Проза

Эпизод двадцать четвертый

Дыхание весны. Подземный переход

От сессии до сессии студенческая жизнь пролетала очень быстро и незаметно. Порой казалось даже, что ее и не было вовсе, этой студенческой жизни. В течение года забывались почти все лекции и бестолковые научные определения, имитирующие курьезный процесс обретения мифического высшего образования. Профессора старой закалки знали об этом. Они понимали, что инновационные образовательные программы, новые методы, зачеты и отчеты не давали студентам абсолютно никакого высшего образования. Это был блеф, который могли придумать только чиновники, которые свято верили в свою личную образованность, в то, что если у них есть за пазухой некий диплом, то вместе с этим дипломом им передавалось и некое высшее образование.

И все-таки каждый год в универе был особенным. Постоянные экзамены, к которым просто физически не успеваешь готовиться, практические занятия, иногда забавные, а иногда унылые и сонные студенческие деньки в памяти потом оставались как самое лучшее время жизни. Время, когда одной ногой ты еще стоишь в школьном детстве, а другой уже начинаешь запутываться в жизни взрослых, теряясь в коммуникациях мегаполисов, чтобы разыскать в них какое-нибудь местечко для себя, где можно временно приткнуть голову. Время, когда ты начинаешь привыкать к мысли о том, что все в этой жизни временно и непостоянно. Вместе с тем это время, когда тебе все удается сделать впервые, когда ты узнаешь самых разных людей, и они в самом деле кажутся разными. Когда твой жизненный путь зависит только от тебя и твоих мыслей, а не от твоей работы и бесконечных начальников, научившихся виртуозно говорить бюрократическим языком, смысл которого сводится к перекладыванию ответственности на других. Да, однажды с этим приходится столкнуться каждому, и постепенно каждый из нас оказывается в зависимости от городских сетей, от телефонных звонков и нескончаемого потока дел. Но если тебе хоть что-то запомнится из того быстротечного сна, который называется студенческой жизнью, ты сохранишь в себе чистоту и свободу, которые всегда будут тебя оберегать, ты сохранишь в себе человека, а в этом и есть самое настоящее высшее образование.  

***

В проветренной квартире №11 пахло весенней свежестью и влажной корой деревьев, растущих где-то в парке за чисто вымытыми окнами. Женька что-то быстро дописывал в дневнике, о чем-то задумался, посмотрел в окно, захлопнул дневник, и  убрал его на нижнюю полку антикварного кухонного шкафчика. Затем встал, вынул из холодильника бутылку с минералкой, которая чудом осталась нетронутой после вчерашнего празднества математиков, и плеснул прохладной пузырящейся воды себе в кружку. От пряного океанического аромата шипучей минералки в голове у него образовалась какая-то светлая легкость. Он подтянул джинсы, которые болтались на тощем животе, и вошел в комнату к Витяю, читавшему на диване конспекты.

— Минералку будешь, а то я все выдузю?

Виктор отпил из пластиковой бутылки и спросил:     

— Слушай, мы вчера до скольки просидели, не помнишь?

— Почти до утра, — вздохнул Евгений.

— Шумели? — удрученно спросил Виктор.

— Ну, не то, чтобы очень сильно, я бы сказал, повеселились от души. Мусье Царефф любезничал с девушками, ты весь вечер просидел на полу в позе лотоса с повязкой хиппи на голове, читал какие-то стихи в перемешку с доказательствами теорем. Прости, но, кажется, тебя никто не слушал, даже я.

— Ясно, а что мне подарили? Мы же мой день рождения отмечали. 

— Пивные кружки, — Евгений показал ему кружку с минеральной водой.

— А, точно, теперь вспомнил, — хохотнул Виктор. — Кто-то еще сказал, какой это, блин, хороший подарок, хотя что было потом — ничего не помню.

Женька плюхнулся в старинное оранжевое кресло, положив руки на истертые деревянные подлокотники.

— Мне вчера тоже подарок прислали по почте. Представляешь, Павел Семенович Гуревич пообещал опубликовать статью «Возвращение Орфея» в философском журнале.

— Поздравляю! Значит, твоя война с ветряными мельницами все-таки не прошла даром, — иронично заявил Виктор. — А что профессор Стахов из Канады пишет?

— Пригласил на конференцию в Одесский университет имени Мечникова.

— И что, поедешь?

— Ну, сначала летнюю сессию надо сдать. Знаешь, мне кажется, история не такая уж и бесполезная штука. Когда Алексей Петрович искал алгоритм для самокорректирующегося кода Фибоначчи, ему попалась раритетная книжка Нейгебауэра, где описывался метод умножения древних египтян. И оказалось, что их метод лучше всего подходит для описания такого машинного кода.

— Ты еще скажи, что у древних египтян были компьютеры, — усмехнулся Виктор.

— Таких, как у нас, не было, но разве ни удивительно, что в современных алгоритмах повторяются арифметические методы, которыми пользовались еще строители пирамид? 

— Опять ты за свое, Женич! — усмехнулся Виктор. — Вы, историки, любите повторять, что все новое — хорошо забытое старое. Только вы не можете понять, что у людей нет времени, чтобы перечитывать древние книги и прочий хлам, который вы изучаете. Люди думают только о том, как самим прожить несколько ближайших лет, как жили тысячи лет назад и как будут жить в будущем, этого никто не знает наверняка, даже историки.   

Евгений поежился в кресле, скрестив на груди руки:

— Чем дальше от нас уходит время, тем неопределеннее оно становится. Ты только подумай, я поеду в Одессу, пройдусь по улицам, по которым всего век назад ходил Николай Умов, Дмитрий Иванович Менделеев. А сейчас туда съедутся доктора наук из Питера и Москвы, профессора из Европы, Латинской Америки, и среди них с докладом по второй проблеме Гильберта будет выступать никому неизвестный студент с истфака. Можешь себе представить такую картину?

— Как математик, нет, не могу, — Виктор сделал короткую паузу. — Но ты молодец, Женич, я серьезно. Когда весь мир летит в тартарары, кому вообще придет в голову разбираться в философских вопросах математики? Кому это надо, если каждый сам за себя, и полная демократия и свобода, черт возьми! А на самом деле — это замкнутый круг человеческого идиотизма. Со стороны твои поступки кажутся порой безумием, хотя ты прав, наши представления о математике и науке не так безупречны, как нам кажется. Возможно, если бы люди были безумны, как ты, в обществе существовала бы хоть какая-то справедливость. Но все эти люди — нет, они не безумны, они просто тупы! Они настолько тупы, что даже не догадываются, насколько они тупы. Ну вот, допустим, ты что-то докажешь. Думаешь, они поумнеют? Да они же ничего не поймут из твоих доказательств! Будь проще, Женич, неужели ты собираешься всю свою жизнь спорить с этой человеческой тупостью?

— Не собираюсь, конечно, но если есть какой-то шанс на избавление от заблуждений, нужно доказывать, спорить, даже зная, что никаких слов не хватит, чтобы все доказать и всех переспорить. Кстати, знаешь, о чем я сегодня подумал?

— Что, опять дневник заполнял? Давно хотел тебя спросить, что ты там все пишешь такое?  

— Вот это и пишу, мысли всякие. Возьмем, например, русский язык и слово «доказывать». Оно означает нечто происходящее «до» того, как «сказать» или «показать». Доказать значит выразить то, что было дано тебе в молчании, и в санскрите понятия «доказывать» и «молчать» выражаются одним словом «нирвачана».

— И что?

— Как что? Выходит, задолго до Курта Геделя древние знали о неполноте формального языка, поэтому они говорили: «Кто знает, тот не доказывает, доказывает тот, кто не знает».

Виктор захохотал, захлопнув конспекты, по которым готовился к коллоквиуму.  

— Круто! Вот бы у нас на матмехе так было! На экзамене вместо ответа все бы медитировали, и препод бы сразу понимал, что студент что-то знает, и поэтому он ничего не доказывает.

— Да я не про это хотел сказать, — засмеялся Женька.

— Может, Женич, ты не заметил, но времена философствующих аскетов давно прошли. Кругом одни дельцы, сектанты, мошенники и шарлатаны. Нет никаких благородных рыцарей, прекрасных дам, волшебства, загадочных фей и говорящих драконов. Есть машины, искусственный интеллект, пиво, секс, всемирная паутина, вкусовые добавки, наркотики, прививки, пластиковые карты. Цивилизованное рабство — вот, что есть, а все остальное — это пережитки прошлого, которые мешают населению планеты жить и получать от этой жизни удовольствие. 

Виктор был в своем амплуа, как всегда, критикуя Женьку, он хотел ему подсказать мысли, которые его самого возмущали до глубины души и не давали ему покоя.

— Пути невежества, как и пути Господни, неисповедимы. После забвения рыцарских романов массовый человек перешел от одних иллюзий к другим. Он оказался в мире бездушного материализма, который возобладал в западной культуре, а западная культура возобладала во всем мире. Теперь эта культура себя исчерпала, и массовый человек перестает быть человеком. Одни люди превращаются в машины, другие — в животных.

— И ты предлагаешь вернуться к философии идеализма…

— Почему, вовсе нет, иллюзии бывают разными. Отказываясь от одних, человек может попасть в зависимость от других, но без иллюзий человек не может понять то, не является иллюзорным. Мы верим в идеальные математические объекты, хотя не видим их в материальном мире. Благодаря этой вере человек достиг в материальном плане определенного могущества. Но что останется от этой цивилизации, если отнять у человека веру в нематериальные сущности?

Виктор был непреклонен:

— Математики оперируют идеями, они не верят в них! Они воспринимают истину как формальные данные, поэтому диспут о том, содержится ли в математике истина, можно вести до бесконечности. Для смертного человека в математике нет никакого содержания, это просто символы и правила работы с ними. Ты можешь сказать, что такое отношение к истине равносильно ее отрицанию. Может быть, это так, я не знаю, но математики предпочитают иметь синицу в руках, а не журавля в небе.

— Когда журавль летит в небе, а синица прыгает с ветки на ветку, в этом есть определенный смысл. Но он сразу исчезает, как только мы ловим журавля или синицу. Смысл их жизни не в том, чтобы их поймал человек, смысл их существования в сохранении существования. Точно так же смысл истины не в том, чтобы кто-то ее поймал, смысл ее существования состоит в поддержании самого существования. Чудовищная история XX века показала, что человеку проще научиться расщеплять атомы, чем понять, почему Христос безропотно сносил страдания, позволив пригвоздить Себя к кресту, или, например, почему разрушитель вселенной Шива позволяет необузданной Кали плясать на своем теле?    

— И почему же?

— Вообще-то я надеялся, ты предложишь какие-то свои варианты. Но, по-моему, эта навязчивая идея обладания истиной — она, как идея обуздания Шакти, лишь искажает представление о ней.

— Ну, вот! Опять ты, Женич, о таинственном, о тантре, — вздохнул Виктор. — Ладно, пускай журавли летят в небе, а синицы прыгают с ветки на ветку. Ты мне вот что скажи, тебе в универ сегодня надо или как?

— Ну, так-то надо, — почесал Евгений затылок.

— Тогда поехали, трамвай скоро подойдет…

На истфаке возле аквариума на исчерканных партах, сплошь покрытых чернильными татуировками, в ожидании занятий сидели пацаны из Женькиной группы. Поднявшись на факультет, он тоже сел на парту, надел наушники и стал слушать музыку, раскачивая ногами. Напротив него висел знаменитый триптих исторического факультета, выполненный на трех лакированных арочных досках преподавателями и выпускниками истфака по решению Ученого совета в году MCMXCVI Anno Domini, как гласила соответствующая латинская подпись. На деревянной арке центральной доски размещался герб факультета. Пурпурный феникс, распустив крылья, сидел в гнезде, сплетенном на макушке рыцарского шлема. Под шлемом с лазоревыми, желтыми и червлеными лентами намета висел щит с тремя позолоченными звездами и двумя скрещенными ключами. Ключи прикрывала десятилепестковая роза, вокруг которой извивалась кусающая хвост змейка. Разъяснение мудреных геральдических символов было дано у подножия щита в пафосном девизе «Tempus fugit aeternitatis manet» — «Времена меняются, вечность остается».

На левой боковой доске красовался средневековый сюжет, стилизованный под миниатюры братьев Лимбургов и анонимного мастера теней. Во внутреннем дворике аббатства на синем покрывале между матерью и отцом лежал младенец. Тут же, за крепостной стеной, в неестественной перспективе виднелся рыцарь, который скакал по дороге к каменному мосту. Дорога вела его дальше и дальше, туда, где на холмах стояли два замка, окруженные сказочным лесом. Затем рыцарь садился в кораблик и выходил в открытое море, за кромкой которого высились прозрачно-голубые горы, а над ними на белом облачке кружили три ангела.

Продолжение сюжета находилось на правой доске триптиха. Вот за высокими горами море омывало скалистые берега земли обетованной, но здесь под неприступными башнями стояли отряды воинов, ощетинившись копьями и хоругвями. В войско во весь опор вклинивалась конница. Один рыцарь пал под стенами крепости, сраженный в смертельном бою. Он лежал на земле, а над ним Михаил Архангел воевал в небесах с хвостатым дьяволом. Победив в битве, усталые рыцари возвращались домой. За старинным двориком аббатства зияли свежевырытые могилы. Монахи, сомкнувшие руки под длинными рукавами черных ряс, отпевали закутанного в белую плащаницу воина.

Женька любил разглядывать этот триптих, мысленно прокручивая затягивающий круговорот жизни и смерти. Было в нем что-то не так. Как бы ни старался Евгений плыть против течения магической воронки времени, каждый раз она затягивала его снова и снова от начала к концу. Жизнь-смерть, война-мир, душа-тело, истина-ложь, — каждый раз начало и конец истории были одинаковыми, и это его почему-то не устраивало. Он полагал, что однажды заметит деталь, которая от него ускользала. И тогда ему откроется тайный смысл сюжета, ко котором не подозревали создатели, и тогда все события потекли бы в обратном направлении. Рыцарь вернулся бы обратно к вратам внутреннего дворика аббатства и, отворив их, увидал бы за гранью картины сияние вечности, освобожденной от повторения одного и того же начала и конца.

Но тут сидевший рядом Василий Лосев лихо присвистнул. Евгений повернул голову — и увидел Ее. Она проходила мимо триптиха, полностью приковав в себе взоры парней, оборвав их дружный хохот над пошлыми анекдотами и сплетнями. Василий подвигал бровями, указывая глазами на женственные бедра под нежно-васильковыми джинсами. Но она не обратила никакого внимания на столь пылкое проявление чувств, положила руку на перила и легко спустилась вниз по лестнице. В груди у Женьки гулко застучали ритуальные барабаны. Он не мог после этого просто сидеть и ждать, когда начнется пара. Это было нелепо, потому что каждая случайная встреча и была всем тем, ради чего он приходил в университет! Внутренне желание видеть ее сжимало ему сердце столь нестерпимо, что он спрыгнул с парты и незаметно выскользнул с истфака, быстро спустившись в фойе выбежав на улицу.

Евгений окинул взглядом потоки студентов, которые двигались по тротуару, и безошибочно узнал золотистый блеск волос, сам не зная, почему и зачем он все делает. Настигнув ее возле книжной лавки, он в замешательстве сбавил ход. Движения ее изящных лопаток, обворожительных рук и спины были невероятно пластичными. Они проистекали из единого, пульсирующего источника, который находился выше пупка. Они не имели ничего общего с тем, как учили ходить фотомоделей, это была ее обычная походка, обучить которой было невозможно. Женька шел рядом с ней по Главному проспекту в толпе городских обывателей, болтающих по сотовым телефонам. Он видел, как ее красоту отмечал каждый прохожий, и никто не понимал, для чего она была так прекрасна, никто не задумывался и не догадывался даже о том, что в этом самом чувственном и нежном ее расцвете содержались ответы на все сокровенные вопросы бытия.

Он просто шел рядом с ней, испытывая переполнявшее душу счастье. В наушниках звучала музыка, но в голове у него звучала какая-то другая музыкальная гамма. В ней переплетались звуки и мелодии всей земли, в ней немыслимым эхом отражалось звучание всей вселенной. Деревья снова улетали в небо. Они тоже радовались вместе с ним. Это был тот самый чудесный день весны, когда молодые, едва различимые еще листики, в одночасье распускались и робко покрывали ветви ярко-зелеными нарядами. По краям тротуара тянулись цветочные клумбы, они благоухали свежестью и без остатка отдавали себя в дар, лишь бы только ее взгляд коснулся этой клумбы, лишь бы она хоть разок взглянула на эти трепетные бутоны азалий, лиловых бегоний, алых и желтых тюльпанов. Все они трепыхались на ветру как живые гирлянды, упавшие на землю с плеч лотосоокой Лакшми. И каждый шаг по дороге из этих цветов был неповторимым, изумительным открытием, каждый шаг освобождал его все больше, унося в пронзительно-синее весеннее небо. Он чувствовал, что молчание среди этих цветов становилось излишним. Ему подумалось, что теперь ему открылся весь смысл этого невыносимого молчания.

И она, словно уловив это, внезапно повела его к подземному переходу, туда, где каменная лестница спускалась к просторному гроту. Стены, пол и весь высокий потолок перехода были расцвечены тысячами граффити, признаниями в любви, зелеными, кобальтовыми, сиреневыми строчками из песен. Именно здесь, находясь в окружении голосов известных и неизвестных поэтов, шумевших подобно раскатистому водопаду, он был готов произнести слова, которые однажды должен был произнести каждый, которые были знакомы всему живому, о которых пели все птицы, о которых шептали цветы. Она обернулась возле выхода из подземного перехода чуть раньше, чем он успел что-либо сказать. Посмотрев в его глаза, она передала ему странное чувство, которого он раньше не знал, о котором не могли знать ни эти цветы, ни эти деревья, ни птицы. И ничто живое на земле не должно было знать об этом.

Его сердце заколотилось еще тяжелее и воспламенилось мистической птицей, которая разбивалась внутри него и щипала клювом прутья грудной клетки, это была его душа. Она просилась вырваться на волю, к ней, стоявшей и смотревшей ему в глаза на самой границе света и тени за переходом. Ему не хватало воздуха, чтобы дышать. В каждом обжигающем биении сердца он умирал, разрывался на части и вспыхивал вновь. Он знал, что Ей нужно было идти дальше. Он знал, что никогда больше не увидит ее такой, как сейчас. Но разве он мог остановить ее движение, сводившее с ума всех мужчин? Разве мог изменить ее самость, разрушить в ней то, что любил, когда даже время не в силах было ни остановить ее, ни изменить, ни разрушить?

Сделав еще один шаг, он вышел из подземного перехода на солнечный свет, но ее уже не было видно. Она растворилась в ярких весенних лучах, испарилась с каплями первой росы, продолжая пребывать где-то рядом. Нет, она не исчезла и не ушла, она обнажилась перед ним так, как ни перед кем бы не смогла обнажиться. Объяснила то, что нельзя было объяснить. Сбросив с себя все одежды и покровы майи, она явила ему свой духовный облик. Она знала, что однажды он сумеет ее понять, как бы это ни было больно, она не хотела его разочаровать. И прекрасней того чувства, которое она ему подарила, не могло быть на свете.