Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Пускай бегает мышь по камню. Считай только каждый ее шаг.
Забудь только слово каждый, забудь только слово шаг. Тогда
каждый ее шаг покажется новым движением. Потом <...> движение
начнет дробиться, оно придет почти к нулю. Начнется мерцание.
Мышь начнет мерцать. Оглянись: мир мерцает (как
мышь).
Александр Введенский. Серая тетрадь.

Книги состоят из множества неоднородных материй. Упоминая об этом
общеизвестном факте, я отнюдь не намереваюсь их перечислить
или описать, а более того законы, управляющие их
взаимоотношениями, которые осуществляют тело книги.

Однако на некоторых (предпочтем нейтральное выражение) фактах
хотелось бы задержать внимание, чтобы дать возможность не только
кому-то, но и мне самому попытаться ответить на простой
вопрос.

Он заключается не столько в том, почему вообще
пишутся книги, сколько в том, почему они продолжают писаться
«сегодня» или, иначе — появляются в среде явно разреженной и
непригодной для существования когда-то вошедших в обиход книг;
то есть «там», где не представляется возможным выживание
(помимо, скажем «условного») ни одной из них, буде у кого
возникнет желание написать их так, как они были написаны
«тогда».

Но что означает тогда?

Произнеся это, мы вправе спросить себя, каково значение слова
«сегодня» или «сейчас»? Если мы
надумаем продолжить, нам не удастся избежать понятия
«знание», создающегося машинами коллективного оборудования
(обучение, традиции понимания и трансляции, технологические,
коммуникативные системы, etc.),— а каждый, оснащенный усвоенным
знанием, сможет пояснить, что он имеют в виду, говоря о
подобных вещах. Он объясняет, мы киваем головами: дети гармонии.

Возможно, например, сказать, что «тогда» означает пору, когда
экзистенциальные мутации происходили намного медленнее, чем
«сегодня», и что само желание производилось в
иных идеологических координатах или же в иных горизонтах
господствующих требований. И, наконец, почему термин
желание возникает, когда мы обращаемся к языку?

Перечисление в сноске: для Платона желание не возникает из тела;
напротив, тело выявляется желанием. Позже это откликается в
истолковании желания как либидональных потоков, открывающих
вероятность телесности воображению или тому, что в целом Лакан
(еще позднее) рассматривает как процесс трансфигурации
желания в визуальное поле воображения. Причем, не следует
упускать из вида Гегеля, который, проводя сквозь строй
нескончаемого отрицания Другого, останавливается на казалось бы
совершенно простом определении — желание есть самосознание
вообще.

«Ахиллу не догнать «догнать» черепаху потому как черепаха либо
слишком быстра для него, либо чересчур медленна...».

Но обратясь к термину «желание», мы ощутим неуловимое присутствие
еще одного вопроса: «в ком
возникает желание?», тем самым приближаясь к
причинам того, что не дает желанию
частично или полностью подчиниться управляющим системам.

Известно, что любая из систем вообще стремится к устойчивости, к
полноте, к избытку, тогда как истоком желания,
является не стазис, исчерпанность﷓в﷓полноте, но —
недостаточность. Из чего следует, что исполнение желания,
прекращение его тяги, drive’a на деле есть
прекращение деления и различения мира. Его остановкой в
восполненности.

Конфликт между «мною» и любой социальной, идеологической системой в
том числе и искусством не вообще, а как
господствующей эстетической системы, предполагает два полюса:
соблазнение полнотой или проще
безопасностью/безответственностью (что справедливо считается
счастьем) и отрицание подобного даже как
возможности.

Похоже что сохранение именно такого несовпадения
(зазора) между субъектом и санкционированным «универсумом
референций» составляет единственную возможность (быть может,
даже «заботу») желания продолжать свою
деятельность. Мы реальны лишь в нескончаемом акте
желания «воссоединения» разъятого, желания возвращения в
Эдем полноты и одновременного само-изгнания из этого рая.

Проникнувшись такой двойственностью, можно отчасти понять и слова
Ницше: «Мы обладаем искусством, потому что боимся
истины».

Наверное, поэтому человек сопротивляется тому, чем он должен стать,
если следовать предъявляемым ему требованиям (будь то
идеология, семиотические/экономические практики, институты
власти), в глубине предпочитая оставаться тем, что он не есть.

Возможно такое несовпадение с собой, противоречие, лежащее в
основании воображения, помыслов и действий,— и которое общественные
институты призваны сглаживать, устранять, сводить к
пределам допустимой стабильности во имя Блага (см.: религия, наука,
искусство, психоанализ...),— возможно, именно эта
отьединенность от самого себя остается по сути единственной
вероятностью приближения к наиболее напряженному и высокому и вместе
с тем бессмысленному опыту — к переживанию изначального
одиночества, в то время как постижение
окружающего и любовь к нему/в нем осуществимы только в полном его
отторжении. Отражении того, что для вящей простоты называется
«картиной мира».

Но такое состояние не может быть названо одиночеством, поскольку оно
изначально, то есть оно не имеет никакого начала, напоминая
поток, всегда устремленный в лицо и сносящий назад слова,
безмолвие, вероятное или обещанное другими «будущее»,
сносящий к тому, чего никогда не случится, т. е. к смерти или
рождению.

Искра истории «одного» слишком слаба, чтобы запустить в ход пышную
метафору жизни.

И не-возможность чего предоставляет (во всяком случае мне)
разворачивающее свой свиток письмо; писание букв, строк, страниц, в
протяжении которых пишущий избавляется от всех предрассудков,
фантазий, глуповатых надежд, представлений и никчемных
хотений.

***

Признаться, я мало думал или никогда не думал в ходе своих занятий о
том, что называется искусством. Иными словами, я не отвечал
или не мог принять ко вниманию требования, задания, которые
норовило возвести, под стать строительным лесам,
«искусство» вокруг возможности любой работы, и, выполняя которые,
работа должна была становиться «произведением литературы
и искусства», некой окончательной изведенностью.
Моя задача состояла в том, чтобы проскользнуть между собою и
«искусством».

Произведение взыскует невинности, предлагая в обмен гарантии и
воздаяние. Но определенная словесная практика была и продолжает
быть не до конца осознаваемым преодолением вписанного в тело
«историзма», предуготовленности, обусловленной всей моей
напыленной, аллювиальной телесностью.

***

«Я ощущал себя,— пишет кто-то,— как нечто инородное по отношению к
тому, чем представал себе в привычных масштабах и связях,— я
чувствовал, что во “мне” (иногда это слово теряло все
возможные оттенки значений) находится совершенно иное.

Может быть, даже и не представление об этом ином,
но... предположим, какой-то безотносительный предмет,
наподобие камня, по отношению к которому “я”
казалось себе невообразимо крошечным отверстием в чем-то — но в
чем? Ну... пусть в стене, в завесе, в отвесной плоскости, в
“складке материи”, наконец, и по мере приближения к которому,
то, что открывалось в нем, утрачивая признаки
известных форм, неслось навстречу, сокрушая в нарастании фокус
и синтаксис зрения; — что по отношению к чему было
внутренним или внешним?

А далее границы этого отверстия, то есть пределы
меня самого, размещенные во мне, как бы служившие вначале
очертаниями, описывавшими отстоящее меня, изводимое из моих
представлений, становились всем, в том числе и
моим, до-его разделения на меня и “во мне”, “за
мной” существованием, а также предвосхищением его же в
ускользающем от сроков условном пункте времени.

Можно сказать, что мое “я”, эта точка отверстия в себе самом,— пишет
он,— притязая на роль о-пределения,
становилось “кавычками” миру, вмещавшему возможность исчезновения
значений, форм. Она замыкало в кавычки все, в чем едва
начинала брезжить возможность».

***

«Кавычки» уместны,— подхватим мы,— еще и по той причине, что в
перспективе производства (из-водимости) смыслов размывается, если
вовсе не тает, различие между процессом и результатом,
игравшими, невзирая на иные именования, решающую роль в
определении и конструировании критического повествования.

Позволительно ли сказать: повествование «понимания?»

***

В самом деле, можно ли утверждать, что усилия критики направлены на
прояснение скрытого содержания произведения, проявление его
как бы сокрытой ценности? Ценности в отношении чего? Во
всяком случае, так привычно думать. И что отчасти верно
касательно того, что мы называем «произведением», то есть того, во
что превращается работа в результате завершения или
соответствия некоему безусловному Оригиналу (в некотором роде тоже
иллюзия общественного договора...), его настоянию,
выставляемому обществом как счет за невинность и безопасность, который
безотлагательно необходимо оплатить.

С этой стороны задача повседневной критики состоит в том, чтобы
найти в произведении возможности со-ответствия
системе выдвигаемых требований («напоминает ли это
произведение жизнь?» «Отвечает ли это произведение законам поэзии?»
«Передает ли оно реальность?»; вчера — «типическое», сегодня
— «деконструкция», etc.), либо определить какие из
«произведений» не отвечают условиям, санкционированным «извечным»
Оригиналом, тому, что договорились (сошлись во мнении) таковым
считать.

Если это верно по отношению к литературе Произведений, то в
отношении «незаинтересованного» письма, то есть
языковой практики, стирающей любую возможность собственного
истолкования или использования, критика предпочитает
самоэвакуацию.

Память рисует картины вокзалов, толпы, невнятную брань, гул голосов.

***

Возвращение по обыкновению мгновенно, поскольку не обладает пространством.

Мы снова в привычной окружении маловразумительного говора: культура,
красота, эстетика, дух, и так далее.

Будто бы слово в самом деле является изысканным хайдеггеровским
сосудом вечной ссуды, истины, произведением, а
не графиком метаморфизиса, происходящего в горизонте
невосполняемости, нехватки,— не серой мышью, превращающей в
мерцание движение и пространство и прогрызающей книгу во всех
направлениях одновременно.

И чтобы совершенно не раствориться в этом мерцании, мы усердно
переплетаем сеть все той же книги в «начало» и «конец».