Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Труд начинается при подъеме, и теперь свет, наоборот, помеха: глаз
не видит, куда ступает нога. Оборачиваться
нельзя.
Мишель Серр

История эта имеет множество начал, но ни в одном из них она не
находит своего завершения...

В разрозненном, дискретном обиходе каждого дня, уснащенном
псевдо-связующими нитями надежд, иллюзий, воспоминаний, смутных
усилий и невзрачных итогов иногда наступают неизъяснимые (порой
краткие, а подчас превосходящие меры ожидания) периоды, на
протяжении которых вещи и события,
казалось бы, глухие и чуждые друг другу, сводимые воедино
лишь усвоенной привычкой или волей, внезапно обнаруживают в
некоторой отзывчивости тягу друг к другу, продолжая себя в
ином, совлекаясь в головокружительный узор,
образующий пространство неотступно возрастающего резонанса.
Однако, чаще всего такие изменения незаметны, хотя иногда
возникновение подобных соответствий принимает угрожающий
характер.

Есть основания думать, что история, точнее ее отдельный эпизод,
занимающий меня, берет истоки в нескольких местах одновременно,
невзирая на фактическую различие в сроках.

Однажды вечером, находясь в известном кафе, я ощутил, как мой слух
сквозь гул говора с неожиданной отчетливостью различает
фрагменты чьего-то разговора. Помню, что моего слуха достигло,
кажется, слово «теломираз...», а через
некоторое время возможно уже другой голос говорит о чем-то
«...необходимом для восстановление генного щита».
Затем звонит телефон, несут пиво, кто-то входит с дождя,
сигарета падает на пол и все прекращается.

На следующий день я узнаю из газет, что вчера, судя по тем же
словам, в кафе шла речь о, скажем так, новом прорыве в
области генетики, иными словами о уже возможном
вторжении в область бытия, отстоявшую человека всю его историю.

Речь шла о бессмертии.

Тут же я вспоминаю, что начало этого случая (этого со-лучения,
совпадения) лежит также еще в одном пересечении времени и места.
Я вспоминаю, как,— не понять по какой причине,— листаю
статью Михаила Ямпольского «Жест палача, оратора,
актера», (вполне возможно, это была вообще другая книга,
другого автора и все происходило не по осени в балтийских
сумерках, а весной на склонах Скалистых гор) и, пробегая
глазами строки, разглядывая страницы, останавливаюсь на гравюре,
изображающей палача, стоящего на помосте и протягивающего
толпе отсеченную на гильотине голову...

Не довольствуясь тем, что ей дано, мысль понуждает воображение
искать выход. Помост, театр, смерть, зритель,
ужас, казалось, намеренно предлагают очень знакомую
перспективу рассуждения, будто бы на самом деле пытаясь что-то сокрыть
в своей испытанной притягательности.

Несколько дней спустя одно, неверно внесенное в поисковую систему,
слово вынесло меня на sitе, полностью посвященный
гильотине как таковой. Случайность, обязанная ошибке.

Оказывается Др. Гильотeн ничего не изобретал, инструмент
декапитации, надо признать, существует едва ли не с 1300 года и впервые
применялся в Ирландии.

Со временем это сверкающее крыло казни, как и любое приличное
изобретение, стало все чаще осенять публичный театр смерти.
По-видимому, лезвие этого крыла служило тончайшей гранью,
созерцание которой, по словам Батая, позволяло человеку преступать
пределы собственной фундаментальной разорванности,
рассеченности.

Что до Др-а. Гильотeна, то он, не обинуясь, предложил
шестистраничный обстоятельный доклад Конвенту о целесообразности и
гуманности применения подобного орудия в индустрии революции. К
счастью, история не преподает никаких уроков, поскольку как
таковой ее просто нет.

Однако даже в этом, последовательно собранном своде малочисленных
фактов, оказалась сокрытой одна немаловажная частность — из
пяти отсеченных на гильотине (да и без применения оной) голов
по меньшей три головы продолжают жить
три-четыре секунды. Несколько позже М. Ямпольский сообщит, что
«вокруг продолжающейся жизни головы после гильотинирования
образовался целый фольклор. Например, история о том, как палач
дал пощечину отрубленной голове Шарлоты Корде и та
покраснела...».

И все же попробуем посчитать до 4-х! <...>,— времени более чем
достаточно для того, чтобы увидеть свое собственное «мертвое»
тело, увидеть и то, как оно колышется, проплывая в глазах
людей, созерцающих не акт расчленения, но,
вступающих в непрерывные воды смерти,— собственное бессмертие. Но
«увидеть себя мертвым»?

Разве эта сюрреалистическая фигура при приближении к ней не
оказывается апорием? Который возможно понять (так, во всяком случае
мнится), введя лишь понятие бессмертия,— пусть всего
нескольких мгновений, но «явного» существования после фактического
тотального разрушения.

Более того, смерть и не-смерть в
этом случае оказывается (разумеется, не надолго)
одним и тем же, невзирая на разделение, на различие,
проведенное лезвием... Возможно ли это помыслить? Или точно
так же трудно, как помыслить Вечное
Возвращение, невозможность которого происходит из неизбежности
мыслить время одновременно как конечное и бесконечное?

***

Так или иначе, идея бессмертия на протяжении веков безраздельно
властвовала умами людей, предлагая себя в религии, науке,
философии, являясь неисчерпаемым сюжетом различного рода
повествований. Мы могли бы обратиться к ним, но тут, как бы
параллельно, начинает разворачиваться еще одна интрига,
непосредственно связанная с тем, что секунду назад было названо
«бессмертием», а именно — идея создания эмуляции
бессмертия, обязанная развитию электронных технологий.

В одной из своих работ Крис Стаут, американский нейробиолог и
кибернетик, предлагает создание системы, отличной (как он говорит)
от криогенно-големо-франкенштейновского
решения проблемы — системы, которая, попросту говоря, будет
компьютерной программой. Но он говорит не об Immortaliy, но об
Em-mortality, об
эм-уляции бессмертия, что означает создание некой
само-развивающейся системы, предпосылками и основой которой будут служить
бесчисленные составляющие той или иной личности. Что,
безусловно, со стороны может показаться жуткой затеей,
«хотя я,— пишет Стаут,— не прочь бы сам
пообщаться с компьютерной версией бабушки или дедушки. Да и
почему они должны казаться менее реальными, нежели те, с кем я
общаюсь по электронной почте?».

Оставляя в стороне технологические описания уже существующих
возможностей создания такой программы, можно представить основные
принципы лежащие в разработке такого вида эмуляции. Прежде
всего налицо факт того, что такое
эм-бессмертие предназначено для другого, но
не для того, кто ушел. Затем — программе
надлежит действовать как разумному агенту личности с самого начала
ее же (т. е. программы) интеллектуальной деятельности,
впитываяющей всю информацию, которую субъект обычно черпает из
действительности, будучи при всем том уже оснащенной матрицами
всех психологических и социальных и пр.
предпосылок, в то время как интерактивное
общение/обучение будет обеспечивать связи и ассоциации между
«экспертом» (то есть пользователем), программой и миром.

Возрастающая база данных такой программы будет строиться из основных
личностных элементов самого пользователя (его истории),
непрерывно пополняясь на протяжении всей его жизни. Более того,
программа будет совершенствоваться и после смерти
пользователя на макро/микро уровнях всевозможных отношений с миром и
членами семьи. Из чего следует, что система будет
развиваться и после смерти «носителя» тела, вбирая и усваивая новые и
новые информационные потоки, шумы, ожидания
и т.д. В самом начале статьи Крис Стоут пишет, что в
идеале, конечно, было бы целесообразней обращаться к личности,
находящейся в функциональном состоянии, но,— продолжает он —
медицинские технологии покуда не в состоянии этого обеспечить.

Всего год разделяет мнение Криса Стаута от события, отголоски
которого коснулись меня в кафе — о возможности уже сегодня
выделить компонент, ответственный за восстановление генной защиты
клеток и который, возможно, будет управлять их временем
существования.

Но, помню, что, возвращаясь из кафе поздним вечером домой, я
вспомнил о словах Мишеля Серра о том, что «у начала нашей
жизни — великая смерть», что «у начала
средиземноморской, эллинской культуры — земля, которая
одновременно зовется Египтом и могилой, Шеолом, хаосом или
истоком...».

И тогда, быть может, стремление к «бессмертию» при всей своей теперь
почти «осуществимой буквальности» есть не
что иное, как стремление осознать то, что «бессмертие» как
бы обязанное изымать из тьмы смерти, на
самом деле предстает стремлением именно к сокрытию,
погружению в тьму, тень, тогда как смерть — напротив
вырывает нас из нее на свет, а «вырвать из
тьмы,— здесь Мишель Серр прибегает к известной метафоре,—
нередко означает разрушить».