Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Александру Скидану

Золото Че Гевары. (Блеклое серебро исчерпывает себя в приближении к
серебряному/серебристому увечью века, к конъюктивитному
пейзажу ветра, к зрачку. Дискретность зрения отделима от силовых
полей разноименности).

Место действия Санкт-Петербург, Москва.

Пожалуй, Санкт-Петербург и четверть Москвы (та, что
— вдоль и сужается у канавы к железнодорожным путям), да,
безусловно, четверть, никак не больше. Остальное в смутных
полях, в каких-то летних жарких полях, откуда дуновения
доносят, бывает, картофельный озноб на склоне дня, обрывки
разговоров, телефонные звонки, неясные обещания, зыбкие отголоски
интерпретаций, наконец, предчувствие денег, касающееся не
только нас с вами, но и господина в цилиндре, который удаляется
в перспективе пассажа, оставляя позади неясную фигуру
мальчика и всевозможные догадки на свой счет.

Откуда, возможно, теплым июльским вечером журналист Z. получит
сообщение о том, что в автомобильной катастрофе погиб его друг,
участвовавший в предвыборной кампании губернатора в качестве
одного из референтов: написание речей, проблемы адекватной
речи — таковы привходящие обстоятельства. Душа жителя
Калининского района (в особенности между Кондратьевским проспектом
и ул. Чугунной) ничем не откликается знакосочетанию
«хайдеггер». Хор тускнеет, последний отблеск пробегает по очертаниям
элементов, тронутых эрозией, тайным эросом тающих связей.
Может быть, удовольствие наблюдения за трансформациями в
предложении так же банально, как созерцание восхода солнца или
цветения слив. В Южном Бронксе выпал снег. А мы так и не
успели.

Невзирая на то, что выдвигаемая следствием версия причастности к
случившемуся «служб» соперника губернатора, равно как и ее
выгоднополитическая окраска, кажется убедительной, журналиста не
покидает ощущение, что в смерти друга таится что-то
неладное. Зритель видит низкое летнее небо русской равнины. Мысль
взыскует чистоты. Мысль склонна окончательно порвать с
воображением. Она готова отринуть сон и все то, чем он может
угрожать очертаниям метафор, до сей поры служившим ей убежищем
(позже ее риторика радикально изменяется). Но — слова; мы
медленно их выговариваем, невзирая на скорость речи, на
скорость, предсуществующую в языке — что ты видишь (прикрой на миг
глаза — но в них проплывает небесное тело...), то и слышишь,
произнося «скорость» в эпоху перераспределения собственности
и значений. Это и есть мое детство, говорит человек. Он
плохо выглядит, его никто никогда не пригласит в гости, ему не
дадут денег. У него не было никакого детства. Полно, я
говорю, что незнакомые имена суть незнакомые страны. Положим, я
произношу имя «назад», и в мыслях без промедления всплывает
необратимый поток, напыляющий все мои намерения на незримое
поле отрешенности представшей (но далеко сзади) страны.
Обладающей всеми приметами и преданиями, то есть всем тем, что
оправдывает (толкует, поясняет или же высвечивает причины) ее
наличие. Никому не пересечь пространство языка. Его ночь с
каждым годом восходит выше, отдаляя то, что в нем же
колеблется значением «прошлое», и что иногда замещается для удобства
«реальностью». В стране «назад» много высоких гор. В
воздухе этой страны роится великое количество ос. И солнце не
губительно. Городской транспорт следует неколебимым установкам
общественного договора.

Или же — Васильевский остров, разрезанный тяжкой рекой, неодолимой
преградой отражений.

В ней летящие облака, косой свет. Предгрозовое фиолетовое сияние
травы вызывают чувство земной неисполнимости и неправомерного
вторжения в знакомый ход вещей законов итальянской оперы.
Обилие синего цвета понуждает иных обращаться к теме «родины».
Позднее возникает порыв заглянуть за пределы пейзажа. Что
там? Экран? Полоса света? Неуплаченные долги? Смерть близких?
Как возможно рассмотреть небытие в регистрах городской
скорости? Кто сосредоточенно не тёр, послюнив палец, книжную
страницу в надежде увидеть ближе мелькающие «за ней» картины?
Что находится за именем «доска»? Мозг и «всегда».

Иные детали не «сходятся» (время, место, и так далее — но дальше
гораздо невнятней). Мотивы в подаче следствия выглядят слишком
откровенно, и, паче того, само желание следствия держаться
лишь одной версии вызывают справедливые сомнения.

В морге, при опознании, когда сопровождающий «опер» на минуту
отвлекается, чтобы позвонить домой (ничего интересного,
обыкновенный прием «накопления»), журналист слышит обращенный к нему
голос патологоанатома: «если не ошибаюсь, ваш брат
заканчивал у нас?.. (называет фамилию, которая нам
ничего не говорит) ...». И тем же тоном:
«видите ли, молодой человек, перед вами еще один, так
сказать, кошерный труп... всё ничего, когда бы не отсутствие
крови...».

Мы радостно проматываем следующий десяток метров.

Как белье на веревках, на крыше, весной. «Радость». Именно, радость.
Прошу тебя, не рассказывай, где и кем ты работаешь, и о
радости тоже помалкивай. Не пересказывай мне, прошу, содержание
прочитанных за последние месяцы статей. Не объясняй мне,
почему ты или я мертвы. Это может оказаться неправдой, и тогда
нас с тобою обвинят в неискренности. И опять-таки не
пытайся убедить меня в обратном.

— Так о чем это нам говорит?..— Продолжает эксперт.— а) о том, что
нас посетил граф Дракула... б) о том, что в жару люди
превращаются в идиотов, в) о том, что людям глубоко безразлично,
кто пьет из них кровь — насекомые, власть или вампиры».

У меня не вызывает сомнения положение о неминуемом счастье. Я рад.
Мне холодно, но я рад. Обычная, ни чем не приукрашенная
радость.

Из-за отсутствия средств (низкий бюджет) актерские пробы происходят
в один день. Так было задумано задолго до нашей встречи,
которая произошла, если вы помните, на углу. На каком-то углу,
до которого рукой подать. Действие разворачивается на двух
площадках. Однако начинается (и как некстати!) дождь. Все
пропало. Флюгера ржавеют, сочится нефть. Нет, не все. Чтобы не
простудиться, актеры выпивают принесенного вторым режиссером
коньяку. Коньяк плох. Возникший разговор тоже плох,
бессодержателен, не имеет даже отдаленного касательства к тому, что
предстоит присутствующим.

Фотограф, облеченный в черный (непомерно длинный) прорезиненный плащ
(почти trench-coat) медленно объезжает сидящих. Песня. Но
как далеко! Вблизи она... не так, поближе — те же лица, то же
действие отождествления, распределенное по веерам
высказываний.

Одна из сцен оказывается не вполне подготовленной и при желании
может быть интерпретирована как интерполяция случайности в
процесс описания иллюзии: «кто-то получает сообщение о смерти.»
Что может означать в этом контексте возникновение темы
небытия. Но все же как далеко!

Вне приближения к дискретным солям запечатленного эпизода. Поэтому
фотограф притворно долго перезаряжает камеру, а, взведя
затвор, предлагает режиссеру изменить название фильма «Золото Че
Гевары».

«Иначе я не буду снимать»,— добавляет он с обидой в голосе.

Понятное дело, такое заявление вызывает справедливое недоумение. Ну,
не будешь снимать, big deals!.. а что это в конце концов
изменит? Придет другой фотограф. Придет зима. Мы перестанем
пугаться скрипящих половиц, страшиться голосов в утреннем
воздухе, озоновых вихрей, смерти.

Придет-то он придет, но где он возьмет черный длинный плащ (почти
trench-coat, по револьверу в руке, алая лента горизонта)?
Допустим, мы соглашаемся с требованием и меняем название. Какое
же вы, в таком случае, предлагаете? Какое?.. Да самое
обыкновенное — «Туманные картины». Но позвольте, что меняет это
название в вашем желании или нежелании фотографировать?

К вашему сведению, я снимаю лица! Не какие-то камни, а лица!

Название — говорит кто-то, находясь в тени яблони,— изменит саму
«работу». Но пока никакой «работы» нет, не существует. Есть ее
ожидание в названии. Тем не менее, такой способ «создания»
работы, то есть, после вынесения ей определенного названия,
хорошо известен. Вот молодые родители говорят — у нас будет
мальчик и мы его назовем Коля. Затем на свет появляется
прелестная девочка, которой суждено долгую жизнь нести бремя
имени «Николай». Ничего худого в этом не нахожу. Лично сам я
довольно часто прибегал к такого рода техникам возбуждения
любопытства. Вопрос второй: где пролегает граница между
любопытством и болью? Во-первых, боль это последнее, доступное
опыту, измерение тела, а во-вторых — боль вызывает не только
страх, но и любопытство, продолжительностью которого в свой
черед измеряется душа. Конечно, с одной стороны факт именования
того, чего нет, есть бесспорное обещание самому себе
завершить некую работу, с другой стороны само собой разумеется, что
обещать не означает исполнения и что речь идет об одной из
составляющих метафоры (не об одной ли из тех, что служат
убежищем мысли, преследующей «чистоту» в своем существе?). Или
о принципиально не закрываемом «уравнении» с отсутствующим
неизвестным. Пропуская ненужные детали, приспуская стяги
прощального ужина снежной ночью на перевале, можно в заключение
сказать, что работа (произведение), фильм «Туманные картины»
есть условный элемент, эквивалент любой фигуры замещения. С
такой же легкостью меняют друг друга и остальные сцены, не
оставляя ни малейшей возможности появления «другого».

Эпизод в морге, (неузнаваемое, бескровное тело, sic!), загадочная
легкость (в горле даже першит от сухой листвы), с которой
милиция идет на политический скандал, категорическое нежелание
жены погибшего говорить о делах мужа (что таится в ее
упорстве? — дождь нарочно прекращается управляющими погодой,
режиссер, подаваясь вперед, говорит актрисе: «...ты не
отвечаешь ему не потому что не
знаешь, что делал твой муж; ты не отвечаешь ему
потому что он для тебя не существует, у тебя все кончено, мир
обрушился, а тут какой-то мудак спрашивает... поняла?») и
многое другое укрепляют журналиста в подозрениях.

Но жена погибшего поворачивается к Z. и говорит: «Ты не знаешь его
так, как знаю я...». Что бы это могло значить?

Не обращает ли это нас к извечному конфликту предопределенности и
случайности? Кто бросит в меня камень, произносит фотограф,
бросая свой ошеломляющий никчемностью плащ на спинку стула, за
то, что я изменю свое первоначальное намерение и назову
повествование «продолжительностью короткого», «разрывом в цепи»
либо «закатом на Волге»? В каком из этих случаев мысль
запустит интерпретационное желание и, независимо от чьих-либо
намерений, примется создавать то, чего не было в его/ее
помыслах, а именно — то, что для удобства нами зовется пониманием?
Или же суждено мне растить на себе перья вместо волос и
дать начало племени птиц?

Во что облечена жена восседающая? Нам выпала подчеркнутая
неуместность смеха и седин.

Через несколько дней (и как ты угадала, что все это написал я!)
снова дожди, и снова он посещает морг. Маршруты городского
транспорта ежедневно меняются, изменяя карту города. Карта
раскраивает память, из которой затем уверенно складываются не
совсем безобидные узоры. Описания сменяют друг друга (так,
проезжая по городу, осознаешь, что, созданный из бликов памяти,
предвосхищений, шлюзов безмолвия, кратчайших и неисполнимых
ожиданий, неподвижности, помещенной в движение — не ты
смотришь на окружающее, наделяя его проточными смыслами, оттенками
значений; но все, что изменяет себя в твоем движении,
всматривается в тебя, сквозь тебя, являясь «формой» тебя,
текущего, словно песок из горсти в горсть), и я начинаю
догадываться, что всем, кроме меня одного, известно, о чем идет речь.
Между тем наше равенство неуклонно возрастает. (См. Рис. 1)

Интересно ли мне это? Что побуждает продолжать? Последним в языке
угасает любопытство. Солнечный свет, собранный в фокусе линзы,
образовывает отсутствие того, на что направлено сведенное в
фокус освещение. Стены выглядят убого. Кафель растрескался.
Никогда не выветрится из этих мест тяжкий запах абсолютной
предметности, оставляемой смертью. Патологоанатома не
оказывается на месте. Кто-то из персонала вслух предполагает, что
старик не выдержал жары, ушел на пенсию, принял схиму, но
когда Z. заводит речь о «странном» состоянии тела своего
друга, он получает невозмутимый ответ: мол, «это далеко не первый
случай». И что мертвое тело не может находиться в ином
состоянии.

Z. ничего не остается, как начать собственное расследование. Мы
знаем, как это делается. Во всяком случае, мы знаем, как это
необходимо описывать, что при этом принято говорить. Теперь эти
и другие сообщения более подробно. Мы не отстаем ни на шаг,
помощь приходит неожиданно. Сбоку проносится летняя война,
ее летательные аппараты нежно надламываются у водопада,
рассыпая по окрестностям лепестки цветущей вишни. Как в морозном
воздухе — зов. Брызжет в лицо стекло. В окно несет гарью и
сладким смрадом тления воды. Цвет пойман в западню слоистого
преломления.

Коллега с телевидения устраивает Z. встречу с представителем
влиятельной криминальной группы («выше никто не стоит, к
тому же он мне многим обязан...»), которая занимается
инвестициями в отечественный кинематограф.

Реконструкция диалога:
[— Спрашивайте, у вас не
много времени.
— Но вам известно, что следствие
настаивает на версии...
— Политической? Чем же эта версия
хуже других?
— Мне кажется...
— Это необычным?
Прежде всего вы должны понять, что, если бы я имел малейшее
отношение к вашей проблеме, я бы не согласился на встречу.
После этого, и что естественно, вы ждете от меня какой-то
подсказки. Я прав? Хотя вас никто не принуждает сдавать
экзамены. Я хочу сказать, что ваш благородный порыв по отношению к
другу глуп в той же мере, что экзамены или
награды.
— Я здесь не для того, чтобы выслушивать ваши
размышления.
— И напрасно. Следующее размышление должно косвенно
вас заинтересовать. Случай с вашим приятелем кажется
непонятным. Непонятным вам. Но не мне, поскольку у меня в мыслях не
было задумываться о понятности или непонятности данного
случая. Возможно, непонятное мешает... ну, какому-то там
движению, развитию. Но разве вам не приходило в голову, что смерть
вашего приятеля могла стать развязкой совершенно другой
истории, обстоятельства и персонажи которой никак не связаны с
вашим опытом, с вашим ожиданием, представлениями? Я продолжу
так — истории, которая может оказаться в действительности
намного грязнее и отвратительней, чем вы себе воображаете?
Или вы решили отказаться от воображения? Я вижу, вы намерены
следовать только строгим фактам... Нет, молодой человек, вам
нужно приложить максимум усилий, чтобы ухватить именно эту
логику — логику сосуществования множества историй в одном
пространстве на каком-то отрезке времени единственной
истории.]

По истечении недели Z. понимает — одному ему с этим делом не
справиться. Утром в окно его квартиры влетает выстрел. По стенам
мечутся отсветы воды.

Именно это служит причиной появления в Петербурге давнего знакомого
(бывшего сокурсника Z.) из Москвы, в силу неизвестных
обстоятельств вышедшего в отставку из ФСБ (допустим, отдел
«электронного противодействия»).

С помощью разного рода хитроумных связей московского друга (в
отдельных случаях обращение к хакерам, имеет место и заурядный
шантаж), они выходят на след фармацевтической фирмы,
занимающейся таинственными биологическими исследованиями, в которых
принимают участие добровольцы. Далее выясняется, что опыты
заключаются в том, что у добровольцев «сканируют» их
генетический дизайн, тогда как другие факты указывает параллельно на
то, что полученная информация может использоваться в отраслях
компьютерной промышленности для создания персонажей
виртуальной реальности (начиная с игр; таких, например, как
получившие широкое распространение в Восточной Европе системы
«selfworld», и кончая религиозными проектами, включая военные:
только что мы были свидетелями того, как лепестки цветущей
вишни засыпали спящие города). На вопрос, что
возвращается, у меня не остается ответа.

Ночью жена погибшего решается позвонить Z. Просит о встрече.
Приятель из Москвы предлагает ей вспомнить обо всем «может быть
непривычном» в поведении мужа. Ничего нового расспросы не дают.

Единственное, что ей показалось странным, признается она, так это
его участившиеся монологи о достоинстве: «о достоинстве он
говорил как-то торопливо и запутанно, мне казалось, что он
думает совсем о другом; а еще он говорил о независимости,
которую дают деньги.» — «Но говорил ли он о деньгах прежде?» —
«Как в тот раз... никогда. Он вообще о них не говорил, наверное
потому, что жили мы более чем обеспеченно. Понимаете, его
надо было знать, он по образованию был филолог, хотел
посвятить свою жизнь изучению темных мест в рукописях Пушкина (вы
помните эти без конца повторяющие себя страшные маски?..),— у
него даже вышла небольшая книга, сумевшая наделать немало
шума в академических кругах, а тут с начала 90-х ушел в
политику... Я, помню, удивилась, когда он сказал, что теперь ему
глубоко наплевать, кто станет губернатором, а кто
президентом.» — «То есть, по-вашему, получается, он хотел оставить
работу?» — «Не знаю...» — «А ему предлагали другую работу?» —
«Насколько я знаю, нет...» — «Но как вам кажется, сам-то он
знал, что оставит работу референта?» — «Не скажу... нет,
никто ему ничего не предлагал!».

В процессе сбора информации Z. узнает, что идея программы
генетической репликации принадлежит некоему биологу N.,
осуществлявшему ее в созданной им геномной лаборатории при Центре
Российских Космических Исследований. В силу определенных причин
(обнаруженные в программе побочные явления, о которых он не
прекращал говорить, вступая в ожесточеннейшие конфликты с
администрацией программы; совсем некстати разыгравшаяся семейная
драма (жена биолога оставила его и вернулась в Петербург, к
бывшему однокласснику, референту одного из влиятельных
политиков, вскоре нелепо погибшему при неясных обстоятельствах, и
в чем сведущие люди усматривали грубо разыгранную
академическую интригу, связанную с выходом в свет за несколько лет до
этого его первой книги о Пушкине), плюс подозрение, выросшее
в уверенность, что вскоре он будет не только отстранен от
проекта, но и физически устранен...) N. приходит к решению
покинуть Россию и через Таджикистан, Иран, Гонконг и т. д.
перебраться в США.

Это становится возможным после передачи части материалов проекта
заинтересованным лицам через посредников, которых он после
упорных поисков находит в среде dragdealers. В Гонконге следы
его теряются:

«Я вообще удивлен, что ему удалось забраться так далеко...».

Одновременно, благодаря внедрению действующих лиц в сеть Интерпола,
зритель понимает, что в деятельности организации, известной
как «Золото доктора Че» и занимавшейся поставкой
человеческих органов для трансплантации из стран третьего мира,
произошла внезапная переориентация — возникает вопрос: на что
переключилась организация: ядерные материалы? терроризм?
технологии? наркотики? Вопрос остается открытым.

Как бы то ни было, группа «Золото Че Гевары» будто бы вообще
прекращает свое существование.

Тем временем у «доноров», прошедших сканирование, происходят не
поддающиеся лечению радикальные изменения гормональной системы и
гематологической структуры. Только переливание крови на
некоторое время останавливает процесс деградации (именно это
послужило прямым поводом бегства N.— «но вряд ли тут
сыграла роль совесть ученого» — говорит московский
приятель — «просто страх того, что утрачиваешь
контроль...— Напоминает греческий миф о тенях в
царстве Аида».— «А разве есть такой
миф? — Спрашивает журналиста приятель.— Да,
конечно, они жаждут крови живых, чтобы обрести мгновение
памяти» — «Выходит, зуб за зуб? Резонно».

Партия на биллиарде продолжается в молчании.

В своем расследовании они продвигаются дальше. Так им становится
известным, что многие из начинавших год назад доноров исчезли
или же погибли в катастрофах, а также тот факт, что поначалу
некоторые из доноров прикидывались жертвами радиационного
поражения, но отсутствие очевидных признаков не позволяло
врачам оказывать им помощь.

Также обратили на себя внимание сведения, поступавшие из Сибири. За
Уралом были обнаружены несколько небольших деревень,
полностью покинутых обитателями. Поговаривали о сибирской язве и о
неизвестном вирусе бешенства. Добиться более или менее
вразумительных сведений не оказалось возможным. Территории, на
которых находились деревни, полностью контролировались
«Золотой Ордой», штабом тренировочных лагерей радикального крыла
евразийских патриотов. Последняя информация на поверку
оказалась совершенно бесполезной.

«В общих чертах картина складывается неутешительная. Мы не знаем
простых, но очень нужных вещей. Хотя знаем, кажется,
достаточно, чтобы можно было сказать — дело поставлено на широкую
ногу. Итак, по порядку: на первых порах доноры отпускались
восвояси.» — «Сколько их прошло за все время? Сколько
осталось?..» — «И о другом. Получается, что твой приятель решил просто
заработать и ничего больше, никаких других мотивов, никакой
тайны.» — «Хорошо, ставим вопрос так: был ли он донором...
или каким-то образом пронюхал о них? Но тогда где эти доноры?
— «Жена тоже вроде бы ничего не знала... Или врет.» — «Ей
зачем? Он, так сказать, готовил ей сюрприз.» — «В конце
концов, он его и приподнес.» — «Ну, если ты об этих несчастных,
то мы не знаем, сколько им обещали, сколько им платили и так
далее, и что при этом им говорили.» — «Как бы там ни было,
можно открывать карты”.— «Можно. Но с твоими картами тебя
пустят только за стол тех, кто публикует материалы про сиамских
близнецов или про кремлевские тайны. Повторяю, мы знаем
почти все и ничего... Хотя, может быть, поэтому еще живы.» —
«Еще бы!» — «Да... нам бы захудалого какого свидетеля. Даже
один свидетель смог бы поставить все на свои места!» — «Ты не
учитываешь, что до любого из них теперь не меньше метра
земли.» — «Но кто-то должен остаться!» — «Не обязательно».

Донорам, прошедшим сканирование, оставалось одно — доставать для
переливания кровь любой ценой.

Ты прав, Александр. Headlines: так, находясь в состоянии
перманентной недостаточности, они превращаются в охотников за людьми.

Так «реальная» кровь перекачивается в «персонажей виртуальной
реальности», к созданию которых известная Японская Компания начала
подготовку десятилетия назад — в пору, когда выражение
«виртуальная реальность» абсолютно ничего не значило, но зато
существование лагеря военопленных значило очень многое, а
прежде всего — неограниченные возможности поисков. Cover story.

Циркуляция денег. На карту поставлены не столько огромные деньги, не
столько существование мира в том виде, который мы знаем,
сколько наличные формы знания, создающие мир и устанавливающие
его возможность.

Первых доноров убирают одного за другим. Сцена в тире на Литейном.
Позднее она вычеркивается.

Новые доноры не возвращаются вообще:

«Вот-вот, билет в один конец...».

Z. навещает помогавшего им хакера. Хакер «копается» в одном из
компьютеров. Походя рассказывает, что несколько раз с друзьями
пытался войти в ImageNet, в одно из ответвлений RealNet, и,
кажется, их попытки увенчались успехом. «Теперь можно
поплавать». Browser RN предлагает несколько возможностей: 1)
«Ваш мир, который Мы открываем вам» (с
предварительным заказом определенной схемы событий и действующих лиц,
включая развязку), 2) «Просто жизнь»
(симулятор городской реальности), 3) «Империи и
Войны» (Традиционная и Альтернативная Истории — Главная роль).

— Когда-то была такая игра... Цивилизация.

— Честно говоря, не помню... наверное, это было очень давно...

Z. выбирает «Просто жизнь». Надевает шлем,
перчатки, ложится в кресло, хакер подсоединяет к его телу датчики,
провода. Вводит в вену раствор. «Все самому приходится
делать, кроме химии... но служит не хуже!».

Z. выходит из-за угла Гостиного на Невский.

Жарa.

Z. смотрит на часы. 5 вечера. Толпы движутся к метро и остановкам
автобусов. Спустя какое-то время Z. оказывается в кафе на
Фонтанке, где начинает понимать причину нарастающего
беспокойства. В кафе, как и на улицах, нет ни одного
знакомого лица.

В углу у окна он замечает девушку.

Z. подсаживается, заводит разговор. Говорит о том, что его не
покидает чувство, будто он отсутствовал долгие годы, и теперь тех,
кого он знал, никого нет . «Конечно. Так и должно быть —
отвечает девушка.— Вы, из тяжелого мира, сначала всегда
переживаете, потом это проходит».

После нескольких часов чувство беспокойства его оставляет. Идут к ней домой.

Открытые окна. Холодное белое вино. Шум города. Вид на
Петропавловскую крепость. Мерцают мосты. Звонит телефон. Девушка негромко
с кем-то разговаривает.

Разговоры в постели. «Ты сказала... из тяжелого мира. Интересно,
внешне я чем-то отличаюсь от вас?» — «Это только мы можем
заметить. И то не всегда. Что-то вроде запаха, но только без
запаха. Бывает, кто-то из нас тоже начинает напоминать.... тебя.
По-всякому случается».

Утро. Кухня. Кофе.

Z. договаривается о встрече.

Помехи. Перед глазами цветные круги. Хакер снимает с его головы
шлем. «Хорошего понемногу... Надо идти» — «Сколько я там был?» —
«Минут десять, наверное... А если бы мы вошли
прямо, если бы не пришлось тратиться на блоки защиты, мы
бы уложились в минуту.

По идее мы не должны тратить более минуты реального времени на любое
время, проведенное там».

В одном из диалогов Платон говорит о более сложном различении мира,
о дополнительности, которая существует как бы суверенно, но
вместе с тем определяет насущность изначального
образа, тождественного себе (можно было бы говорить об
абсолютном совпадении, когда бы речь шла о возвращении), и
подражание ему, различающее в себе явление и
исчезновение. Этот «третий вид» — chora — «темный и трудный
для понимания» обладает природой
восприемницы; незримый, бесформенный и всеприемлющий, «чрезвычайно
странным путем участвующий в мыслимом», он есть то, что вечно
возникает в некоем месте и вновь из него исчезает.

Сколько у нас осталось метров?

Очень хорошо! Снято. Всем спасибо. Съемка закончена.

Лиза, дружок, нам бы завтра с тобой еще раз пройти это место. Этот
кусок ты должна сыграть прохладней, холодней, расчетливей,
понимаешь? Не надо тратиться, не надо сразу ей открывать то,
что тебе известно, так?.. Ты входишь в комнату.

— Мне не нравится, где стоит стол. Он мне мешает!

— Хорошо, мы завтра проверим. Слушай меня,— ты входишь в комнату и
прямо с порога, будто продолжая, как ни в чем не бывало,
говоришь ей...

Как там у тебя?..

Ну, неважно, вот, ты говоришь, что этого от нее не
ожидала. Правильно? После чего она тебя прерывает и
спрашивает, помнишь ли ты отца? А ты проходишь вот здесь, дальше, к
окну, вот так, оно открыто, там у нас белая ночь... а у тебя
за спиной как будто тот парень, с которым вы ушли из кафе,
и ты... правильно, умница, ты просто перегибаешься через
подоконник, точно хочешь увидеть все, что лежит там, за
стенами; тебе тесно с ней, тебя от нее тошнит, и ты сейчас начнешь
блевать... и с этого момента ты уже ее
совершенно не слышишь! Она перестает для тебя существовать. Ее
для тебя нет! Понятно?

— Мне не нравится, что я должна говорить ей «ёб твою мать»!

— Ну, и не н-а-д-о, ёб-твою-мать, говорить ей этого!!! Говори другое.

— Органичней будет: «...ты блядь и дура!».

— Отлично, так и скажешь. Отлично. Закончили. Кого подвезти к метро?

Ах, какая жалость, что никому, никуда, ни в какое метро давно не нужно.

Как флорентийская кисея, скользящая в сонные легкие,— тишина. И если
подойти к окну в доме на углу Итальянской и Караванной,
можно увидеть площадь, залитую зеркальной пустотой,— той
совершенной влагой предрассветных лагун, сиртов, что позволяет
любому, кто глянет в нее, вспомнить Лукреция: «Nec sibi enim
quisquam tum vitamque requsit, nec desiderium nostri nos
afficit ullum» ¹, отсекая от себя (подобно озеру Шотт-аль-Джерид,
отсеченному песками от лозы времени) то, что еще вчера могло
иметь пусть мельчайшее, но — значение.

На/в самом дне. Опускаясь, лицом вверх, туда, неспешно, где
замерзает в эфире перистое небо, туда — лицом; или наоборот. Окно.

Такая полночь. Едва дымится розовым огнем крыша манежа. Лишь в
отдалении возможно различить шелест велосипедных колес. Но вот
фигурка велосипедиста по плавной кривой (как из завораживающей
безмолвием пращи) выскальзывает в прозрачных сумерках к
дому Радио.

Да, Александр — ни голосов, ни комнат, ни теней.

Но есть, утверждаю я, есть еще места в Петербурге, где и в такой час
можно взять ледяной «Балтики» за нумером 3. Есть мнение,
что стороны света и тьмы сходятся тут под одним углом на
плоскости ночной амальгамы и, отражая, порождают луч незримой
силы, никогда не расширяющийся в своем никем не исчисленном
падении к истоку; есть, наконец, вещи, о которых даже и не
подумать, что они есть, когда подносишь к голубым губам туманный
от арктического инея стакан.

Впрочем, многого уже и нет.

Точно новый год — так ведь? Словно новый год, в июле.

Странно, и так будто бы всегда: какое-то лето,—
chora,— новый год, ночные облака, и с каждым днем туманней
картины произошедшего в нем, прозрачней всё, легче поступь тех,
кто свернул в сторону, махнул рукой, ушел раньше, скрылся за
углом, в беструдном весельи прохлады проходя сквозь аркады
преткновений секретного электрического ветра.

28 сентября, 1997

Рис. 1. Удаляющийся галереей пассажа Вальтер Беньямин и
остающийся за его спиной неизвестный мальчик с рукой,
невыразительно простертой вслед, несомненно равны, однако
аллегория, представляемая ими, лишний раз подчеркивает устойчивость
наших иллюзий и ассоциаций, разделяющих фигуры отца и сына, а
в данном случае репрезентирующих также функцию «ритуального
ножа».
Гипсовый барельеф, Вена, начало 20
века. Автор неизвестен.

¹ Тогда никто уже не заботится ни о себе, ни о жизни, и тогда у нас
нет больше никаких сожалений о себе. (Лукреций. О природе
вещей. III, 919–922)