Проза

Эпизод девятнадцатый

Лекции бабушки Силюк. Зачет у Кирьякова

За ночь ветви деревьев обратились в пушистые белые перья, облепленные со всех сторон снегом. Сквер за окнами весь притих, прислушиваясь к волшебным звукам, игравшим в глубине зимнего сада. Медленно раздвигаясь, снежные кроны боярышника и кленов приоткрывали мистический занавес, приглашая каждого в какое-то иное деревенское изменение, существовавшее тут же, в многомиллионном городе, независимо от мира машин и мигающих вывесок. Попадая в это закулисье, воображение начинало что-то домысливать, рисовать то, чего на самом деле не было и быть не могло в городской жизни. И все же с наступлением зимы в городе что-то менялось.

С самого утра город, как обычно, был оглушен гулом автострад и грохотом трамваев, ни у кого не было времени, чтобы прислушиваться к словам и звукам, тем более, приглядываться к каким-то снежинкам. А ему казалось странным, как падали хлопья снега с деревьев, словно среди них затерялась невидимая птица Гамаюн, прыгавшая с ветки на ветку. Она разбрасывала на снежинках лиловые, зеленые и синие искорки фейерверков, которые осыпались вниз, соприкасаясь тут и там, испуская тихий звон, который преломлялся от одного созвучия к другому и застывал причудливой изморозью на окнах. Но никто не видел этих снежинок, не разглядывал изморозь. Всех волновало только то, когда по улицам, наконец, проедут грейдеры и уберут весь этот снег, заваливший городские тротуары и дороги. А сказочная птица продолжала порхать среди деревьев, создавать свои неповторимые переливы небесных ситар, которые никто никогда не услышит…

Евгений брел по заснеженному Главному проспекту, рискуя опоздать на пару. Он разглядывал липы, стоявшие совершенно неподвижно в белокурых париках — ему всегда нравился этот их гротескный зимний облик. Так же необычайно, наверное, преображались в галантный век придворные дамы, надевая бальные платья, густо напудривая щеки и грудь, украшая головы немыслимыми кораблями, фруктовыми корзинами и прочими аномалиями, которые менялись каждую эпоху подобно временам года. Над ослепительно белой площадью перед университетом уже начинало сверкать чистое, как хрусталь, зимнее небо.

Женька мельком глянул на электронные часы, висевшие над парадным входом, и забежал по лестницам в университетский холл. В предвкушении рождественских каникул университет успел преобразиться. Посреди холла появилась большая зеленая елка, украшенная разноцветными огоньками и серпантином, — хитрый преподавательский трюк с намеком на то, что для каждого студента в зимнюю сессию был подготовлен сюрприз. Кому-то приятный, а кому-то, может, и не очень. Домашний уют и теплое радушие позволяли на какое-то время забыть про студенческие хлопоты и тревоги. Профессоры и преподаватели тоже выглядели подозрительно миролюбивыми. Они ходили по коридорам чем-то очень довольные, куда-то торопились и выслушивали студентов весьма приветливо и снисходительно. Столь спонтанное изменение в их настроении перед началом зачетной недели не получалось объяснить логически, хотя Евгений учился не первый год, и многие загадки университета считал для себя давно разгаданными.

По крайней мере, он знал несколько преподавателей исторического факультета, которым наверняка были известны все университетские тайны. Как раз сейчас он спешил попасть на лекцию одного из них — почетного профессора университета Нинель Кирилловны Силюк. Она стояла в закутке, рядом с лестницей, и залихватски выпускала вверх табачный дым, подмечая запаздывающих на лекцию студентов и аккумулируя в голове четкие и мудрые решения всех загадок Сфинкса. Как ни пытался Ученый Совет строжайше запретить курение в стенах университета, сколько бы ни развешивались на лестничных площадках соответствующие постановления и плакаты, никто не смел посягнуть на привилегию бабушки Силюк раскуривать перед лекцией свой мундштук дореволюционного производства. И сколько бы ей ни подражали длинноногие девушки истфака, смоля сигаретами в том же самом закутке и мечтая хоть чем-то походить на бабушку Силюк, ничего из оной пагубной затеи у них, конечно же, не выходило.

Под глазами у них тоже появлялись морщинки, но они не шли ни в какое сравнение с теми царственными морщинками пергаментного цвета, что покрывали мелкой сеточкой ланиты Нинель Кирилловны. На руках и ногах девушек истфака тоже проступали синие вены, но кровь безнадежных подражательниц не становилась от этого такой же кипучей и страстной. После экзаменов в волосах у них тоже закрадывалась седина, но это ничуть не наделяло их огромным жизненным опытом, которым обладала бабушка Силюк. Именно так — бабушка Силюк — называли ее втихаря все студенты истфака и даже преподаватели, потому что многие из них когда-то тоже были ее студентами.

Профессор Нинель Кирилловна Силюк всегда — и это было ключевое слово, которым можно было ее охарактеризовать — носила поверх блузы с черной бабочкой строгий шерстяной жилет и длинную, черную же юбку. Ее седые волосы всегда были подстрижены под каре в соответствии с древнеегипетским каноном, ее карие угольки глаз, всегда добрые на лекции и безжалостные на экзаменах, — все указывало на то, что она знает историю Древнего Востока как свои пять пальцев. Потому что, как было известно каждому на истфаке, она сама принимала в создании этой истории самое непосредственное участие.

Женька с предпоследней парты, за которой сидел, даже не заметил, когда Нинель Кирилловна вошла в аудиторию. О том, что худощавая, невысокого роста бабушка Силюк находилась в аудитории, говорили лишь хлопнувшие двери и наступившее испуганное затишье в аудитории.

— Ну, щто, у нас с вами — завершающая лекция по истории религии. Сегодня, я смотрю, вас собралось значительно больше, чем обычно... Хе-хе, ну, ничего, я думаю, щто и это далеко не предел ваших, так сказать, возможностей. Не так ли?

После этого пронзительного «Не так ли?» Евгений почувствовал себя дискомфортно, словно угадав Женькину реакцию, Нинель Кирилловна усмехнулась и, по-доброму, качнула головой.

— Что ж, тем пр-риятнее будет встретиться с вами на зачете.

От того, с какой интонацией она произнесла эти слова, Женьку стало немного лихорадить, словно перед экзаменом. Она встала, опершись руками на первую парту — ее рост позволял проделывать это, практически не наклоняясь над партой. Нинель Кирилловна окинула всех ближайших к ней студентов довольным черепашьим (да простится руке, это написавшей) взглядом. Щурясь и улыбаясь своей прямоугольной обаятельной улыбкой, она стала обходить первые ряды аудитории.

— А теперь давайте перенесемся из нашей м-морозной зимы в жаркую и цветущую Месопотамию и снова вспомним религиозные верования древних шумеров, да-да, именно шумеров…

Женька знал, что ни на какой другой лекции нельзя было услышать такие вот безупречно отточенные импровизации и переходы во времени и пространстве, какие с легкостью выдавала бабушка Силюк. При всем желании, постичь и перенять секреты ее преподавательского мастерства мало кому это удавалось. Но даже крохотных крупиц ее невероятного опыта, оседавшего в головах студентов, было достаточно, чтобы проникнуться величием древних эпох, которые становились тем величественнее и древнее, чем мелочнее и современнее становилось теперешнее настоящее.

Евгений отчетливо помнил лекции по Древнему Востоку, единственный курс лекций, на котором он не пропустил ни одной пары. Во всяком случае, так ему казалось. Студент истфака, который после ее практических занятий по Древнему Востоку не начинал видеть во сне столб Хаммурапи или — на худой конец — пирамиду Хеопса, про такого студента истфака можно было сказать, что он никогда не начинал учиться на историческом факультете. После сдачи экзамена бабушке Силюк, вылететь из универа было так же нелегко, как и поступить в него учиться. Задача эта была практически неосуществимой, потому что первая удовлетворительная роспись Нинель Кирилловны в зачетке воспринималась всеми преподавателями истфака как тайный цеховый знак пригодности студента к дальнейшему обучению (даже если он сдал Силюк не с первого раза и на слабую троечку).

Ходили слухи, что некоторые слабонервные студенты во время сдачи экзамена у Силюк падали в обморок, а некоторые ходили пересдавать по шесть, семь и более раз. Так что, если верить этим студенческим страшилкам, Евгений очень легко отделался, когда сдал ей со второй попытки. Правда, помнил он об этом очень смутно. Зато в памяти у него хорошо отложились воспоминания о его первом завале. Как он сидел на кафедре Древнего мира и пытался отыскать в своей отяжелевшей голове хоть что-нибудь о правлении династии Сасанидов. Что-нибудь этакое, чего не было написано в программке к билетам, которую он напряженно листал трясущимися пальцами и выписывал скудные сведения о датах и событиях, оглядываясь по сторонам на более удачливых однокашников, заготовивших флаги.

Словно загипнотизированный, он смотрел на полки с глиняными кувшинчиками, найденными в археологической экспедиции у берегов солнечного Херсонеса. Но они не могли ему ничего подсказать, как и он сам — они ничего не знали про династию Сасанидов. Тем более не могли ничего сказать про Сасанидов скульптурные изображения Платона и Аристотеля. Учителя и Ученика. Возможно, Александр Македонский, который стоял вместе с ними на антресолях шкафа, был более осведомлен в этом вопросе, но он тоже молчал. Все были за одно — и книжки по истории древней Индии, и альбом по истории античности… Карта! На стене висела карта — но это, как на зло, была не та карта, с помощью которой можно было ответить на билет.

В ожидании своего завала, Женька ошалелыми глазами озирался по сторонам. Над ним оглушительно смеялись безжалостные тираны древности, шептали заклинания восточные маги, а в облаках сгущались тучи — то хмурились грозные боги Олимпа! И указующий перст уже простирался над его челом. Зажмурившись, Евгений покусывал фалангу указательного пальца, как будто ожидая удара молнии, и голос с неба вторил: «Шпоры нужно было делать и флаги, а не учебники читать!».

Голос этот почему-то походил на голос бабушки Силюк (она вовсе не ушла пить чай, как обрадовано подумали все студенты), а стояла за книжными полками и наблюдала за потешной картиной списывания — определяя, кто из студентов подготовился лучше, а кто даже учебник не соизволил открыть.

Так, предаваясь ностальгии и записывая лекцию бабушки Силюк, Женька отсидел субботнюю пару и получил от этого заряд какой-то особенной студенческой бодрости и оптимизма. Он и впрямь почувствовал себя так, словно весь семестр ходил на каждое занятие и усердно конспектировал лекции. Если бы ему удалось сохранить на лице такую же уверенность в своих знаниях, которую он излучал после пары Нинель Кирилловны, то он бы наверняка получил автозачеты по всем дисциплинам, хотя, конечно же, такого в студенческой жизни не бывает, но все же...

***

Нет, все-таки такого не бывает. Через день он стоял у деканата исторического факультета с глазами, опухшими от ночных штудий, и караулил, когда из дверей выйдет стройная аспирантка с кафедры Истории России, которая предложила всем злостным прогульщикам, недопущенным к зачету, писать рефераты. Поэтому, как только аспирантка вышла в коридор, Евгений озадаченно принялся расспрашивать у нее тему для своего доклада.

— А, это снова вы? Не смешите меня, пожалуйста. Зачет у вашей группы будет в среду. Вы что, хотите сказать, что напишете хороший реферат за один день?

— Почему за один? Я бы сел писать уже сегодня!

Мученически-честный взгляд и рвение к учебе тронули ее сердце.

— Лучше как следует подготовьтесь к зачету. Вы ведь не посещали мои лекции… — с укором ответила она.  —  Теперь я вас запомнила, так что не рассчитывайте, что легко отделаетесь.

— Даже не представляете, как вы меня выручили!

Корпеть над рефератом в сумасшедшую зачетную неделю Женьке, разумеется, нисколько не хотелось. Вообще было очень нежелательно, чтобы сессия начиналась с таких головняков. В коридоре Евгений случайно встретился взглядом с профессором Шишкиным, высоким, богатырского телосложения бородачом, которому в прошлую зимнюю сессию сдавал древнерусскую историю. От позора щеки Евгения зарделись краской — каких же глупостей он тогда ему наговорил! Шишкин решил вытягивать Женьку хотя бы на слабую троечку и спросил, в какое море впадал Итиль. Как же сильно он удивился, когда услыхал от Евгения, что Итиль впадал в Черное, а не в Каспийское море. Похохотав себе в бороду, Шишкин все-таки поставил Женьке «трояк» с формулировкой:

— Да я смотрю, вы у нас вольный философ. Уж не знаю, какой картой вы пользовались при подготовке к экзамену, но Волга, действительно, впадала в Черное море. Только не в тот геологический период, который мы изучали, а за десятки тысяч лет до того. Ну, все — идите, идите же…

Евгений собрал себя в руки и быстро кивнул Шишкину, поторапливаясь на занятия. Через минуту-другую начиналась лекция по Истории стран Азии и Африки. В конце пары должен был решиться вопрос по автозачетам. Как обычно, несколько счастливчиков, набравших по результатам контрольной работы наибольшее количество баллов, освобождались от сдачи зачета. Это был такой лотерейный розыгрыш и тайная мечта, объединявшая всех студентов. По сему случаю в аудитории был полный аншлаг — в душе каждого теплилась надежда на получение «автомата». Евгений плюхнулся за парту, безо всякого энтузиазма подперев рукой тяжелую голову.

Вот перед первыми партами, откуда ни возьмись, появился профессор Кирьяков. Как всегда, очень неожиданно. Пожалуй, более неожиданно мог появиться только доцент Пензин, который, заслышав шум в аудитории, мог войти спиной вперед, чем сразу приковывал к себе внимание. Терпеливо подождав, когда в аудитории установится тишина, Юрий Сергеевич, взирая исподлобья на студентов, начал читать лекцию, соединив пальцы в йогической мудре, как бы держа в руке мел, которого на самом деле не было. Именно эти незначительные, на первый взгляд, мелочи почему-то больше всего западали в память, а не предмет, который забывался почти сразу после сдачи зачета, и уж тем более, не политические взгляды профессора, которого либералы местного разлива, сменившие на всех постах бывшую верхушку партноменклатуры, считали за «своего», хотя им было ой как далеко до благородного и вдумчивого, исходившего от сердца, свободолюбия Кирьякова.

Весь факультет был в курсе, что Юрий Сергеевич обладает сверхъестественными способностями. В зависимости от лекции, он с легкостью перевоплощался то в индийского факира, то в хитроумного китайского императора. Его талант проникать в самую суть разнонаправленных культур был поистине универсальным. Если он рассказывал про испанские каравеллы, которые сравнивал с ореховыми скорлупками, бороздившими необъятную Атлантику, то непременно представал перед слушателями в облике конквистадора в панцире, с блестящим шлемом и рапирой. Правда, может, не все этого замечали, но Женька замечал.

Если Кирьяков рассказывал про народы Ближнего Востока, то его безупречно строгий костюм тут же становился длинными одеянием бедуина, а на макушке головы возникала черная чалма. При этом он то и дело производил магические манипуляции руками, словно улавливая свои разлетающиеся в разные стороны мысли, собирая их в пучки и направляя обратно — прямиком в уши студентов. Вот и в этот раз профессор приступил к чтению своих культурологических мантр, стараясь передать не столько поток событий, имен, нескончаемых дат, сколько отличительные особенности той страны и того народа, о которых рассказывал с неизменным уважением и достоинством. В завершение пары из-под коротко стриженной бородки Кирьякова сверкнула улыбка. Он по-деловому расстегнул кожаную папку на столе, оглядел аудиторию, слегка согнул правую руку, а левую засунул себе в карман.

— Итак, вас, конечно же, всех интересуют результаты контрольной работы, которую мы с вами выполняли на прошлом занятии. Но прежде, чем зачитать фамилии тех, кто получает зачеты «автоматом», мне бы хотелось спросить — Евгений... Клевакин находится сейчас в аудитории?

Услыхав свое имя, Женька медленно вдавился в парту, надеясь остаться незамеченным. Он подумал, что не справился с заданиями контрольной, и профессор Кирьяков предложит ему повторно ответить на вопросы теста в оставшееся после лекции время.

— Евгений, подойдите, пожалуйста.

Женька подошел к столу, за которым сидел преподаватель.

— Где ваша зачетка?

Евгений хлопнул себя по пустому карману и повернул обратно к парте, чтобы захватить зачетку. Вся аудитория с сочувствием наблюдала за Евгением. Было неясно, для чего Кирьякову понадобилась зачетка. Может быть, он хотел взглянуть на Женькину успеваемость по другим предметам? Так иногда делали на экзекуции. Но нет — раскрыв зачетную книжку, он стал заполнять в ней пустую графу!

— Кажется, вы единственный, кто в этой аудитории понимает по-русски, — очень серьезно заявил профессор, расписываясь в зачетке.

От этих слов у Женьки даже бровь дернулась.

— За контрольную работу я поставил вам «четверку», хотя до твердой «четверки» не хватало двух правильных ответов, — Кирьяков пристально посмотрел на Женьку, пытаясь определить, догадался он или нет, о чем идет речь. — Для того, чтобы успешно пройти тестирование, не нужно думать, не нужно всего того, что отличает человека от запоминающего устройства. К счастью, вы пока не разучились слушать и понимать, теперь это редко встречается.

Евгений потер себе висок и улыбнулся. Никто из однокурсников ума не мог приложить, за что он получил «автомат», если не набрал необходимое количество баллов. Парни на задних партах недоуменно переглядывались, почесывая за ухом, девушки за передними партами пораженно хлопали ресницами. Во всей аудитории смысл происходящего был понятен только Юрию Сергеевичу и Женьке. Профессор Кирьяков обвел в ведомости «четверку» и поставил рядом с ней восклицательный знак.

— Спасибо, — сдержанно ответил Евгений, хотя от радости он был готов парить над землей.

Кирьяков кивнул головой и с торжественным видом приступил к оглашению фамилий тех, кто написал контрольную работу на «отлично». Впрочем, Евгений этого не слышал, он сидел за партой пораженный незаурядным поступком профессора —так открыто вольнодумствовать о системе тестирования не позволял себе ни один преподаватель университета. Когда лекция закончилась, Евгений вышел из аудитории вместе с Толяном Балыбердиным, который сразу же стал расспрашивать о странном поведении преподавателя:

— Слушай, Женич, это что с ним такое было? Может, поделишься, какое ты ему заклинание в контрольной написал? Или как там это у вас, у йогов, называется? — пошутил Толик.

— Толян, знаешь, что самое интересное? Самое интересное не в том, что я написал, а в том, чего я не написал. Помнишь, там было задание, где требовалось указать основателей научных школ?

— Там, где про цивилизационные подходы, что ли?

— Ага, помнишь, как Кирьяков объяснил задание: «Здесь все очень просто — берете и соединяете стрелочкой фамилию одного из русских ученых в первом столбике с названием теории, которую он разрабатывал, во втором столбике».

— Ну, и что?

— Среди ученых были иностранные историки.

— И что ты с ними сделал?

— Ничего, пропустил их.

— То есть как пропустил?

— Не стал проводить стрелки к их теориям.

— О-го! — сообразил Толян. — Женич, но ведь Кирьяков мог оговориться?

— Мог, — Евгений потер нос. — Тогда пропуск двух фамилий он бы посчитал за ошибку, и мне пришлось бы готовиться к «исазафе».

— Круто! — Балыбердин по-приятельски ударил Женьку в плечо. — Кстати, я тебе не говорил, что ты псих?

— Теперь сказал, — хмыкнул Евгений.

— Ну, тогда бывай! — махнул на прощание Толик. — Не забыл? Завтра у нас еще зачет по археографии.

— Забудешь об этом, как же! — крикнул Женька вдогонку и тихо пробубнил, озираясь по сторонам: «Где бы еще конспекты нормальные достать».