Проза

Эпизод двадцать пятый

Пробуждение

Он снова был в деревне, так далеко от монотонно гудящего мегаполиса, что в это даже не верилось. Развалившись на ковре из клевера и журавки, он снова пас пятнистую корову с оранжевым языком, которая, вдоволь насытившись, похоже, решила попробовать в качестве десерта его штаны и кроссовки. Он любовался синевато-лиловыми цветками батожника. Дружно раскачиваясь из стороны в сторону, они словно оттачивали свое мастерство в никому неизвестном и непонятном искусстве подражать ветер.

Он вскарабкался на пригорок, держа в зубах травинку, и увидел свою двоюродную сестру Ксюшку, загорелую зеленоглазую девчонку с русой косичкой. На ней была бирюзовая футболка с короткими рукавами и бежевые шорты. Он ее обожал. Возможно, за ее доброе, справедливое сердце, а может, за то, что ее забавляли его философские размышления, и за то, что она верила в таинственный смысл его сновидений даже больше, чем он сам. Когда она приезжала в деревню, он бегал с ней по зеленым холмам, объедался ягодами, играл в уголки на деревянном шахматном ящичке. Особенно весело было, когда к ним присоединялась Анжелка, и они устраивали чемпионат мира по уголкам, либо раскрывали игровое поле настольной игры «Геополитика», в которую резались по вечерам, громко выясняя, кто лучше всех разбирается в часто менявшихся правилах игры. Они раскладывали разноцветные картонки, бумажки, фишки — и начиналось безудержное веселье, которое почти всегда заканчивалось скандалами.

Женьку, если он выигрывал, всегда обвиняли в том, что он подстраивает правила игры под себя. Разумеется, он не соглашался и отбивался, как мог, ссылаясь на здравый смысл и жульничество со стороны других игроков. Обычно ему удавалось убедить всех «геополитиков» в своей правоте. И все же накал страстей к одиннадцати часам вечера, бывало, перерастал в грандиозную потасовку подушками. Они могли биться и хохотать вплоть до самой ночи, пока бабушка не начинала устраивать репрессии, распределяя всех по кроватям. Женьке доставался матрас на полу. И даже когда все укладывались спать, бабушка продолжала громко ворчать, возмущаясь поведением внука:

— Вырос, сохатой, ни стыда — ни совести!

От непрекращающегося бабушкиного бурчания всем становилось смешно. Анжелка, Женька и Ксюша, чтобы их не было слышно, хохотали, уткнувшись в одеяла и подушки. Потом бабушка обычно пряталась за шторкой в своей спаленке, чтобы помолиться. Спать никому не хотелось, и в темной комнате отовсюду раздавались сдавленные смешки. Когда сил для смеха больше не оставалось, они начинали невразумительно мычать друг другу и тихо посапывать.

Ранним утром Женька любил смотреть на лицо спящей Ксюшки, каждая ресничка ее глаз, вздернутый носик казались ему чудом, которое никак не могло появиться в безумном и грязном мире людей. А когда они просыпались, то наперебой рассказывали друг другу сны. И если Женька вдруг вспоминал какое-нибудь сновидение, то его пересказ обязательно превращался в длинную историю, от которой все опять начинали засыпать. Но чаще всего его прерывали шутками и упреками, что он это все выдумал.    

После завтрака, состоявшего из каши с блинами, варенья и халвы, хранившейся на верхней полке буфета, они могли взяться за чтение книжек. Читали они обычно так — брали в руки разные книжки и зачитывали по очереди отрывки из диалогов, чтобы получалась занятная тарабарщина, либо читали на время, поставив на скатерть громко тикающий будильник. От выбора книги в скоростном чтении зависело многое. Если это были «Двадцать тысяч лье под водой» Жуль Верна, то никаких рекордов установить не удавалось. Особенно в тех местах, где описывались богатейшие морские коллекции капитана Немо.

Прищурившись, Ксюшка махнула Женьке рукой и предложила бежать на земляничную горку — кто быстрее. Сначала он решил ей поддаваться, а затем передумал — и настиг ее размашистым бегом, перепрыгивая через камни и бугорки. По изогнутой тропинке они спустились в цветочную долину, где всюду краснели земляничные кусты. Она принялась собирать ягоды, а Женька повалился в траву, вдыхая лесной воздух и рассматривая на небе сказочно красивые облака. На холмистых вершинах муаровыми волнами переливались хвощовые заросли. Теплый июньский ветер резвился и носился в них, подобно неугомонному ребенку. Вскоре Ксюша спустилась с пригорка, нарвала целую охапку одуванчиков и села на спутанную завитками траву. Она сплела венок и примерила его на голову, расцепив застежку на волосах.

— Ну, как? — повернулась она к Женьке.

— Тебе идет.

Она обхватила колени руками. В глазах у нее заискрился шальной огонек.

— Жень, а ты бы мог меня нарисовать?

— Зачем? — приподнял он голову.

— Просто так, — пожала она плечами.

Он сложил из пальцев рамку и поднес ее ко глазу, наводя на разноцветный пригорок, где сидела она. Над поляной, усыпанной желтоватыми, синими и розовыми цветками порхали голубые и оранжево-бархатные бабочки. Возле ее ног кружил полосатый шмель. Глядя на это немыслимое великолепие, наполненное той остротой восприятия, которое нас посещает только юностью, Женьке захотелось выхватить из будней хотя бы одно это мгновение. Ему захотелось навсегда запечатлеть это небо, цветистые холмы, вьющиеся волосы Ксюшки, ее нежные девчоночьи коленки.

— Да, наверное, мог бы, только у меня нет красок, чтобы это все нарисовать.             

— А ты возьми и нарисуй, — улыбнулась она. — Не сейчас, когда-нибудь потом.

— А ты уверена, что этого хочешь?

— Да, а что?

— Ну, это же магия, — прошептал Женька. — В рисунках всегда остается часть души.     

— Здорово! — с восхищением воскликнула она.

— И тебе совсем не страшно? 

— Не-а, нисколечко! Так нарисуешь? 

— Ладно, тогда нарисую.

— Ой, смотри! — обрадовалась она чему-то. — Женя, смотри!

— Что? — обернулся он. — Что там?

 Рядом с ним, над самой травой, молниеносно пронеслась ласточка. Она резко перевернулась в воздухе, блеснула пером и стремительно пронеслась обратно.

— Ее тоже можешь нарисовать. Смотри, как близко летает!  

— Слишком быстро, сомневаюсь, что она согласится позировать.  

Они долго бегали в высокой траве среди берез, цветов, камней. Дурачились, смеялись над ласточками, которые летали рядом с ними. Он наслаждался безмятежным голосом Ксюши, такой вдумчивый голос он ни у кого больше не встречал. Он мог проговорить с ней, наверное, целый день, но тут ему вспомнилось, что дед затеял в огороде какое-то строительство. Нехотя он подошел к старым-престарым растрескавшимся воротам, остановился у слегка покосившегося деревянного столба. Двери сами собою со скрипом отворились перед ним.

Как ни странно, в огороде все еще лежал снег… такой ослепительно белый, хрустящий снежок, хотя в паре шагов от него бушевал самый разгар лета! Дед сидел возле бревенчатой бани и правил топором сосновый клинышек.

— Ну-ко, Женькя, подсоби-ка мне малость, — подозвал его дед, весело разглаживая бороду.

Была в этой подлинно русской речи и в самой манере его говорить какая-то несокрушимая сила. Он вдруг вспомнил этот деревенский говор — как же ему не хватало этого простого деревенского говора, ныне почти исчезнувшего в России. Подняв свежеструганную балку, они вместе с дедом заменили нижний ряд стены, откатили к забору подгнившее бревно и уселись на него отдохнуть. В прохладном воздухе дышалось так свободно. От сырой земли, чернеющей в снежных прогалинах, приятно пахло прошлогодними листьями смородины и рябины.

Неожиданно на небе произошла какая-то перемена, и огромная перваншево-синяя туча закрыла солнце, а над тучей во все стороны вырвались розовые лучи. Ветер усилился. Кое-где стали пролетать редкие снежинки, а затем… Затем в огороде раздалось неровное придыхание и настороженное фырканье. Дед поднялся с бревна и от удивления приложил на макушку головы руку. Женька тоже поднялся — и встал, как вкопанный! Посреди огорода рыхлый снег строптиво ковырял дивный конь неизвестной породы. Он был чисто белой масти, лишь на ногах и шее виднелись матовые разводы, которые, вероятно, были венами. Евгений сразу заметил, что копыта коня были необычными, не совсем такими, как у всех лошадей. Они отливали корундовым блеском, сквозь них просвечивали узоры, какие, бывает, проступают при шлифовке самоцветных камней.

Дед, не то напуганный, не то обрадованный появлением коня, хотел его погладить, но конь ретиво извернулся и прыгнул в сторону, взметнув хвостом. Развернувшись, он стал покачивать головой, передергивать холкой и серебристой гривой. Конь этот выглядел неким реликтовым странником, сошедшим из синей тучи. Евгений приблизился к нему, стараясь не совершать резких движений. Перестав фыркать и рыть снег, скакун уставился на человека пламенно-красным глазом. От этого пристального взгляда становилось не по себе. Нетерпеливо мотнув головой, конь продолжал коситься. Потом загарцевал вдоль забора, вздыбился и во весь опор поскакал на Женьку, словно хотел его боднуть. Евгений не успел уклониться — и почувствовал от столкновения с конем сильнейший хлопок!

Зыбкое пространство всколыхнулось, образовав пульсирующую волну. От этой ударной волны он должен был опрокинуться на землю, эта чудовищная волна должна была сбить его с ног и отбросить. Но Евгений каким-то образом устоял на месте, он не понимал, почему продолжает стоять, хотя все его тело устремилось куда-то назад. Возможно, конь как раз хотел проверить, отступит он, чтобы сохранить равновесие, или нет. Устояв на ногах, он обернулся в надежде увидать следы коня, но следов не было. Это означало только то, что невероятный конь запрыгнул ему в грудь! Находясь на грани помешательства, он осознал, что слился с ним воедино, в одно единое существо. При этом во лбу у него зашевелился кристаллик, как будто крохотная холодная снежинка залетела в самый мозг из далекой космической бездны. Он ощутил какое-то шевеление во лбу… впечатление было такое, что над бровями у него стал распускаться цветок. Но вдруг в самой сердцевине цветка открылся глаз — тот самый пламенный глаз, которым на него взглянул мистический конь!

Когда это произошло, внутренний цветок ожил и стал пускать корни в каждой клеточке его тела, зацветая бесконечностью невесомых лепестков-измерений. Ему открылась связующая нить, из которой эти лепестки были сотканы, из которых был соткан его разум, пространство и само время. Это было похоже на то, как если бы ему удалось решить уравнение с бесконечным числом неизвестных. Он постиг — самим разумом постиг — эту нить, которая являлась решением всех неизвестных, которая являлась любовью и самой истиной, вездесущей, всепроникающей, сотканной из себя самой протяженностью, существующей без какой-либо опоры, находящейся превыше воображения, превыше всякого восприятия, превыше видимого и невидимого света.

Телесные глаза только мешали ее обозрению, поэтому он лежал, не открывая век, пробудившись ото сна и продолжая отчетливо ощущать, удерживать в себе то состояние, которое являлось частью сновидения. Впрочем, вся известная ему реальность была столь мала, что могла бы полностью уместиться на нескольких лепестках того сна. Да ведь и он сам в сию минуту оставался еще частью того сна! Он был еще в том сне, и он сам был тем сном — сном, от которого постепенно просыпался, продолжая оставаться где-то в странных мирах, в которых с ним что-то происходило. Так он и медитировал, удерживая во лбу распустившийся магический цветок. И на каждом его лепестке вновь и вновь открывались потусторонне глаза, обозревающие тончайшую нить, которой были связаны все живые сердца и события. Она пеленала его, ловила его своими призрачными лепестками, запутывала и освобождала, она соединялась с ним в трансцендентных танцах, которые не умещались в его сознании.

Он созерцал ее прекрасные узоры, которые повторялись самым неожиданным образом, и каждый раз такое повторение делало их еще более неповторимыми и прекрасными. Она позволяла ему касаться своих потаенных направлений и линий судьбы. Созерцая их неуловимое многообразие, находя их в обновлении архетипических созвучий, он теперь знал, что одно существование этой бесконечной и вечной нити Разума и делало все непостижимое постижимым, ибо все было в Нем, и Он был во всем, а что было вне Его, то лишь временно пребывало в Его забытьи.