Лаборатория слова

Вторая половина 80-х годов XX века отмечена небывалым, пожалуй, за весь советский период выплеском в печать стихов, в которых «цитатность» становилась определяющим приемом. Тогда же заговорили о постмодернизме, о центонности как примете открывшегося читателю направления. Еще совсем недавно употребление в стихах даже закавыченных цитат грозило молниеносным обвинением в книжности. Это было очень серьезное обвинение, в результате которого попадание в печать таких стихов оказывалось проблематичным. Приветствовались воспевания «неярких сельских красот» или «поэзии трудовых будней» «своими, незаемными словами». Особенно умиляло вот это «незаемными». Метафорический смысл, конечно, понятен, но незаемных слов попросту неоткуда взять, если поэт сам не придумает неологизм или если он не принципиальный заумник. Но таких на пушечный выстрел не подпускали к печатному станку еще с 20-х годов.

В общем, случилось то, что должно было случиться. Несмотря на все указания писать так, а не иначе, поэты, сохранявшие верность предназначению, а не указаниям, конечно, продолжали свой извечный диалог с поэтами — предшествующими и современными, отечественными и зарубежными. Не только с поэтами, разумеется, но сейчас мы будем говорить о стихах. Осип Мандельштам в 20-е годы говорил о цитате, как о цикаде, которая окликает. Виктор Шкловский в 70-е любил повторять, что мы держимся за цитату, как за стенку, словно учась ходить. В литературе всегда шла перекличка. Говоря очень обобщающе,— все центон, вся культура — лоскутное одеяло (лат. cento). Стала уже расхожей цитата из Ахматовой:

Не повторяй — душа твоя богата —
Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама —
Одна великолепная цитата.

Но чистый центон, как он определяется, скажем, М. Л. Гаспаровым («стихотворение, целиком составленное из строк другого стихотворения» [1: 492]) — редкость. Широко известен центон пушкиниста Н. О. Лернера:

Лысый с белой бородою (И. Никитин)
Старый русский великан (М. Лермонтов)
С догарессой молодою (А. Пушкин)
Упадает на диван. (Н. Некрасов)

Это тот редкий случай, когда авторство строк можно установить доподлинно, а составитель центона только меняет контекст. Иное дело — включение в собственные стихи отдельных строк другого или других авторов, иногда даже не строк, а интонационных и ритмических моделей. Последним приемом (он еще называется перепевом) часто пользуются поэты-сатирики, в большом ходу это было у поэтов-«искровцев» в XIX в., у «сатириконцев» в начале ХХ века, а в конце его — у новых иронистов. Часто это «центон действительности», как, например, у Т. Кибирова в приводимых здесь отрывках — наряду со стихотворными и песенными строками в них включены фрагменты реалий 60-х годов.

Огромную роль играет перемена контекста, а вернее — наша слуховая память на стихи, позволяющая установить, откуда эти строки взяты, даже если они переиначены. Недаром пародисты так охотно перемежают сочиненные ими строки со строками пародируемого. Классический пример такого рода приводит Вл. Новиков, сопоставляя стихотворение Фета и пародию на него Минаева [2: 392]. Возьмем по одной строфе из каждого:

Фет:
Тихая, звездная ночь,
Трепетно светит луна;
Сладки уста красоты
В тихую, звездную ночь.

Минаев:
Тихая звездная ночь.
Друг мой, чего я хочу?
Сладки в сметане грибы
В тихую, звездную ночь.

Центонизм в пародиях особых разъяснений не требует. Хотя пародии далеко не всегда печатаются рядом с оригиналами и рассчитаны на подготовленного читателя. Но бывают эпохи, когда центонность осмысливается вполне серьезно. «На почве риторичеекой традиции с ее учением о подражании и практикой литературных заимствований в поэзии барокко продолжил свое существование жанр центона, известный в европейской литературе со времен античности и особенно позднего средневековья..,» — пишет исследовательница русского барокко Л. И. Сазонова. «Центоны — мозаические стихотворения, составленные из фрагментов других стихотворений, или, как писали древние, центон — «стихотворение, крепко слаженное из отрывков, взятых из разных мест и с разным смыслом» (Авсоний, IV в.)... Материалом для центона служили, как правило, стихи наиболее почитаемых авторов, кому стремились подражать. В русской поэзии XVII в. мы имеем редкий и, по-видимому, исключительный по своим масштабам пример практики центона в творчестве Сильвестра Медведева. Осознавая как риторический образец текст Симеона Полоцкого, Медведев вторит учителю, учится у него и, чтобы научиться, перенимает его поэтическую мысль, его поэтические средства как систему установившихся правил и часто берет это вместе с готовыми стихами» [3: 68–69].

И в XVIII и в XIX веках русская поэзия полна цитат, различного рода реминисценций (4); наконец, в XIX в. складывается особый жанр — «перепев» [2: 277–291]. В ХХ веке напряжение между авторским текстом и цитацией из другого автора нарастает за счет осознания (нового — после эпохи барокко) центонности как художественного приема. «...По аналогии с пародической структурой, с перепевом возникла особая жанровая форма, когда одним поэтом последовательно осваивается, «переводится» на собственный язык не отдельное выражение, не строфа, а целое произведение... Такой вид поэзии трудно назвать подражанием, «вариацией» или еще чем-нибудь в этом роде, поскольку чем ближе такое произведение к своему источнику в буквальном смысле, чем точнее и последовательнее используется здесь «рама» оригинала, тем отчетливее проступает преднамеренное несходство, свобода от чужого слова, новый, самостоятельный художественный смысл» [2: 327].

Это наблюдение Вл. Новиков подкрепляет примерами из В. Маяковского, А. Вознесенского, В. Сосноры. Сегодня этот ряд может быть продолжен именами поэтов, вышедших в печать в 80-е годы. Но здесь подход должен быть осторожным. В современном центонизме встречаются элементы пародирования, перепева (Тимур Кибиров) и действительно неожиданные варианты, как у Вл. Казакова, Всеволода Некрасова, Вадима Перельмутера (у него находим, пожалуй, единичный пример сонета-акростиха-центона).

В любом случае центонизм — это перемена контекста, а значит — обострение стихотворного высказывания. Крайним примером такого «переконтекстования» является стихотворение Владимира Казакова «Смерть князя Потемкина», в котором стихотворение поэта прошлого века И. Дмитриева приобретает новое звучание, будучи «вспомненным» между шагами вдоль набережной. «Кто написал стихотворенье»,— вопрошает без знака вопроса Всеволод Некрасов, и отвечает без точки утверждения: «я написал стихотворенье». Поэт живет в неевклидовом пространстве, и там — в этом пространстве — он действительно написал любое стихотворенье. Разумеется, речь идет не об охране авторских прав, а о том, что происходит во внутреннем пространстве подлунного и залунного мира.

1. Литературный энциклопедический словарь. М., 1987.
2. Новиков Вл. Книга о пародии. М., 1989.
3. Сазонова Л. И. Поэзия русского барокко. М.,1991.
4. В рецензии на мою книгу «Зевгма. Русская поэзия от маньеризма до постмодернизма» С. И. Кормилов справедливо отметил примерно такого же рода учебу Лермонтова у Пушкина. См. Кормилов С. Парад нетрадиционных форм // Вопросы литературы, 1996, №2, с. 340–350. Добавим, что Пушкин также заимствовал у предшественников, Николай Некрасов в начале пути заимствовал у Лермонтова и даже пародировал его. Однако у С. Медведева — явное педалирование указанного приема.

Владимир Казаков

я Дмитриева вспоминал

«...О, коль ужасную картину
Печальный гений мне открыл!
Безмолвну вижу я долину;
Не слышу помаванья крыл
Ни здесь, ни там любимца Флоры —
Всё тёмно, что ни встретят взоры!
Поникнул злак, ручей молчит;
И тот, кого весь юг страшится,
Увы! простерт на холме зрится —
Простерт, главу склоня на щит!..»

идя вдоль набережной
1969

Виктор Соснора

Выхожу один я. Нет дороги.
Там — туман. Бессмертье не блестит.
Ночь как ночь — пустыня. Бред без бога.
Ничего не чудится — без Ты.
Повторяю — нет в помине блеска.
Больно? Да. Но трудно ль? — Утром труд.
В небесах лишь пушкинские бесы.
Ничего мне нет — без Ты — без тут.
Жду — не жду — кому какое дело?
Жив — не жив — лишь совам хохотать.
(Эта птичка эхом пролетела!)
Ничего! — без Ты — без тут. Хоть так.
Нет утрат. Все проще — не могли мы
ни забыться, ни уснуть. Был — Бог!
Выхожу один я. До могилы
не дойти — темно и нет дорог.

Всеволод Некрасов

Я помню чудное мгновенье
Невы державное теченье
Люблю тебя Петра творенье
Кто написал стихотворенье
Я написал стихотворенье

Ры Никонова

степь да степь да стук
стук да стук кругом
скрип и шип мышей
путь далекий шин
в той простой степи
пустота стоит
работать велит
и куском манит
степь да степь да стон
да тараний бок
до икры в глазах
стук да стон да гром

Надежда Мальцева

Так что вот что — в поход собираться пора.
Пятилетние планы даются недаром.
Вековым и вчерашним дыша перегаром,
Выдать хлеб, выдать уголь стране на-гора,
И отмстить, наконец, неразумным хазарам.
Слава Господу, к печке филей не прирос,
Гикнем, ухнем и двинем во имя прогресса.
В чем же дело? Лети, дорогой паровоз!
Но выходит навстречу, как сука, тверез,
Старый псих из достаточно темного леса.
Никого не боится, даров не берет,
Излагает по пунктам, и очень толково.
Что ж, заменим коня на коня — и вперед.
Старика же на месте отправить в расход:
Он Перуну покорен — видали такого?
Тут же в зону коня под уздцы отвели,
Упредили конвой — мол, не кончена сказка.
Не копайся ты, княже, в архивной пыли,
И костей благородных не трожь, отвали:
И дружине — тоска, и хазарам — огласка.
Все прошел — и штрафной батальон, и Дублаг
Сей Пегас, и держась только левого галса,
Пел: «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”»,
По амнистии вышел почти без бумаг,
И, плеснувши хвостом, в табунах затерялся.
Не коня подложил нам старик, а свинью:
Эта мука троянская хуже, чем морок.
Носит, падаль, в башке гробовую змею:
Кто заправит змеящийся хвост под шлею,
Коли нынче овес и невкусен и дорог?
Ищет Сивку дружина и ночью, и днем,
Князь от страха в маразме и лыка не вяжет.
Не ковши круговые, а игры с огнем:
Что коню сделать ход этим самым конем,
И кудесник уже ничего не подскажет.
1982

Александр Еременко

Как хорошо у бездны на краю
загнуться в хате, выстроенной с краю,
где я ежеминутно погибаю
в бессмысленном и маленьком бою.
Мне надоело корчиться в строю,
где я уже от напряженья лаю.
Отдам всю душу октябрю и маю,
но не тревожьте хижину мою.
Как пьяница, я на троих трою,
на одного неровно разливаю
и горько жалуюсь, и горько слезы лью,
что свой сонет последний не скрою,
но по утрам под жесткую струю
свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.

Вадим Перельмутер

Какого ждать еще итога! —
Когда повалена тренога
И тот, кто недобрал от Бога,
Вернее, Богом обделен,
Талдычит, что близка победа,
И после сытного обеда
В пылу кошмара или бреда
Возводит словеса в закон.
Соцреализм! — хоть имя дико,
Но все от мала до велика,
Кто вяжет и не вяжет лыка,
Ему покорствовать должны,
Не то облепят, словно осы,
И мигом снимут все вопросы,
Мышленье превратя в отбросы,
России верные сыны!
Их напряженное гуденье,
О чистоте рядов раденье,
Сужденье, то есть осужденье
Того, в ком обитает дух,
Собою знаменуют время,
Где сорное ликует семя
И клюв нацелил прямо в темя
Золотожаренный петух!
Тот, кто закуплен с потрохами,
Дабы производить стихами
Переворот в Грядущем Хаме,
Который настоящим стал, —
Практичен и собою виден,
Но, в сущности, недальновиден,
Пусть даже под расписку выдан
Ему при жизни пьедестал.
А противоположный некто,
Творивший в слепоте аффекта
И не заметивший, что век-то
Его единственный прошел,
Достиг вершины самоедства
И, наконец, впадая в детство,
Оставил никому в наследство
Бумагами распухший стол...
Наитие не продается,
И рукопись не удается
Продать — и только остается
Из всех считалок выйти вон,
И кое-как приткнутся где-то,
И жить, не запаляя света,
Пока не требует поэта —
Кому не требуется он.
1983

Сергей Бирюков

Ивану Андреевичу Крылову,
с глубоким уважением

Лебедь, рак и щука,
ягненок и волк.
Как приспеет скука,
вот и будет толк.
Ворона и лисица,
лиса и виноград.
Что бы ни случится,
будет Ваня рад.
Слон облает моську —
мартышка и очки.
Мужички с авоськой —
ангелы почти.
Ворона и курица —
собачья дружба.
Есть чужая улица,
а своей не нужно.
Слон на воеводстве,
осел и соловей.
Обвинят в юродстве,
водочкой запей.
Кот и повар,
тришкин кафтан.
Иван Андреич помер,
а был он великан.

Тимур Кибиров

Все уже позади, мой ровесник,
Страшный Сталин и Гитлер-подлец.
Заводи молодежную песню
Про огонь комсомольских сердец.
          Потому что народ мы бродячий,
          И нельзя нам иначе, друзья,
          Молодою любовью горячей
          Мы согреем родные края.
Э-ге-ге, эге-гей, хали-гали!
Шик-модерн, Ив Монтан, хула-хуп!
Вновь открылись лазурные дали
За стеной коммунальных халуп.
          Летка-енка ты мой Евтушенко!
          Лонжюмо ты мое, Лонжюмо!
          Уберите Ленина с денег,
          И слонят уберите с трюмо!
Шик-модерн, треугольная груша,
Треугольные стулья и стол!
Радиолу веселую слушай,
Буги-вуги, футбол, комсомол!
          Барахолка моя, телогрейка,
          Коммуналка в слезах и соплях.
          Терешкова, и Белка, и Стрелка
          Надо мною поют в небесах!
Кукуруза-чудесница пляшет,
Королева совхозных полей,
И Пикассо нам радостно машет
Прихотливою кистью своей.
          «Ленин» атомоход пролагает
          Верный путь через льды и метель.
          Только Родина слышит и знает,
          Чей там сын в облаках пролетел.
Телевизор в соседской квартире,
КВН, «Голубой огонек».
Спойте, спойте мне, физик и лирик,
Про романтику дальних дорог!
          С рюкзаком за спиной молодою
          Мы геологи оба с тобой.
          Все мещане стремятся к покою,
          Только нам по душе непокой!
Опускайся в глубины морские!
Поднимайся в небесную высь!
Где б мы ни были — с нами Россия!
Очень вовремя мы родились.
          Так что — бессамэ, бессамэмуча!
          Так крутись, веселись хула-хуп!
          Все светлее, товарищ, все лучше
          Льется песня из девичьих губ!

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Добровольцы мои, комсомольцы!
Беспокойные ваши сердца
То сатурновы меряют кольца,
То скрипят портупеей отца,
          То глядят вернисаж неизвестных,
          В жарких спорах встречая рассвет...
          Вслед гляжу я вам, добрым и честным,
          Ничего-то в вас, мальчики, нет.
Ах, культ личности этой грузинской!
Много все же вреда он принес!
Но под светлый напев Кристалинской
Сладко дремлет кубанский колхоз.
          Гнусных идолов сталинских скинем,
          Кровь и прах с наших ног отряхнем.
          Только о комсомольской богине
          Спой мне — ах, это, брат, о другом.
Все равно мы умрем на гражданской —
Трынь да брынь — на гражданской умрем,
На венгерской, на пражской, душманской...
До свиданья, родимый райком!
          Над Калугой, Рязанью, Казанью,
          По-над баней — зиянье знамен!
          Бабушка, отложи ты вязанье,
          Научи танцевать чарльстон!
Че-че-че, ча-ча-ча, Че Гевара!
Вновь гитара поет и поет!
Вновь гитара, и вновь Че Гевара!
ЛЭП-500 над тайгою встает.
          И встречает посланцев столица,
          Зажигается вечный огонь.
          Ваня Бровкин и Перепелица,
          И Зиганшин поют под гармонь.
Накупивши нарядных матрешек,
Спой, Поль Робсон, про русскую мать!
Уберите же Ленина с трешек! —
Больше не чего нам пожелать!
          И до счастья осталось немного —
Лишь догнать, перегнать как-нибудь.
Ну, давай, потихонечку трогай,
Только песню в пути не забудь.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Юрий Орлицкий

САП —
     ОГ тот самый который отец до войны на Алтае тачал;
     который овсеев солдат в 43-м оставил на разбитом
          войной полустанке другому солдату,
     а ты подобрал через двадцать лет, перевел, но об этом
          лет двадцать еще никто не узнал
ГИР —
     Я тела, упавшего наземь, на землю, на пол троллейбуса,
     главного беса всех троллей московских, везущего
     каждое тело в депо переправы, но

ГЕН
     (в том смысле, чей сын ты, чьи гены в тебе, чья ты
      песня) и —
РИХРИХРИХРИХ —
птичья песня, в которой душа воспаряет из мира от мира
в слова а потом вместе с ними в словарь
где ближайшее слово — немецкое
Ritt,
дальше —
Ritter,
потом —
Ritterlich
Ritterdienst
Ritterlichkiet
и
Ritter fahrender,
а после —
Ritter von der Ahle
Ritter von der Feder
(по-русски сказать — Easy Rider,
а то еще Вальтер фон дер Фогельвейде)
Ritter ohne Furcht hoch und Tadel
Ritter von der traurigen Gestalt
ГЕНРИХ
САПГИР