внимает любой.
Светлейшую Пасху, как будто исконную родину.
Разбойник и вор, и не верящий грешник лихой,
и праведник каждый, святой да юродивый.
Любовь абсолютная – Пасха! Она чистота и живот.
И большего нету у Бога – как наш верный праздник.
Он вечно живёт, и пред вечно, навечно – народ!
Родной, русский, разный!
Солдат русский нынче несёт на Голгофу свой крест.
Одною рукой он от нечисти землю счищает,
другою рукою спасает, несёт миру весть
ту, что есмь благая!
5.
Через эти зимы долгие свет продрог,
но ты пой каждым нервом, горлом, наполненным звуком
о том, что мы – русские. «Русские – это восторг»!
Бездна! И звёздность! И радость. А ну-ка
всем хором, глаголом, рвущимся прямо из недр:
я – русская! Значит, мне вечностей целое поле!
Я – русская, значит, распятая, значит, воздет
мой ярый флаг. И мой герб. И мой хлеб с белой солью.
Я – русская, зрите: убит дед на страшной войне,
списки читаю, что в мраморе, в меди, в граните.
Столько залито во мне глин, земель и камней,
космосов столько!
Любите меня, ненавидьте!
Сквозь эти зимы долгие – ближе порог,
вижу, земля всё круглей и ясней ближе к Волге.
Тысячу раз за Суворовым – право, восторг.
Каждый из нас – есмь восторг, чести и долга!
Встань рядом, пой заедино, спиною прижмись.
Хочешь, пой песню, молитву, признание, оду.
Сыне, о, Сыне, про даль пой, про вечность, про близь,
Отче и Матерь
в дыхание, в ребра, во продых.
Крепче прижмись, так теплее! Мы все на ветру.
К слабым ключицам, лопаткам моим тёплым, женским.
Русские мы – это значит, к весне и к добру.
Мы не хотим, повторились Хатынь чтоб, Освенцим…
Русские мы, это значит, татарин, еврей
значит, мордвин и башкир. И нас множество много!
Значит, полей мы одних и одних журавлей.
Русский – идея!
И воин!
И в небо дорога!
Русский – мечта. Русский – больше, надёжней, чем крепь,
значит, атлант. Мы на Припяти, мы на Каяле.
Я так хотела молиться, взывать, плакать, петь.
Звуки любовью мне горло до песни сжимали.
Я – та расстрелянная злым нацистом, лежу,
словно прозрачная, как золотой одуванчик.
Тихо подуй – полечу за простор, за межу
прямо в огонь, на разрыв, словно Танечки мячик.
Наши собаки, что лают да воют на «а»,
наши коты все на «о», наши птицы – москвички!
Пением невским, тверским,
кругом чтоб голова,
да с воробьиным чириканьем спело-гречишным.
Пой, пой! И ты в этом хоре. В согласье. Все враз!
Дай мне уста! – так целуются наши влюблённые! Дай же!
Русские мы! Это, право, вселенский экстаз.
Русские мы! Это прямо в ладошку гвоздь ржавый!
Что будет дальше? Голгофа. И ты знаешь сам.
Пой вместе, пой, коли русский, а это всё значит,
ты – не предатель,
не – Брут,
ты – не Каин.
Ты – храм,
что на крови. И ты жертва – святая теляти…
Ты – кто сражался все восемь безумнейших лет,
ты – кто в подвале провел своё детство ребёнком!
Пой о победе! Из всех долгожданных побед:
всем вопреки, этим нацикам, этим подонкам!
Пой, как седой фронтовик, пой, зайдясь от восторга!
6.
Мы все перечисляем деньги и
одежду, обувь собираем, валенки.
Я так хочу, чтоб защитили маленьких
детей, чтоб стариков, старушек стареньких.
Мы не в войну, а в Летопись вошли
о храбрости, о духе, милосердии,
о подвигах, о Спасе на крови.
Как боль, что в правом хлынула предсердии,
что затопила левое в любви.
Спасая будущее, нынешнее, прежнее,
скорее – прошлое и каждый его звук,
Татарское-монгольское пришествие
пора спасть от извращённых рук.
Пора спасать не только честных самых,
пора спасать и тех, кто враг нам был.
(Они Мазеп достали из могил,
предателей из самой смрадной ямы!)
Пора обратно. На свои места,
не вверх тормашками, а в каменные плиты.
А нам, а нам в свои, как прежде, битвы
на Калке, Ладоге и
близ Донца.
И снова Брестской крепостью нам стать.
И снова Ржевской битвой, коли надо.
Блокадою мы встанем Ленинграда,
Москва за нами, братушки, Москва.
Не злите нас. Не вороши. Не пробуй.
Коль в нас священная вскипает злоба,
оставшаяся после прежних битв.
Придёт Россия – слабых защитит.
Придёт Россия – до бела отмоет.
Отстроит.
Отрыдает.
Приголубит.
В нас милосердие. Ты знаешь, что такое,
когда освобождали Мариуполь!
7.
…Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.
Две сестры,
две подруги.
Не знаю, как стало,
но поделены мы на своих и не наших…
Я так сильно устала.
Нам бы хлеб преломить с бело-розовым салом.
Я – последней рубахой с тобой, с одеялом,
всё, что хочешь, бери,
всё, чтоб в жизни сгодилось!
…Но на поле мы боя, как будто с тротилом.
Ах, ты Брут мой, ты тонким стилетом мне в спину.
Мне бы в ноги упасть, о, прости мне, прости мне.
Но не так, по-другому, всё хуже и гаже:
в соцсетях, в интернете, в твоих чёрных списках!
Отмотать бы обратно на восемь лет, даже
лет на шесть. На двоих у нас только ириска,
бутерброд, сыр и спирт. Мы идём по аллее.
Защитить как тебя от меня? Так жалею…
А теперь кто мы? Кто? Кактус, зерна пырея?
Я над раной твоей руки, словно бы грею.
А тепло ль тебе, девица-красная, ясная?
Как с убитой снимаю я валенки: вязаны,
биты катаны, шерстью овечьей прошиты.
Мы не дальние, близкие самые. Язвами
расползаются швы. Ты не плачь, ты – убитая!
Эти тонкие плечи, сорочии рёбрышки,
эти губы дрожащие в полуулыбочке.
…Но последним ты выстрелом целиться пробуешь
и зажаты в горсти – не цветы, а булыжники.
8.
А у той, у реки, что черная, словно жнец,
как у той у реки, что красная, как закат,
не купаться пришли, не пришли загорать,
а отстаивать русский пришли Жеребец.
Что ногайский, пониже у Бахмута стан
да поверх солеварных колодезных ям,
где леса со яругами здешних крестьян,
всё бы мирно глядела, да слушала я.
Не пришлось мирно слушать и мирно глядеть:
только утром проснусь, умоляя, прося,
ибо в кожу впиталось. И словно на треть,
что там треть? Целиком в этом месте, я вся!
Сбереги ты людей сохрани их от ран,
сбереги от смертей, от нацистских солдат.
Красно красен оставленный Красный Лиман.
Не хочу,
отчего он оставлен читать
ваши сводки! Но знаю, там наши в боях,
наши мальчики сгибли в донецких краях
на широкой, на чёрной реке Жеребец
на огромной, на красной в солёной крови.
А во мне столько много к ним божьей любви
тяжелейшей, как будто свинец!
9.
Я, как будто Светлов, рассказавший про итальянца:
«Я – убивший тебя…», ты – в наколках фашистско- германских.
Сколько боли они причинили, что хрустнул наш панцирь!
Закачалась, что крепость вся Русь моя, честное слово.
Это – я, сознаюсь. Я убила, убила, убила
чевекашника, гетмана, укра, орущего мовой
потому, что на сторону Путина против игила
сразу с первого дня, как товарищ, как женщина, мама
я для будущего поднялась и примкнула упрямо.
Я – убившая орды в горючей, сухой «Азовстали»,
я – убившая этого в свастике «зига и тира»,
и тебя, что с повёрнутыми был мозгами,
и тебя, грешный Киев.
Но не хвастаюсь. Я просто вою до скрежета в горле
и так плачу, как «отче помилуй», убитых всех мною,
вы же сами пришли, сами ружья нацелили орльи,
и клыки наточили вы волчьи толпою.
Это мамка твоя та, что в Польше, Чернигове, Львове,
та, что сына «свово» потеряла на русском погосте,
это мамка твоя зверьи воет, о как она воет
так, что дыбом волосья.
Грузовик, грузовик, собирающий мёртвых с покосья,
грузовик чёрный, лаковый в жирной грязи на колёсах,
а рука чья-то свесилась мёртвая в синих полосках,
сколько убыло нас! Нас – славян! Всех мне жалко чертовски.
Здесь страна.
Здесь война.
На войне завсегда убивают.
Это план чисто натовский, чтобы славяне бодались,
ибо знают: хохол москаля недолюбливает, вносим ясность,
это с древних времён весть такая.
Отчего? Объясню. Из столетий идёт, из пороков.
Потому
помирить да братать, да женить будем позже.
(А теперь во бандеровщину покатились убого, жестоко…),
потому – это я, я «убившая вас под Моздоком»,
потому это я над Андрием рыдаю – сынок мой,
так рыдаю – до дрожи!
Над моей синеокой.
Над моею прекрасно-опасной, фашистской под током,
что бомбит,
убивает
то взрывом, то миной, поджогом,
убивает детей и меня да старух по дорогам.
И всё думаю я, как иначе-то, как же иначе?
Может, вырубить свет им, сидящим по смрадным Европам?
Может, нефть не давать, может, газ и алмазы в придачу?
Пусть беднеют там все,
пусть замёрзнут,
спекутся до срока?
И убить это плохо. И не убить это плохо.
Соляную, степную, медовую. Ибо верёвку
она кинула и повязала нам шею вот-вот и
перетянет петлю
над моим пряным и над берёзовым боком,
над распоротым чревом моим,
переполненным Богом!
10
ПАМЯТНИК ПУШКИНУ, снесённый в Киеве
Вслед за черкешенкой мой Пленник должен был
с крутого берега да в омут, прямо в омут,
так Пушкин написал в Гура-Гальбин
дружище Гончарову, что такому
был финишу бы чрезвычайно рад.
- Зачем, зачем во след он не подался?
Танцуй венгерку, краковяк и вальсы,
танцуй, страна моя, кадриль, гопак!
Вы ждёте там, близ запада, придёт
к вам родина, танцуя и братаясь,
А если пуля да опять в живот
на Чёрной речке? Это разве танец?
Сама к вам родина весною прилетит,
а вы, как встарь, до родины, живые,
до поля русского, до леса, до России,
до Волги, до Оки. И жив пиит.
И что к вратам Царьграда снова щит
Олеговыми братьями прикреплен,
что Слобожанщина, что Северщина, степи
Подолья, Малороссии до плит
надгробья, кладбищ. Что она сама,
к вам Русь придёт, настроит терема,
дороги гладкие. Заводы. Крепь тугую.
Танцуя! О, как родина танцует
до слёз, до смерти. Хлеб да сала шмат,
а у неё от боли автомат
к ладоням прикипел.
Пока Россия
по полю шла и ножками босыми
по снегу рваному, я Киев сторожил
кудрявый,
гордый, каменный, родной
да вдоль стены расстрельной, под стеной
тянулся к вам из всех свинцовых жил.
***
«Я памятник себе воздвиг нерукотворный», вы
из камня бирюзового, гранита
на деньги офицеров, статс-вдовы
его
поставили на площади открытой!
Сто двадцать три я года простоял,
копейку отрабатывал народа.
Я войны пережил. Бомбёжек шквал,
с детьми я рос.
Вот девочка у входа
мои стихи читает в сонме дня
ещё о том, что голова моя
кудрявая достала небосвода!
Мы не с мечом пришли, со словом – мы!
По-русски любим Киевское море,
по-русски степь гуторит нам на мове,
«Я памятник себе воздвиг!», но есть слоны
в посудной лавке: мастодонт ушастый.
Услышь меня, потомок мой прекрасный!
Сражайтесь братья, други, пацаны.
Иду на них!
Какой я коммунист? Повеса-Пушкин…
О, как красивы гарные хохлушки,
о, как игривы дети!
Обними!
«Я памятник воздвиг!» Я у стены
стоял расстрельной.
Киев, вы больны!
Услышь меня!
Увидь меня!
Лежу
я головою битой на асфальте!
И нате кровь мою. И жизнь всю нате!
Поэзию не сдам мечу-ножу!
…Я в луже крови собственной. О, жуть…
А в соцсетях напишут: «Жалко Сашку!»
Дантес воскреснувший штанину вдел на ляжку
и пулею в живот мне! Больно, тяжко
мне в грудь впиваются все камни, всей страны.
Работайте же, право, пацаны!
11.
И поля во хлебах. И река в берегах.
Небеса в синеве, неге, злате.
Хорошо, хорошо. Хорошо, если так.
Но бывает иначе, братья!
Выбираю я родину в горестный час.
Выбираю слезящейся в рваной рубашке.
Выбираю свой дом, маму, школу и класс.
И не правда, что выбора нет. Я всех вас
выбираю. Как правое дело, как наше.
Даже взрыв подо мной, надо мной. Себя в каше
из костей чьих-то, крови в многоэтажке.
Если родине надо, бери всё, что надо.
хоть глоток, хоть последнюю эту затяжку!
12.
Что под нами? Земля. Что над нами? Простор.
Что внутри нас? Огромное, красное месиво.
Ты младенцем глядел на высокий Собор,
ты младенцем глядел на распятье, на крестик.
Да, всё так, жизнь не смертна, всевечна. Она
до тебя. Из тебя. Вдоль тебя. Рядом. Возле.
Это ты – неубитая смертью страна,
ты весна мне, зима, лето, осень.
Всё тебе! Огонёк, и кусок, и глоток,
и последняя – на! – как дыханье, затяжка.
Всё тебе! Дочь, сестра, моя мать, мой сынок.
Да. Мне тяжко.
Отдавать дорогое. Но я отдаю.
Вою, плачу, хриплю. Но мы все, все в строю.
Все, все, все на войне. Во кровавом бою.
И ступай по полям, где взрывчатка, растяжка.
А цветами так пахнет ромашкою, кашкой.
Чем-то сладким, ванильным, грибным, золотым.
Это родины дым.
Дым не павших!
И вдыхай его лёгкими, кожею всей,
моя родина поступью из предстолетий,
подминая моря, дерева лесосек
и буссолью отметив засечки разведки,
на законное место идёт вдоль огня!
Хоть цветами встречай, хоть поля рви в подарок.
Ибо не было дня. Просто не было дня,
чтоб она не рвалась к людям яро.
Распластаться, разлечься под ноги всем нам!
Погляди, как цветёт костяника в Полтаве.
И припомни, вот здесь Пётр разбил шведов в хлам,
славе, родненькая моя, славе!
И не вытеснишь Русь! И не вырвешь. Не съешь!
В чужеродное панское поле.
Это Миргород Гоголя, Бульбы мятеж.
- Мати, Мати, обнимемся, что ли?
И рывком, и рыданьем, и криком – бери!
Вот я. Здесь. Я – Ахмат-сила, здравствуй!
Хлеб, мука, гречка, памперсы, соль, сухари,
небо Шолоховское, синь, ясность!
Я тот самый свет тварный. Товарный вагон.
Ну, не плачь, мама. Право, не плачь ты.
Но она плачет, плачет сквозь боль и сквозь стон,
сколько слёзы не три рукавом ли, платком.
Но они льют. И льют. Как иначе?
Ибо родина генами, корнем, землёй
обещала тебе: «Не покину!»
И она не покинет. Вернётся живой.
А точнее она была вместе, с тобой.
И тебя вопрошала:
- Мой Сыне!
13.
Не крещёные дети по Гоголю – птицы.
А предавшие дети по Гоголю – тарвы.
…И слетались орлы.
И клевали зеницы.
В Трускавце на веранде цвели тихо мальвы.
Во дворе бабки варят варенье из груши:
- Кушай, милая, с булкой, конфетой и сушкой.
Рядом осы витают – пушистое брюшко.
- Кушай, кушай!
Украинцы на западе, что на востоке.
(Вот оса меня типнула прямо в ключицу!
Я реву, как дурная. Чего же так громко?)
А одна из бабуль – успокоить ребёнка
входит быстро во двор, на скамейку садится:
- Не крещёные дети по Гоголю – птицы!
Ты крещённая ли? Ах, дiтяти, дiтяти!
А на мне кружевное с ромашками платье,
бант в косе, что до пояса, до поясницы.
В этот день я увидела поле пшеницы,
нас с Ириной туда повезли на машине.
А на утро варили из слив и малины
снова бабки варенье. Был чан. В чане дыни.
Ах, кормилица, ах, роженица степная,
неужели в грудь дулом, ты Бульбой Тарасом?
На востоке всегда жизнь с избытком, с запасом,
кровь вскипает, предательства здесь не прощают.
Всеблагая, прекрасная, звёздная Мати,
благодетельно мирная, волосы в вате.
А напротив Виталий, что в беленькой хате
выходил, делал круг и садился, наш братик.
Он похож на цветок: одуванчик, ромашку…
Кто заплатит, скажите, кто, кто же заплатит
за четырнадцатый год, за то, что нам страшно?
-Ты, Виталик, крещёный?
Ирина крещёна ль?
Не крещёный ребёнок взмывается птицей
прямо в небо, где дым невозможнейше чёрный,
и на ветки дымам этим чёрным садится!
А ещё там русалки и чёрные нави.
И целуют они прямо в лоб всё живое.
А ещё есть Тарас Бульба, смертью чтоб править
все дитячьи ошибки, измены сыновьи.
Не ходи, не ходи рядом с нациком строем!
Возвернётся Тарас, вот тогда, дурень, взвоешь!
______________________
https://dzen.ru/media/id/61342688ceb1b5778caef326/6369cf411837b135f55deb14
Последние публикации:
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
