Проза

Эпизод шестой

О нимфах, сатирах, русалках и способе,

коим тайники цветочных фей отыскать можно

Летом его восприятие всегда становилось более обостренным. Иногда ему начинало казаться, что вместо глаз он может отчетливо видеть кожей, а вместо ушей может слышать ладонями рук. Все слова в прогретом воздухе начинали звучать как-то по-особенному приглушенно, как будто их на самом деле и не было, и все люди общались друг с другом непосредственно через мысли.

Размышляя над этим феноменом, Евгений мимоходом заглянул в туманное зеркало, загрязненное мухами. Усмехнувшись над искаженным отражением своего лица, он уселся за стол, накрытый оранжевой скатеркой, расшитой когда-то цветками хризантем, теперь почти незаметными и потускневшими от времени. Ему нужно было сосредоточиться, чтобы сделать в дневнике некоторые записи и наблюдения, касающиеся увиденных снов. Но за полтора месяца, в течение которых он не держал в руках дневник, мысли отвыкли ложиться на бумагу гладко и логично, сразу выстраиваясь в нужном порядке. Не зная, как утихомирить чехарду слов, прыгающих в голове одно через другое, он уже второй раз подряд каллиграфически выводил одно чаньское изречение, которое могло означать что угодно, и в этом состояла вся его прелесть: «Он видит только, как петляет река и вьется тропинка, и не знает, что он уже в стране Персикового источника».

Мысленно прочитав незаконченную строчку, он прикусил колпачок авторучки. Ему хотелось о чем-нибудь поразмышлять, найти в своих снах какую-то зацепку, ведь обычно толкования сновидений давались ему очень легко. Но сейчас его мозг упорно протестовал против любого вмешательства логики, предпочитая хранить герметическое молчание. Никакие «великие мысли» и «таинственные совпадения» его совершенно не волновали. Евгений помотал головой и захлопнул тетрадь.

Отдых в деревне привел его к тому исключительно редкому эмоциональному насыщению и внутреннему равновесию, нарушать которое совсем не хотелось. Нечто подобное он испытывал перед вступительными экзаменами в университет, но тогда к этому чувству самодостаточности примешивались тревожные ощущения. Теперь же его ум был спокоен, и это умиротворяющее спокойствие омывало своими потоками его лоб и глаза. И тут он прозрел — нет, ему не нужно было делать дневниковые записи! Все, чего ему действительно хотелось, так это сесть на старый дедушкин велосипед и уехать куда-нибудь подальше от нагромождений всего человеческого, туда, где можно просто помолчать, побродить среди полевых цветов, побыть наедине с деревьями и камнями. 

Как давно он ничего не рисовал! С того самого времени, как поступил в университет, и вот теперь, спустя три года, ему стал, наконец, понятен магический реализм настоящего искусства, когда мастер в алхимическом соединении живого естества и своего воображения без единого звука передавал на холсте только-только зарождающиеся мысли. Эта свежесть… ему так не хватало этой природной свежести внутреннего мира, где неуловимые чувства могли обретать зримые очертания, где вещи умели быть не только вещами.

Собирая в ящиках секретера нехитрые принадлежности для рисования, он уже находился где-то там, в мире, который все считали всего лишь грезами. Да, конечно, это были грезы, но только там человек обретал способность быть человеком, только там находил силы оставаться самим собой, а не тем, кем приходилось быть в так называемой реальности. В той реальности, которая всех затягивала и постепенно поглощала каждого, кто предпочитал жить «только настоящим».

Вот он вывел велосипед за ограду, перебросил ногу через кожаное седло и не спеша покатился по проселочной дороге. Он хорошо знал все деревенские дороги, хотя дорог было не так много. Одна —«асфальтовая» — на самом деле была всего лишь засыпана щебнем и вела к водонасосной станции. И другие, которые от нее ответвлялись и уводили на берег реки к Старым камням, а также в сторону покосов, где все дороги плавно переходили в отменное бездорожье.

Велосипед весело позвякивал и скрипел, скатываясь в углубления колеи и подпрыгивая на бугорках. Поднимая под колесами клубы пыли, Женька свернул с «асфальтовой» на грунтовую дорогу, которая тонкой линией разрезала поля, заросшие травой и бурьяном. Он помнил эти поля другими — когда-то над ними колосилась вызревшая пшеница и кукуруза, но теперь они уже много лет стояли заброшенными, превратившись в розовато-лиловое бескрайнее море иван-чая.

Он свернул с дороги, медленно проехал по высокой траве и остановился неподалеку от Бычьего камня, одна часть которого возвышалась над рекой, словно насупившийся бык, а другая, отодвинувшись, лежала в стороне, обрастая светло-зелеными листьями папоротника. На скалистую вершину камня поднималась тропа, переплетенная корнями толстой березы, а внизу, возле берега, пробегал родничок. Евгений поднялся с велосипедом на пригорок и оказался в самой гуще зарослей папоротника, конопатые пирамидки которого смыкались над поверхностью земли, образуя полупрозрачное покрывало. Он прошел сквозь колючий шиповник и расположился на теплой известняковой плите. Вынув из сумки альбом и карандаш, он стал разглядывать изогнутые тут и там березы, стоявшие на берегу реки, но изображать их на бумаге не спешил.

Ему хотелось нарисовать белоствольные березы вместе с щебетанием птиц, шорохом листвы, шепотом ветра, всплесками воды. Без всего этого лесной пейзаж ничем бы не отличался от натюрморта, мода на которые была когда-то навеяна не столько стремлением мастера поставить в нужном месте аппетитный блик, сколько всеобщей мечтой о сытой и беззаботной жизни. Было даже смешно, с каким педантизмом художники прописывали все эти  фрукты из воска, чучела птиц и пустые кувшины, а искусствоведы с таким же педантизмом называли их изображение «реализмом нового времени». Хотя реализма в них было не больше, чем в современных реалити-шоу, от которых жизнь не становилась более беззаботной, хотя для кого-то, возможно, становилась более сытой. Наверное, поэтому, прежде чем нарисовать пейзаж, Евгений сначала пытался его разгадать, а уж потом принимался за работу.

Ему нравилось одушевлять деревья и большие каменные валуны, представляя их в виде мифических существ. Вот, бывало же такое, привяжется молодая березка к камню, обовьет его ласково корнями, заморочит ему всю голову, а сама потихоньку точит его и точит. Или, бывало, стоит где-нибудь дивное деревце, и совсем даже вдалеке от камня стоит, и гоняется за легоньким ветерком, а камень глядит в сторону того деревца и глаз отвести не может. Как же их не одушевлять после этого, когда вдруг такое замечается, что у них почти все как у людей?

Женька сделал быстрый набросок одной березы. Ему привиделась за ней белогрудая дриада, которая все время норовила стыдливо от него отвернуться. Она была не виновата в том, что так походила на дриаду, и когда он это понял, сразу перестал рисовать, чтобы не смущать ее своим взглядом. Недорисовав лесную нимфу, он оставил альбом и спустился в заросли папоротника. Вприпрыжку скатившись по склону, он вышел на берег реки, расстегнул верхнюю пуговицу ветровки и припал к роднику.

Евгений окатил лицо студеной водой, бившей из-под земли, но этого ему показалось недостаточно. Он сбросил одежду и зашел в воду по пояс. Над ним нависла серая морщинистая стена камня. Казалось, она должна была вот-вот сдвинуться с места и обрушиться в воду. Отсюда Бычий камень выглядел непривычно, как будто верхом на нем сидела испуганная береза. Ему вспомнился по этому поводу распространенный среди художников мифический сюжет похищения Европы, правда, здесь выходило, что вместо прекрасной девы на вздыбленной холке Быка-Зевса ехала располневшая Старая Европа, которая выглядела комично и, в то же время, очень сентиментально. Искупавшись в реке, он развалился на солнцепеке, наблюдая за крупной стрекозой, бойко порхавшей над его одеждой и, немного обсохнув, решил ехать дальше. Через несколько минут Женька уже направлял рогатый руль велосипеда к тропинке, по которой он выкатился на Старичный луг, опоясанный полумесяцем серебристого русла реки.

На противоположном берегу поднимались две высокие скалы. Они были совершенно непохожи друг на друга, и все-таки между ними существовала таинственная связь, о которой слагались романтические легенды. Одна скала словно застыла в танце древней богини, другая возвышалась неприступным утесом, навсегда погрузившись в самадхи. Это были Старые камни или Старики, как их называли местные жители.

Женька слез с велосипеда, окинул взглядом продольные каменные уступы и трещины. На расстоянии они казались покрытыми легким инеем. Они поднимались все выше и выше, пока не касались края скалы, у которого толпились карликовые сосны в синих широкополых шляпах с бубенцами. Они робко заглядывали вниз с кручи скалы. Водоворотах реки им мерещились страшные кистеперые рыбы и распутные зеленоглазые русалки, кружившие смертоносные хороводы у самого дна.

Среди вертикальных уступов, подернутых мхом и душицей, виднелись гнезда стрижей. Чуть правее можно было заметить тенистую ложу, в которой скрывался мудрый филин, а внизу, где отвесная стена уходила под воду, были видны округлые выбоины подводных пещер и полосы известняка, оставшиеся после изменения уровней воды. Эти ребристые полосы могли многое рассказать о временах, когда среди папоротников в узком ущелье ползали красные змеи и чудовищные ящеры, когда на берегах полноводной реки, подпитываемой ледниками, паслись стада шерстистых носорогов.

Евгений до того замечтался, что в дымке тумана лесной чащи ему привиделись очертания изысканных животных, похожих на жирафов, только с очень длинной белой шерстью и с необыкновенно умными лазурными глазами. Эти сказочно красивые существа двигались между сосен, поражая своим ростом и природной пластичностью. Одно из них посмотрело на Женьку, мысленно сообщив, что племя реликтовых оленей, некогда здесь обитавших, скоро навсегда покинет этот лес. Он подумал, что это было несправедливо, что такие умные и красивые создания не должны были исчезать, но они бесследно исчезли вместе с миражом из далекого прошлого.

Исчеркав такими фантастическими набросками еще пару листов, Евгений накрылся альбомом от солнца и прилег под сенью берез, перебирая в памяти какие-то полузабытые образы. Потом он заприметил аметистово-белый цветок тысячелистника и принялся его рисовать.

Он провел на бумаге едва различимые линии, обозначив строение стебля и чашечку цветка, наметил геометрически правильный узор, в который собирались лепестки. В этот самый момент растение стало привередливо уклоняться и раскачиваться, словно опасаясь, что Женька выведает все его секреты. Евгений еще раз поднял глаза, чтобы сравнить цветок с тем, что у него получилось на листе бумаги. Когда рисунок тысячелистника был закончен, он перевернул альбомный лист и обнаружил, что для набросков больше не осталось места.

Одновременно с этим он вдруг почувствовал, как зелено-лаймовые волны цветочной поляны подхватили его теплым порывом ветра и понесли в неизвестном направлении. Именно так, цветы сами его куда-то поманили. Чтобы понять смысл этой игры, Женька прошелся по березовому перелеску, собирая крупинки спелой костяники. Он чутко отзывался на шелест полевых цветов, уподобившись кладоискателю, который повторяет каждое движение магической лозы. Но никакого клада не было, если не считать таковым стоявшие по ту сторону реки Старые камни, это лесное раздолье, эти цветки зверобоя и клевера. Тут Женька остановился и присел перед зарослями травы.

Он опустился на колено, затронув рукой бархатные лапки клевера. Между крупными трилистниками он заметил один небольшой, но совершенно особый стебелек, не успевший еще полностью распустить сложенные пополам листки. Женька раздвинул траву и от удивления расширил глаза, ведь это был самый настоящий четырехлистный клевер! Конечно, ему доводилось где-то читать про такой клевер, но сам Евгений ничего подобного прежде не видал. Четвертый листок — тот, которого могло не быть, оттопыривался кверху, он был немного несуразным и меньше остальных. Но именно этот маленький листик завораживал больше всего. В этом нераскрывшемся еще четвертом листике таилось настоящее волшебство. Как можно было его найти, даже не догадываясь, что ищешь? Как можно было его разглядеть среди миллионов других стеблей и дивных цветов?

Это было невероятно, как если бы в обычном трехмерном пространстве появился никем неучтенный крохотный переход в четвертое измерение. Возможно, каждый человек и был таким неповторимым и удивительным переходом, но что-то всегда мешало ему раскрыться. Иногда для этого не хватало желания, иногда времени, иногда трагические обстоятельства, злоба и нищета окружающего мира надламывали в человеке то, что было изначально заложено в нем природой.

Как бы то ни было, каждый мог сделать что-то самое важное в своей жизни, вложить в какой-то поступок всю свою душу, всю доброту, на которую был способен. Женька не знал, способен ли он сам на такое, но теперь он, по крайней мере, убедился в том, что это возможно. Он был несказанно счастлив и благодарен цветочным феям за эту загадку. Погладив напоследок четвертый лепесток клевера, он отправился искать в зарослях травы дедов велосипед. 

Велосипед с легкостью уносил его обратно в деревню, отбрасывая на дороге приплюснутую двухколесную тень. Евгений накручивал педали и привставал с сиденья, уезжая от лучиков света, которые пробивались сквозь косички березовых веток. Приехав в деревню, он первым делом взял пару чистых листов и забрался по деревянной стремянке на крышу. В голову ему так и лезли различные мистические персонажи, игривые феи, сильфаны, уродливые сатиры, алхимические знаки, таинственные дамы с какими-то немыслимыми многоярусными башнями на головах.

Но тут огородные ворота распахнулись, и в огород вышла бабушка. Она сделала руку козырьком и внимательно осмотрела окрестности.

— Женькя?

— Я здесь, — продолжая рисовать, отозвался Евгений с крыши.

Бабушка подняла голову и увидела его сидящим у водостока с альбомом в руках, а, надо сказать, всегда, когда Женьку видели держащим альбом, книгу или тетрадку, то это воспринималось домашними как вопиющий признак его склонности к безделью.

— Ишь, куды забрался, давай, слязовай оттудова, сщас же!

 Проявив свойственную ей настойчивость, бабушка согнала его с крыши. Но Евгений хотел все-таки дорисовать начатый эскиз. Причем так, чтобы никто его не окликал. Для этого он и направился в чуланку. Двери в чуланку плохо закрывались, поэтому она всегда была чуть приоткрыта. Из щелей между дверными досками сквозили острые уголки света. Заглянув в щелку, можно было заметить внутри множество предметов. Но для того, чтобы понять, что хранится в чуланке, нужно было открыть двери полностью, — это была целая груда необычных вещиц и книжек.

 На здоровенной полке, сделанной из толстой горбылины, стояли  пятилитровые банки. Тут же стоял продырявленный глобус, рядом с ним лежали старые школьные тетради и книги: коричнево-красный томик новел Лопе де Вега, пыльные «Герои Эллады» 1963 года, затем подряд стояли девять томов сочинений Куприна, «Дар» Набокова, рассказы Чехова и «Час Быка» Ивана Ефремова. Женька освободил столешницу от коробок с журналами и уселся за стол, чтобы закончить рисунок. Однако чуланочная обстановка постоянно его отвлекала. Сбоку от письменного стола пыжился важный сундук, обитый латуневыми полосками — в нем хранились свернутые в рулоны половики. Обратная сторона крышки сундука была обклеена красивыми старинными этикетками от чая и банкнотами временного правительства.

На полу, под ворохом тряпья, Евгений наступил на какой-то твердый предмет и, чтобы не упасть, поднял ногу. Нет, определенно чуланка не являлась местом, предназначенным для рисования. Тем не менее, здесь было тихо и даже интересно. На стене висела сломанная гитара, пожухлая картина, пучки укропа, ничем неприметная плащ-палатка. На широкую жердь под самым потолком была заброшена прялка — гладко отполированная деревянная лопатка весьма необычной формы. На полу стоял коричневый чемодан с застежками, где в заточении томился дедушкин баян.

На полу стояла алюминиевая пайва, с которой ходили на болото за брусникой и клюквой. У бревенчатой стены, словно студент в переполненном трамвае, прижимался бледно-зеленый шкаф с книгами и журналами. Четыре его полки с трудом вмещали многолетние подшивки советских журналов «Наука и жизнь», «Вокруг Света», «Костер», «Юный натуралист», «Уральский Следопыт», «Пионер», а наверху шкафа глиняный чан с рисовой крупой соседствовал с картонной коробкой виниловых грампластинок и тряпичным мешком, в котором были собраны открытки 1960-х годов.

Евгений поднялся на сундук, потянулся к книжной полке, висевшей над шкафчиком, где находились стопки школьных учебников: «География СССР», «Русская литература», «Геометрия», «Ботаника», «Курс физики в двух частях», «Органическая химия», «Зоология». И его взгляд остановился на «Букваре» в синем переплете, на том самом «Букваре», каждую страницу которого Женька до сих пор отлично помнил. Поверх советских учебников лежала книга Василия Грабина «Оружие Победы» и двухтомник «Алгебры и элементарных функций» 1966 года — лучшее, по мнению Женьки, математическое пособие, снабженное кое-где вставками из истории математики.

Он приступил к просмотру кипы журнальчиков «Юный Техник», где печатались рассказы Кира Булычева, а на задней обложке под рубрикой «По ту сторону фокуса» неизменно публиковались фокусы Эмиля Кио. В одном из журналов он наткнулся на статью Сергея Петухова о расположении ветвей и листьев деревьев в соответствии с симметрией пятого порядка, о связи строения суставов и пропорций человеческого тела с числами Фибоначчи.

Большие ученые, как только речь заходила о «золотом сечении», всегда начинали нервно усмехаться и надменно пыжиться. Они пытались представить любые исследования числа PHI и ряда Фибоначчи математическими хулиганством, которое якобы не имело никакого отношения к науке. Все эти закономерности в музыкальных тонах, в частотах обращения планет, в генетике, в импульсах головного мозга и сердца они не считали твердо установленными фактами, как будто другие факты были ими установлены более твердо и без погрешностей. Нет, наука скрывала истоки своего происхождения, число PHI и «божественную пропорцию» вовсе не по этой причине. Больше всего наука опасалась, что выращенный ею человек снова начнет замечать, насколько разумной и удивительно прекрасной была необъятная вселенная, неотъемлемой частью которой являлся он сам. Наука боялась, что зажатый ею со всех сторон, задавленный технократизмом и механицизмом человек однажды осознает, как многого он был лишен, как многого не понимал. 

Евгений сам не мог понять, почему он не ощущал раньше своего родства со вселенной. Отчего ему казалось, будто между ним и бесконечностью этого космоса не может быть никакой событийной связи? Почему он никогда прежде не задумывался о положении и скрытых свойствах человеческого разума, своего собственного разума? А ведь для вселенной это было уникальное положение, не шедшее ни в какое сравнение с тем положением, которое человеку отводила в обществе циничная система, придуманная социологами и политологами.

Почему люди, считающие себя разумными существами, отказывались признавать существование другого языка divinatio naturalis, которым была записана величественная книга природы? Разве можно было считать разумным сообщество людей, ставивших свою сквернословную «культурку» и науку, созданную для обмана себе подобных, превыше законов вселенной?

Женька сложил журналы ровной стопкой, услыхав, как в подсарайке хлопнули двери. Похоже, его искала бабушка, и он догадывался, для чего — дневная жара спала, и нужно было идти поливать огурцы. Прошлепав в огород, он зачерпнул из бочки ведро воды и понес его в теплицу. После поливки огурцов и помидоров, он снова забрался на крышу. Вечерний воздух, растворенный в розовой атмосфере заходящего солнца, располагал к созерцанию чистого заката, предвещавшего на завтра хорошую погоду.

Перед сном ему захотелось подышать вечерней прохладой. Во всем огороде стояла темнота августовской ночи. В ароматных травах отовсюду оглушительно стрекотали кузнечики. В небе сверкали ярко-малиновые и васильковые звезды. Евгений приподнял голову, чтобы охватить взглядом всю ширь аквамариновых небес, тонкая паранджа которых была украшена россыпью больших и малых бриллиантов.

Он обозревал звездное небо и улыбался, ведь все эти звезды никому не принадлежали, они свободно кружили в небесах, проливая на землю потоки света. Никто не мог присвоить их свет, никто не мог ни купить эти звезды, ни запретить им светить.

Картина эта была настолько восхитительной, что Женька приоткрыл рот, не находя слов, чтобы выразить свои чувства. Он смотрел на звезды, и ему чудилось, будто они тоже поглядывали на него и задорно ему подмигивали. Давай, мол, Женька, так держать, пускай кто-то гоняется за поверхностными желаниями, как цветок лотоса, истина произрастает из глубин сознания, иллюзорные воды не могут ее запятнать. 

Женькино сердце приятно забилось. Он глубоко втянул чистого воздуха, от удовольствия призакрыв глаза. Он не знал, почему такое высокое неприступное небо было способно понимать тебя лучше, чем кто бы то ни было на земле. Безо всяких слов, ничего у тебя не спрашивая, ничего тебе не отвечая. Оно не притесняло, не навязывало свою волю, не требовало от тебя ничего взамен. Он не знал, в чем состояла причина такого доверия неба к нему и ко всем живым существам, да это было и не важно.

Важным было то, что он стоял сейчас под лучистым светом этих сверкающих звезд, то, что он мог воспринимать их голоса. Ведь они ему пели. Да, теперь он слышал далекое эхо тех песен, каждой клеточкой своего тела — совсем как «Within You Without You»: The Beatles.