Проза

 

Начало здесь.

 

 

Эпизод четырнадцатый

На стыке миров. Древо Сефирот

 

 

Каждый раз, чуть становилось теплее, город покрывался оливково-серой жижей с уродливыми коростами пепельно-черного снега и кучами ядовитых реагентов, разбросанных вдоль дорог и тротуаров. Предвестники весны — ручейки зеленовато-фиолетовых масляных пятен — цеплялись мелкими каплями за подошву прохожих, чтобы хоть немного оторваться, подняться над океаном городской грязи и снова в нее шмякнуться при каждом следующем шаге. Он тоже шагал по этой скользкой жиже, пытаясь от нее оторваться, убежать, укрыться от нее где-нибудь на подножке трамвая, но вновь скатывался в нее, стоило выйти из трамвая, пройтись мимо двухэтажных домов сталинской застройки и старого парка, заросшего тенетой из мокрых ветвей. Он знал в этом квартале каждый закоулок, помнил здесь каждый карниз и подъезд, витрины салона дверей и книжного магазинчика за углом, запах подового хлеба, которым все так же вкусно тянуло из соседней булочной.

За мокрыми ветвями боярышника он уловил знакомый взгляд окон студенческой комнатушки, которую они с Виктором когда-то снимали, но сейчас у этих окон была другая жизнь — и он предпочел сделать вид, что не заметил их взгляда. Сколько раз он вот так добирался до Главного проспекта, терялся в бутылочных двориках, спускался по тихой дорожке возле Михайловского кладбища, кричащего стаями ворон, чтобы перебежать под шумным железнодорожным переходом и добраться пешком до университета, как всегда опаздывая и пропуская пары, капаясь где-нибудь в каталожных карточках библиотеки, рискуя с треском вылететь в каждую сессию, и все ему было нипочем. Он вспоминал те бесшабашные деньки, чтобы восстановить в памяти расползающееся полотно жизни, которому вдруг потребовалась реставрация, как бывает, когда какому-нибудь ценителю искусства взбредет расковырять слой штукатурки и раздобыть под ним никому неизвестный мрачноватый гобелен эпохи де Бондоля или хоть Берн-Джонса, и всем сразу становилось понятно, чего раньше никто не замечал — ни соткавший его анонимный автор, ни тот второстепенный и еще более анонимный мастеровой, который его для чего-то замазал ровным слоем штукатурки.

Выбираясь из городских лабиринтов на недельку-другую, а потом снова в них попадая, всегда приходится расплачиваться за свою кратковременную иллюзию побега малоприятными прозрениями, которые могли бы не случиться, не будь этих спорадических рецидивов сбежать куда-нибудь из замкнутого пространства мегаполиса, запутывающего тебя асимметричным порядком. Под стать ему, такой же ассиметрично замкнутой, была вся городская биомеханика Мейерхольда — этакая симуляция жизни, доведенная до гипнотического автоматизма, из которой было выброшено все отжившее и в теперешних условиях ненужное. Как почтовые марки, открытки, старые виниловые пластинки или вышедшие из обращения банкноты люди выбрасывали искренность, доброту и саму человеческую память, что не так давно было у всех в ходу и даже имело некоторую номинальную ценность, а теперь вызывало лишь натянутые слабоумные усмешки.

Он застрял в этой дыре между Европой и Азией, которая, как выколотая точка в математике, не относилась ни к тому, ни к другому, но ведь всякая точка непременно должна была к чему-то относиться, и умные люди требовали, чтобы эта дыра на географической карте тоже к чему-то относилась, пускай хоть к выколотой точке, лишь бы никто не стал в нее вглядываться и задаваться вопросом «А что там, за этой дырой, находится?». Потому как, глядишь, нет-нет да кто-нибудь догадается, что там и по сей день живут странные существа с функциями людей донаучной эпохи, которые для чего-то видели сны, влюблялись, иногда гуляли по лесу, верили в существование знаков Зодиака и вообще испытывали необъяснимую потребность верить во что-нибудь ненаучное. Никто не задавался вопросом, ну зачем, скажите на милость, для человечества, освоившего «ватсап» и «ютуб», продуцируются в таком количестве игровые вселенные и лженаучные кинофильмы, эти по большей части весьма посредственные пародии на старые сказки и мифы, стимулирующие у массового потребителя отмирающие участки мозга. Как будто кинофильмы эти могли, если не оживить смердящую псевдокультуру, то хотя бы временно восполнить в ней катастрофический дефицит счастья.

Возможно, он слишком привык жить «промежду прочим» — между книгами, которые никто не читал, и сновидениями, которые никто не помнил, между уличными лабиринтами и прямоугольниками домов, разбросанными по градостроительному плану мегаполиса как шрифт вавилонского письма без огласовок. Он привык жить где-то за выколотой точкой городского пространства, между складским ангаром возле конечной остановки трамвая и краешком того загадочного Дома неизвестных писателей, который виднелся из оконца на цокольном этаже. Он так долго находился на стыке совершенно непохожих миров, что не замечал уже всей сложности такого положения, когда каждый из миров постоянно требовал от тебя каких-то решений и действий, от правильности-неправильности которых зависело, с чем ты столкнешься на следующем уровне лабиринта.

Буквально только что он швыркал носом на холодном складе, перекидывая грязные поддоны, затем стоял в теплой душевой кабинке, смывая с себя грязь, пот и, казалось, бесконечную усталость, и вот уже шагал в кофейню «Цэ квадрат», чтобы разрешить неразрешимую трилемму Окси, а именно выбрать название для ее очередного сумасбродного творения, обещающего стать шедевральным. Собственно, из трех предложенных ею же вариантов — «Коромысло мыслей», «Коромысла со смыслом и коромысла без смысла» или просто «Коромысли». Вячеслав не успел его предупредить, что это была хитроумно расставленная ловушка, так что Евгений безуспешно крутился с коромыслами Окси минут двадцать, пока ей не принесли пирамидку из шоколадных трюфелей.

— Очень жаль, мальчики, что разрешить мои творческие мучения никому не по силам, — произнесла она, искажая слова и набивая свой ротик конфетой. — А вы не находите, что это вообще бессмысленная затея — искать смысл в современном искусстве?

— Оксан, ну сколько тебе объяснять, — возразил Вячеслав. — Искусство — это особая символическая реальность. Одни символы художник осознает, другие остаются неосознанными. Мы, например, с тобой осознаем, что слова «верх» и «низ» зависят от точки отсчета. Но если нарисовать картину с человеком, идущим вниз головой в южном полушарии, обязательно найдется какой-нибудь Козьма Индикоплов, который скажет, что это невозможно и бессмысленно, поскольку ему понятнее другие смыслы.

— Наверное поэтому я никогда не пойму живопись Пикассо, — меланхолично пробормотала Окси. — Эти его полигональные персонажи, нарезанные неровными ломтями на скорую руку. Знаешь, по-моему, это какой-то эффект плацебо. Нам доказывают, что существует современное искусство из расчета, что кто-то увидит в нем красоту и глубокий смысл, которых на самом деле нету. Когда доктор не знает, чем лечить, он делает точно так же — дает пациенту пустышку и внушает, что это лекарство.

— Забавно, но именно так ты лечишь свою весеннюю депрессию с помощью шоколада.

— Нет, это другое, ты не понимаешь, — обиделась она, разбирая золотистую пирамидку из трюфелей и отправляя в приоткрытый ротик еще одну конфету.

— А потом начинаешь жаловаться, что набрала вес, и садишься на диету, — добавил Вячеслав.

— Вот видишь! Обрати внимание, я сажусь на диету, — указала на себя Окси миниатюрным пальчиком. — А если художник успевает написать десятки тысяч картин, то это уже творческое чревоугодие, и большая часть всего этого добра — нездоровый лишний вес, только и всего.

— Окси, Окси… — снисходительно улыбнулся Вячеслав. — Пикассо останется столпом искусства, как бы ты к нему не относилась. В его творчестве отразился излом всего прежнего культурного строя человека, поэтому Пикассо знают даже те, кто о нем ничего не знает. А кто теперь помнит изысканное ар ново Мухи, верившего в силу красоты? Ведь на его работах выросло целое поколение экзальтированных мальчиков, которые первыми бежали записываться добровольцами, чтобы заживо сгнить в окопах мировых войн. История нам показала, что выжили не благородные Ланселоты, а грязноватые минотавры и полигональные персонажи Пикассо.

— Об этом я тебе и пытаюсь сказать, — капризно фыркнула Окси. — Победила бессмыслица, нет смысла искать смысл в таком искусстве... я тут недавно взяла почитать Борхеса.

 

— Ты взяла что-то почитать? Ну, и как тебе Борхес?

— Не знаю, может быть, имитация смысла имела когда-то ошеломляющий успех, только меня почему-то совсем не тянет разбираться во всех этих именах, умопомрачительных ассоциациях, перекрестных ссылках на книги, которых, может, и не было. Неужели такое кружево мыслей придумывалось лишь для того, чтобы убить время? Как будто людям больше заняться нечем.

— Для большинства чтение всегда было способом убить время… просто способов убийства в наши дни стало больше. А чем плохи книги, которых не было? Тот же «Хазарский словарь» Милорада Павича, — вспомнил Вячеслав, откидываясь на спинку ротангового кресла. — Впрочем, ты права, нас завалили дешевым фастфудом, а хорошие книги и полотна — они, как хорошая кухня, требуют особого приготовления. Не каждый сможет их приготовить, даже если рецепт всем известен. Вселенная Борхеса выглядит сейчас интеллектуально избыточной, потому что он во что-то верил. Он верил, что литература — своего рода магический сосуд, куда можно собрать память всего человечества. Кстати, представляешь, я недавно видел его во сне.

— Кого? Хорхе Борхеса? — хохотнула Окси.

— Да, он подскочил ко мне верхом на пятнистом мустанге и спросил, не видал ли я того белого бизона, которого все разыскивают в прериях.

— И что ты ему ответил? — жеманно спросила Окси, попадая в пространство художественных смыслов, поисками которых она как раз была занята.

— Ничего, я только развел руками, потому что не видел никакого белого бизона. Но я точно знаю, что это был Борхес, и я точно знаю, что не узнал бы его, если бы не читал его книг.

Евгений, с любопытством наблюдавший за их разговором, пригубил кофе и поставил чашку на стол.

— Мне тоже иногда снятся авторы книг и литературные персонажи, — признался он. — Это еще в детстве началось. Воображение как будто воссоздает во сне их образ. Причем так, словно мысли автора не прекращались и продолжали где-то развиваться, где-то вне книги.

— Где-то вне книги?! Это как? — уставилась на него Окси.

— Ну, как будто мысли эти где-то обитают, не знаю, в каком-то книжном астрале, быть может...

— Это наше воображение комбинирует мысли и образы, составляя из них осмысленные структуры, чтобы заполнять смысловой вакуум, возникающий в нашем сознании, — высказал предположение Вячеслав. — Борхес в рассказе «Вавилонская библиотека» изобразил возникновение мыслей в виде структуры из шестигранных комнат. В каждой комнате на двадцати полках хранятся книги, исписанные бессмысленными чередованиями букв и наборами фраз. Но из них образуются комбинации, с помощью которых можно получить тексты, описывающие любые мысли и судьбы. Кто разгадает устройство этой библиотеки, тому откроется смысл всех смыслов, книга всех книг, тот будет жить жизнью всех жизней, и в рассказе даже упоминается библиотекарь, которому якобы это удалось.

— Ты хочешь сказать, — хмыкнула Оксана, — что смыслы возникают из бессмысленных комбинаций? Как в том анекдоте про толпу обезьян, стучащих по клавишам, среди которых найдется такая, которая случайно напишет «Войну и мир»?

— Чисто математически это возможно.

— Нет-нет-нет! — настойчиво произнесла Окси. — Бессмыслица так и останется бессмыслицей, и никогда, слышите, мальчики, никогда обезьяны не станут тратить целую жизнь на то, чтобы вот так тыкать по клавишам. Они не настолько глупы, как о них думают математики.

Вячеслав хотел возразить Оксане, но не знал, что ей сказать. В задумчивости он поводил пальцем по губам, закинул ногу на ногу и мельком взглянул на Женича, как бы спрашивая у него, что он думает по этому поводу.

— Знать структуру и знать смысл этой структуры — не одно и то же, — попытался их примирить Евгений. — Если текст уже кем-то написан, запустить алгоритм случайного набора не составит труда. Но если текст неизвестен, если никто не знает ни его смысл, ни количество знаков, из которых он состоит, то алгоритм поиска невозможен. Можно знать структуру, смысл которой неизвестен, но нельзя знать смысл, которого не знаешь.

Продолжая решать в уме свою непостижимую трилемму, Окси очень изумилась его словам, объяснив их по-своему:

— Кажется, я поняла… — пробормотала она, округлив бирюзово-сине-зеленые глаза. — Коромысло может существовать без воды, а воды без воды не существует!

— Так и есть, структура — лишь механизм передачи смысла, который может перетекать и находиться вне структуры, — согласился с ней Евгений. — Формальные структуры только кодируют информацию. Но объем информации не связан напрямую с ее содержанием, как объем ведра не связан с количеством воды, которая может в нем находиться либо отсутствовать. Человечество помешалось на теории информации, в результате вместо прежнего смыслового пространства появилось гигантское пустое ведро планетарных масштабов.

— Жаль, Костик не смог приехать, — улыбнулся Вячеслав. — Он бы нам сейчас обязательно что-нибудь из Умберто Эко процитировал. В своей «Отсутствующей структуре» Умберто развил взгляды Жака Дерриды, заметившего, что в основе любой структуры лежит различие. Различие существует даже там, где нет никакой структуры. Следовательно, сама возможность взаимодействий, корни любой коммуникации уходят не в код структуры, а в отсутствие кода.

— Отсутствие кода? Мне послышалось, или вы, в самом деле, упомянули всуе старика Эко? — шутливо спросил вошедший в кофейню «Цэ квадрат» всем известный незнакомец.

Евгений давно догадался, кем был этот посетитель, но почему-то продолжал к нему относиться так, словно это был мало кому известный человек. Надо сказать, что этому способствовало само поведение незнакомца, предпочитавшего оставаться инкогнито и не любившего, когда к нему начинали обращаться по имени-отчеству, а обращаться к нему просто по имени никто не смел в силу его возраста, которого он сам, судя по всему, совершенно не замечал.

— Мадам, позвольте вашу руку, — по-старомодному поклонился незнакомец Оксане, с особым обожанием пощекотав ее утонченную ручку своими пышными усами.

— Вообще-то, мы хотели разобраться откуда возникают смыслы и вспомнили «Вавилонскую библиотеку» Борхеса, — пояснил предыдущую мысль Вячеслав.

— Ах, Борхеса! Тогда это меняет дело, — закивал незнакомец. — Если моя память мне не изменяет, а она, как всякая прекрасная женщина, склонна к изменам, в романе «Имя Розы» Умберто Эко как раз сопоставил «Вавилонскую библиотеку», отражавшую основные идеи структурализма, со злополучным скрипторием аббатства, где под слепым хранителем книг, преподобным старцем Хорхе из Бургоса, изобразил самого Борхеса.

— Но в романе библиотека сгорает за исключением нескольких книг, спасенных от огня, — продолжил мысль Вячеслав. — Неужели Эко хотел нам сказать, что большая часть знаний, накопленных интеллектуалами ХХ века, оказалась бессмысленной?

— Увы, друг мой! Знания целого мира ничего не значат, если сердце не знает любви, — пряча под усами печальную улыбку, ответил незнакомец. — Многое из того, что мы создаем, по прошествии времени становится бессмысленным. Борхес создал структуру «Вавилонской библиотеки» — поразительный и многогранный образ, прельстивший когда-то многие умы, но даже этот образ потерял прежний блеск и величие. В этом и состоит весь смысл.

— Смысл? Какой смысл? — не унималась Окси. — Разве может бессмыслица о чем-то говорить?

— Да, Оксанчик, — по-дружески приобнял ее незнакомец. — Бессмыслица может говорить! Она говорит нам о том, что поиск смыслов нельзя останавливать. Иначе мы получим то, что имеем. Дело обстоит так, словно все прочли «Сырое и вареное» Леви-Строса, согласились с тем, что смысл любой мифологии, любого акта сознания сводится к структуре бинарного кода, и перестали искать дальше. Но что было до структуры — до курицы и яйца? Что было до всего этого?

— Хаос? — ответил Вячеслав вопросом на вопрос. — То самое отсутствие структуры?

— Бессмыслица, хаос… как это ни назови, чтобы из хаоса могло что-то возникнуть, нужна направляющая сила, то, что присутствует даже в отсутствии, — подсказал незнакомец.

— Творец? Экзистенциальная воля по Шопенгауэру? — стал перечислять Вячеслав, покосившись на Окси, которая при этих словах сделала свое лицо нарочито скучающим.

— Так мы обычно и думаем о Создателе, — пригладил седые усы незнакомец с видом гроссмейстера, который предвидит варианты развития шахматной партии на несколько ходов вперед. — И чем больше мы думаем, тем сильнее структурируются наши мысли. Вся опасность, Славка, кроется именно в этом!

— В чем?

— Когда структура разрастается, она обретает способность устранять любые преграды, препятствующие ее дальнейшему росту, — произнес незнакомец с видом игрока, сделавшего ход конем и поставившего Вячеславу классическую шахматную «вилку».

— Что с того? Разве это плохо?

— Видишь ли, такая структура может попытаться устранить своего Создателя, — вздохнул незнакомец, продолжая двигать воображаемого шахматного коня, чтобы водрузить его на место срубленной королевы. — Какую бы культуру мы ни рассматривали, зарождение знаний всегда связывается с Творцом. Но однажды древо знаний разрослось настолько, что идея существования бога стала препятствовать росту науки, и тогда пришла эпоха Просвещения, расчистившая путь научному атеизму.

— Но ведь структура — это только бездушная оболочка, — бросила Оксана, снимая с конфеты золотистый фантик и показывая его всем как некое вещественное доказательство своей правоты. — Оболочка не может разрастаться без смысла, а смыслом ее наделяет Творец, разве не так?

Незнакомец умиленно глянул на Окси, которая поедала пирамидку из трюфелей и разбрасывала фантики по всему столу, нисколько не беспокоясь о том, как по-детски все это выглядит со стороны.

— Конечно же, это так! Не зря говорят — свято место пусто не бывает. В атеизме место божественного разума занял человек. Человек стал представлять себя полноправным творцом всех знаний, творцом всех богов и законов и даже творцом истины. Владелец структуры сменился, но структура осталась той же, мы имеем дело с одним и тем же разросшимся древом познания.

— Прямо как изречение принцессы Ахет из «Хазарского словаря» Павича, — припомнилось Вячеславу. — Разница между двумя «да» может быть больше, чем разница между «да» и «нет». Допустим, как люди разного пола, говорящие на разных языках, живущие в разное время, могут носить совершенно одинаковые плащи.

— Да, и эта разница может стать еще больше, — предупреждающим тоном произнес незнакомец. — Рост структуры ограничивает уже не вера в Создателя, теперь ей мешает сам человек, само существование жизни. Место человеческого разума занимает искусственный интеллект, который претендует на место творца нового общества. Общества, где личность поставлена в тотальную цифровую зависимость, где человек больше не думает самостоятельно. Сначала они скажут, что это новая реальность, потом объявят, что наука отвергает человеческий взгляд на вещи. Понимаете, мы же не «Метрополис» Фрица Ланге разбираем, это не про фильм и не про книгу. Мы говорим о трансформации, которая происходит внутри каждого из нас.

По наступившему молчанию стало понятно, что это был шах и мат, подкравшийся незаметно, откуда его никто не ожидал.

—  А разрастание структуры можно как-то остановить? — спросил Евгений.

— Хм-м, — задумался незнакомец, дуя в ус и как бы отматывая шахматную партию на несколько ходов назад. — В природу любой структуры заложены пределы роста, но разум возник как раз для того, чтобы обходить эти ограничения. Боюсь, остановить процесс можно только отказавшись от разума. Мы можем что-то исправить — да, мы можем изменить направление роста. Но как? Это другой вопрос, и у меня на него нет ответа. Он лежит в другой культуре, которая не существует, мы отказались от нее, посчитав, что все смыслы кем-то уже найдены.

— А вам не кажется странным… — пробубнил Вячеслав. — До того, как мы пришли к этой мысли, мне вспомнился несуществующий «Lexicon Cosri», а до этого Окси битый час мучила нас своими коромыслами, чтобы выбрать название для несуществующей картины. Из трех вариантов, точь-в-точь как в хазарской полемике Милорада Павича.

Вячеслав пересказал легенду о том, как хазарский каган пригласил трех мудрецов, чтобы те разъяснили ему смысл сновидения, в котором ангел вещал, что Создателю дороги его намерения, но не дела его. Выбрав самого лучшего толкователя и сменив веру, каган сразу лишился волос, после чего таинственный язык хазарских ловцов снов исчез, превратившись в птичий язык. При этом жутковатую героиню Павича, госпожу Ефросинию, он сравнил с Окси, когда та безобразничала, измазывая себя красками. Оксана громко рассмеялась, потому что, во-первых, не знала, о какой госпоже он говорит, а во-вторых, к тому времени она уже слопала свою пирамидку конфет, и настроение у нее заметно улучшилось до шоколадного уровня. В таком состоянии она могла себе позволить все, что угодно, даже сравнение с госпожой Ефросинией.

Затем незнакомец стал перечислять кинофильмы прежних лет, которые для нынешнего поколения зрителей тоже превратились в непонятный птичий язык — «Того самого Мюнхгаузена» и «Формулу любви» Марка Захарова, экранизации «Маг» и «Башня из черного дерева» по книгам Фаулза, «Имя Розы» Жан-Жака Анно, «Лолиту» Кубрика по роману Набокова и еще не меньше десятка других режиссерских работ, порой совершенно забытых черно-белых кинолент. Он вспоминал старые фильмы и книги до самой ночи, пытаясь разложить из них пасьянс, который никак не хотел раскладывался. Никто уже и не думал о том, как разрешить трилемму Окси, в которой сама необходимость выбора означала отказ от оригинальности картины и полноты смыслов, и это было, пожалуй, самое лучшее решение, которое они тогда отыскали.

Когда Евгений вышел из кафе «Цэ квадрат», его вновь поглотила холодная темнота весеннего города, с жадностью съедавшая фонари и деревья, от которых на асфальте оставались лишь одни тени. Нереальность всего происходящего с ним ощущалась так же отчетливо, как во сне. Хруст тонкого льда, покрывавшего лужицы грязи, разлетался эхом по всем автострадам и пустынным площадям мегаполиса. Он бы ничуть не удивился, если бы на следующем шагу лед под ногами провалился, и он бы стал падать прямо в эту бездонную темноту. Но прежде, чем это произошло, ему пришлось добраться до своей комнатушки, запереть за собой дверь, выключить свет и закрыть глаза, медленно погрузив свое тело в невидимую кровать.

 

***

Он падал в бесконечную черную воронку, не чувствуя от этого падения никакой тревоги или дискомфорта, как если бы это была обычная поездка в безлюдном метро. Его внутренние часы сбились, как стрелки компаса, попавшего в магнитную аномалию. События последних дней стерлись из его памяти, и ему стало казаться, что сейчас середина недели, хотя он осознавал, что в этом времени он уже находился. Он помнил, как проснулся в среду утром и пошел на работу, хотя что было потом… неужели он проспал? В какой-то момент образовавшаяся в голове разница во времени произвела необъяснимую перестановку событий и вытолкнула его из воронки. Он стал парить в космическом пространстве, разглядывая под собой необычайно красивую планету, внутри которой пульсировало живое ядро.

Через прозрачную атмосферу проступали жадеитовые фьорды континентов, сиреневые и лазурные берега глубоководных океанов. Вскоре его потянуло назад, и он заметил, что вокруг планеты громоздятся гигантские тени деревьев без ветвей. И только потом, отлетев еще дальше, он догадался, что это была не луна и не планета, а космический глаз с разноцветной роговицей, зрачком и ресницами невероятной высоты. Вселенский глаз был настолько велик и необъятен, что Евгений не видел лица исполина, которому принадлежал этот глаз, зато он всей кожей ощутил гудение его прохладного голоса, от которого волосы становились дыбом:

— Ты здесь, — произнес гудящий голос. — Тебя трудно заметить, но ты находишься где-то здесь.

— Где именно? — неуверенно спросил Евгений, сомневаясь, что истукан его услышит.

— В твоем уме, — ответил голос. — Ты видишь меня и себя в своем уме.

— Понятно, я нахожусь в своем уме, — повторил за ним Евгений. — А ты что здесь делаешь? Ты что — часть моего ума?

— Все зримое состоит из незримого, будущее из настоящего, внешнее из внутреннего, осязаемое из неосязаемого. В этом смысле я, действительно, неотъемлемая часть твоего ума. Но все незримое, настоящее, внутреннее, неосязаемое состоит из непрерывности, а значит, и все остальное тоже. В этом смысле твой ум — лишь малая часть непрерывного сознания.

— Незримое, настоящее, внутреннее… — перечислил Евгений свойства исполина. — Постой, ты и есть тот внутренний Пуруша? Изначальное существо, которое все разыскивали на обломках прежнего мира.

— Меня не находят ни в прежнем, ни в нынешнем, — ответил прохладный голос. — С такой же тщетой можно отыскивать каплю дождя, упавшую в соленый океан тысячи лет назад, или священное имя в древесном узоре под корой махагона. Так меня не находят — меня находят, когда я сам нахожусь в уме ищущего. Знай, что это единственный способ, как можно найти Тат-Пурушу.

Евгений вспомнил слова отшельника из деревни Вриндаван, пробормотавшего нелепицу про хвост коня и слепого человека, который его разыскивает.

— Однажды мне сказали, что меня хочет увидеть слепой человек и что он увидит меня во сне, — произнес Евгений, пытаясь отыскать связь между этими событиями. — Выходит, это был ты? Ты нашел меня не просто так, верно?

Тат-Пуруша молчал, разглядывая перед своим внутренним глазом крошечную былинку, которой являлся Евгений. Наверное, ему было так же удивительно слышать писк этой былинки, как Женьке было удивительно говорить во сне с огромным космическим глазом.

— В прежнем мире, — отозвался, наконец, Пуруша, — который был давнее давнего, меня ослепил один брамин. В том мире я имел шестнадцать форм, составляющих одно сверхобычное тело. Каждая форма имела по два глаза, чтобы один глаз мог постоянно находиться во сне, пока другой бодрствует. Из шестнадцати глаз, которые попеременно находились во сне, семь глаз созерцали части неизменной истины, остальные девять — переменчивые иллюзии, порождаемые движением, и еще один глаз видел все, что видят другие. Пребывая в такой медитации нидра-боддхи, я существовал и не-существовал одновременно. Мои материальные формы обладали всеми признаками астрального тела. Они не были подвержены влиянию времени, они могли менять сон и явь местами, перечитывать и переписывать будущее. Как раз этим и решил воспользоваться брамин. Выследив, где находятся мои внешние формы, он похитил у них все тридцать два глаза.

— Но, если ты и вправду мог переписывать будущее, почему ты не изменил решение брамина?

— Изменить решение брамина можно было только не позволив родиться его дочери. В действительности я подсказал брамину, как вырвать и похитить мои глаза, когда увидал его прекрасную дочь и когда узнал, что он хочет принести их в дар своей дочери, которую госпожа Падмавати звали в том прежнем мире.

От этих слов во сне Евгения оросил холодный пот — он вспомнил нечто большее, чем знал и помнил до этого момента. Его память не просто затянулась и срослась, как затягивается и срастается рваная рана, в его памяти как будто произошла регенерация целого органа, без которого он жил, не замечая его отсутствия, как ящерица, отбросившая собственный хвост. Ведь он не просто видел во сне госпожу Падмавати, он снял с нее ожерелье из глаз перворожденных сиддхов — тех глаз, которые ей пожертвовал Тат-Пуруша.

— Выходит, ты нашел меня, чтобы вернуть ожерелье, созданное из твоих газ?

— Вернуть? — удивленно переспросил Тат-Пуруша. — Разве можно вернуть то, что пожертвовано во имя любви? С тех пор истина почти перестала отражаться в сознании, как в ветренную погоду берега не отражаются на поверхности реки и начинает казаться, что у реки нет берегов. Без моих внешних глаз я не мог внимательно перечитывать судьбоносные события. Непрерывность времени становилась все более непредсказуемой, и тогда я потерял из вида хвост коня, бегущего быстрее времени.

— Так ты считаешь, что я нашел тот самый хвост? — уяснил для себя Евгений. — А что, если это был не тот хвост?

— Позволь мне в этом убедиться, — произнес голос. — Если ты покажешь его целиком, я сразу пойму тот это хвост или нет.

— Целиком? — растерянно улыбнулся Евгений. — Но я не знаю, как показать его целиком! Даже теперь, догадываясь, о чем ты говоришь, я не уверен, что понимаю тебя.

После того, как эти слова слетели с его губ, он снова ощутил падение. Его тело стремительно отлетело от глаза и, разогнавшись, снова влетело в воронку, но уже в другую. На этот раз он разглядел, что черных воронок было две и что этими воронками были две ноздри астрального тела Тат-Пуруши. Причем исполин умел ими пользоваться попеременно, выдыхая через одну ноздрю, а вдыхая через другую, не зажимая ни одну из них пальцами и оставляя обе ноздри открытыми. Такую странную способность, кажется, могут развивать некоторые индийские йоги, день за днем производя в трансе свои дыхательные упражнения и экскурсии.

Евгений подумал, что теперь, пролетев через вторую ноздрю Тат-Пуруши, он должен был оказаться внутри его тела, но внутренностей у внутреннего Пуруши не было. Вернее, вместо них оказалось пространство, которое нашими органами чувств воспринимается как внешнее пространство, когда мы что-то вспоминаем или видим сон. В таком пространстве воспоминаний Евгений перенесся на много лет назад. Он снова находился на съемной студенческой квартире Аделаиды Прокопьевны. Он сидел на скрипучем антикварном стульчике за круглым столом, покрытым скатеркой с беспорядочно разбросанными на ней зелеными буквами, из которых нельзя было сложить ни одного слова.

В то время он часто слушал Моцарта, Баха и симфоническую кантату «Кармина Бурана» Карла Орфа, написанную к стихам странствующих поэтов вагантов из одноименного сборника песен. И сейчас из старого двухкассетного магнитофона, который они с Виктором называли «долбофон», тоже доносилась кантата Орфа, которую Женька пропускал мимо ушей, потому что он был всецело поглощен чтением. Кондратий, их общий университетский товарищ, после очередной пьянки математиков подкинул ему книгу «Пифагор: союз истины, добра и красоты» Александра Волошинова, и Женька проглотил эту книгу так же быстро, как проглатывал студенческий суп из капусты с картошкой, сидя за этим же столом на фоне серванта с коллекцией пустых коробок от шоколадных конфет «Ассорти» и жестяными банками с приправой.

От эпохи семи мудрецов и мистерий Древнего Египта до создания математики по ходу чтения пролетело всего часа два-три, не более. И только одну страницу у него никак не получалось переварить — это была 141 страница, где приводилась пифагорейская теорема о невозможности отыскания середины октавы, поскольку сторона и диагональ квадрата несоизмеримы.

Прочитав доказательство теоремы, он озадаченно подпер голову рукой. По тексту выходило, что квадрат диагонали m² четное — то есть «женское» по терминологии пифагорейцев — число, потому что m² = 2n². Действительно, перемножение 1,414… • 1,414… = 2 • 1 • 1 дает четное число 2. Но когда из этого факта делалось заключение, что и число m тоже является четным, то здесь Евгений переставал понимать, почему математики пытались представить дробь 1,414… целым числом. Конечно, линию диагонали можно было произвольно разбить на четное число отрезков, но арифметически число m не могло быть ни четным, ни нечетным, ни «женским», ни «мужским». Это была бесконечная десятичная дробь, позволяющая получить первое «женское» число 2 из двух перпендикулярно направленных «мужских» единиц. Говоря метафорическим языком, это было то ребро, позволившее Творцу получить тело женщины из тела спящего Адама, но само перемещенное ребро не являлось ни мужчиной, ни женщиной. Дальше в доказательстве вообще возникало какое-то масло масляное — из одного недопустимого утверждения о четности m делалось другое утверждение о четности n, что само по себе признавалось недопустимым.

Как ни пытался Евгений понять смысл теоремы, у него ничего не выходило. На магнитофоне кончилась пленка, и он поднялся, чтобы вставить другую кассету. Это была совершенно новая кассета, которую он на днях приобрел в студенческой лавке. Когда он ее включил, на кухне Аделаиды Прокопьевны послышался скрип кассеты, а затем раздались штормовые аккорды Первого концерта для фортепиано Петра Ильича Чайковского. Он опустился на стул, слушая эту музыку, как заколдованный. В спонтанных грозовых всплесках он обнаружил инверсию той же задачи! Он увидал облака бесконечной последовательности, уходившие так далеко, что они терялись за горизонтом разумного, исчезая то ли за утром предыдущего, то ли за вечером следующего дня, но вместо того, чтобы полностью исчезнуть во тьме, вспыхивали снова и снова. В той запредельной вспышке его ум пронзило озарение — вереница цифр в последовательности разбивалась и уходила в период! Он почувствовал этот период прямо в своей голове.

Число, которое все считали непериодическим, придумывая этому доказательства одно нелепее другого, явилось ему периодической волной, в длину которой можно было уложить элементы огромной вселенной на каждом уровне восприятия бытия, на каждом отрезке времени. Тогда он не знал, как такое возможно и возможно ли это, он просто увидел мельком период — хвост бесконечной последовательности. Как же он мог забыть об этом озарении, которое предшествовало всему остальному, которое имело отношение ко всему, что случалось еще до того, как это должно произойти?

Вспомнив тот день, захвативший утро предыдущего и вечер следующего дня, Евгений услыхал, как пленка магнитофона стала отматываться назад. Потом он сообразил, что отматывается не пленка, а само время в пространстве квартиры №11 начинает течь по-другому. Он выпал из кухонного окна Аделаиды Прокопьевны и полетел над густыми ветвями сквера, точно ворон, разыскивающий свою добычу, но только его добычей было время. Он отыскивал среди переплетенных ветвей другое время, которое ему не принадлежало, и все же оно было с ним как-то связано, как связаны тайными узами хищник и жертва, не подозревающая о том, что последняя тень уже опускается за ней.

Пролетев сквозь решетку из колючих ветвей, он стал кружить над лесом, в котором росли черные деревья. Деревья были черны оттого, что вместо коры их стволы покрывали буквы, и каждое дерево в лесу было книгой. Одни книги были высокими, другие чуть ниже, некоторые только начинали пробиваться из земли, пропитанной чернилами, а некоторые были такими толстыми, что при всем желании их не смогли бы охватить, взявшись за руки, даже десять читателей. Никто не знал, сколько книжных деревьев росло в этом жутком лесу. Пока одни деревья росли, другие начинали засыхать, сбрасывая с себя семена и черные листья, исписанные текстами мертвых языков. Но вот посреди чернокнижного леса он заприметил высокую башню с часами. Часы показывали то самое время, которое он выкруживал.

Приближалась полночь и вместе в ней начало нового дня. На белокаменном циферблате башни имелось двадцать четыре деления, как на башенных часах в хорватском Сплите или на астрологических часах в Падуе, но располагались деления не в том порядке — не по часовой стрелке, а против часовой стрелки. Рядом с римскими цифрами возле каждого деления стояли буквицы иврита, и в этом ощущалась какая-то загадка башни. Евгений опустился на балкон перед часами, чтобы разглядеть буквы. Оказалось, что первая буква Алеф א была разделена на три символа, чтобы двадцать две буквы алфавита заняли на часах двадцать четыре деления. Перевернутый Йод находился рядом с латинской цифрой XXIII, затем шла Вав рядом с цифрой XXIIII, за ней стояла буквица Йод рядом с цифрой I. Причем буквица Йод, не считая перевернутую Йод, повторялась на циферблате дважды, рядом с цифрами I и X, а буквица Вав повторялась рядом с цифрами XXIIII и VI.

Войдя через балконную дверь внутрь башни, Евгений обнаружил там ученого в черной ермолке, который молча что-то записывал, сидя за письменным столом.

— Ах, это снова вы! Никак не могу привыкнуть к вашим неожиданным визитам, монсеньор, — отозвался ученый, заслышав шаги. — Заказанное вами исследование почти готово, мне осталось всего-ничего. Вот, можете сами взглянуть!

Поняв, что ученый его с кем-то путает, Евгений подошел к столу, на котором лежала рукопись с рисунками. Он не понимал текст на причудливой смеси французского и средневековой латыни, поэтому стал рассматривать разноцветные картинки. Некоторые из них были раскрашены яркими красками — некоторые были только-только намечены тонкими линиями. Вот на открытой странице плескались морские волны, из которых до самого неба поднимались вихри. Над вихрями, прямо из облака, выдвигалась рука с весами. Перелистнув страницу, он разглядел следующую картинку, на которой одна рука держала какой-то фрукт, а другая рука обменивала этот фрукт на монету. На следующей странице была изображена змея, пробитая стрелой. Через несколько страниц ему попался рисунок шахматной доски, за которой играли две руки, мужская и женская. Тут Евгений вернулся к картинке с небесными вихрями и пересчитал их — вихрей оказалось ровно семь! Это было поразительно, так как он сам когда-то видел сон, в котором над морем поднимались семь вихрей.

— Ну что за напасть! Опять лазурь кончилась, — засуетился ученый, проверяя разноцветные чернильницы, стоявшие на столе. — Лазурь! Мне всегда не хватает лазури! Расход краски слишком большой, знаете ли, лазурь нужна почти на каждой странице.

— А что это за книга? — полюбопытствовал Евгений. — Походит на какой-то сонник.

— О, каждая человеческая душа подобна алхимическому саду, в котором мастер может выращивать самые редкие и удивительные вещи! В саду души можно вырастить пьянящие гроздья любви, прорастающие даже сквозь смерть, плоды мудрости, содержащие змеиный яд и требующие особой осторожности, и райских птиц времени, улетающих зимовать на тысячи лет южнее мест своего обитания. А в сонниках собирают все подряд, потому что сонники создают старьевщики. Они не выращивают плоды, они лишь продают чужие сны, которые стали не нужны хозяевам — сломанные часы, тряпичных кукол и старинные вещи, подлинное предназначение которых уже никому неизвестно.

— То есть это не сонник? — постарался вникнуть в суть его слов Евгений. — Тогда что это? Книга чьей-то души?

— Нет-нет, моя задача намного скромнее, я библиограф, составляющий краткое описание книг. Прошу прощения за нескромный вопрос, — обернулся ученый алхимик, осматривая полуночного гостя. — Но, если вы спрашиваете об этом, значит, вы не доктор Мазарини?

— Доктор Мазарини? Вы работаете на него? — не поверил собственным ушам Евгений.

— Что поделать? Всем приходится на кого-то работать, — хлопнул себя по бокам ученый. — Но скоро меня отсюда выпустят. Меня освободят от этой рутины навсегда, до скончания времен, осталось только раскрасить эти иллюстрации. Кстати, а как вы сюда попали? Разве этот раздел библиотеки не закрыт для посетителей?

Евгений сам не знал, что он здесь делает, судя по всему, это была секретная часть библиотеки Люцифера, где проводились опыты по выращиванию книг, их отбору и какой-то селекции. По крайней мере, выглядело это именно так. Но вот механизм башенных часов пришел в движение, отбивая полночь. От колокольного боя глаза алхимика остекленели — из них напрочь исчезла всякая мысль! Зловещий смысл происходящего открылся, когда со страниц с иллюстрациями стали пропадать краски. Одна за другой краски перемещались обратно по своим разноцветным чернильницам.

— Ах, это снова вы! Никак не могу привыкнуть к вашим неожиданным визитам, монсеньор, — из слова в слово повторил ученый фразу, которую он уже произносил.

Несчастный алхимик или сотрудник библиотеки не мог закончить порученное ему задание! Как только на часах пробивала полночь, магическая башня возвращала проделанную им работу в предыдущий день. Поистине это была дьявольская хитрость, от которой становилось не по себе! Возможно, Евгений узнал бы о книге алхимика чуть больше, задержись он еще на какое-то время в белой башне, но пространство под ним потрескалось, и он снова куда-то провалился. Он падал сквозь чьи-то многоэтажные сны, иногда узнавая среди них осколки своих прежних сновидений. В одном из осколков он разглядел с высоты город, куда он, собственно говоря, падал, размахивая широко расставленными руками и ногами. Он вспомнил это сновидение, эти неровные плиты на площади, и этот восьмигранный Купол Скалы…

Евгений приземлился точь-в-точь на то место Храмовой горы, где он вел беседу с падшим ангелом света в образе совсем юной девочки. Подробности разговора он, разумеется, не помнил, но ему запомнились светящиеся круги, висевшие над этими плитами и остатками античных колонн. Он почему-то подумал, что должен увидеть повтор сновидения, как видел повторение событий, произошедших с ним на кухне Аделаиды Прокопьевны в студенческие годы. Но он ошибся.

— Эжьен, ты вовремя!

Он вздрогнул, ощутив на плече прикосновение чьей-то руки. Прикосновение было настолько осязаемым и телесным, что, казалось, к его спящему телу в самом деле кто-то дотронулся!

— Ты боишься меня? — спросил падший ангел, находясь у него за спиной.

— А я должен тебя бояться?

— Я открою тебе один секрет, — сказал ангел, принимая образ прекрасной Лючии. — Люди боятся не меня — они боятся себя, своих тайных желаний! Они бы ни за что не решились признаться в своих тайных желаниях ни себе, ни, тем более, другим. Но я вижу их насквозь, я вижу их, как бы ни пытались они от меня скрыться.

— Как видишь, я не пытаюсь от тебя скрыться.

— Поэтому ты мне и нравишься, — отозвалась Лючия, искоса взглянув на него. — Такие, как ты, боятся не падших ангелов, а лицемерия, исходящего людей. Ты не хочешь стать лицемером, как остальные, так ведь? Но в обществе себе подобных вам всем приходится лицемерить, не зависимо от того, какое положение вы занимаете. Ваш разум, ваши законы, ваша математика — не более чем лицемерие перед Богом! Ты же сам это прекрасно понимаешь.

— Только не говори, что тебе не приходится лицемерить.

— Перед людьми — сколько угодно, но только не перед Богом. Наоборот, это Ему приходится всякий раз лицемерить и прикидываться, что Он еще любит, — произнесла Лючия, усмехнувшись. — Но от первой нашей любви ничего не осталось!

— Разница между любовью и Любовью может быть больше, чем разница между любовью и ненавистью, —истолковал Евгений слова Милорада Павича, услышанные в кофейне перед сном. — Ненависть имеет конечные причины, а любовь безначальна. Ты существуешь лишь потому, что в тебе до сих пор живет частица Его любви, поэтому ты тоже боишься. Нет, не Бога, ты боишься саму себя, как раз это тебя и сближает с людьми.

Глаза Люцифера от этих слов неожиданно вспыхнули испепеляющим огнем, ноздри обострились в гримасе гнева, а над плечами ангела взметнулись дымящиеся черные крылья.

— Даже если так, сегодня все изменится! — прошипела Лючия, направляя растопыренную кисть руки к каменным плитам, на которых тут же проступили пламенеющие круги.

Их было десять, ровно десять мерцающих печатей поднялись из глубин Храмовой горы и стали поочередно выстраиваться в геометрическую фигуру, повинуясь воле падшего ангела, пересчитавшего эти круги с помощью детской считалочки, прозвучавшей из его уст как устрашающее заклинание:

 

 

Когда круги выстроились и срослись между собой лучами, образуя хоровод из каббалистических знаков и снежинок, Люцифер вновь обратился к Евгению:

— Ты ведь знаешь, что это такое.

— Древо Жизни, — ответил он, вспомнив расположение таинственных печатей. — Во всяком случае, так его называют сумасшедшие эзотерики.

— Какое наивное название, — прокомментировала Лючия, разглядывая светящиеся круги. — Знаешь, меня всегда поражал фундаментальный примитивизм этой структуры! Десять Сефирот порождают множество всех измерений и координат, задают параметры существования каждого материального предмета, каждого существа, время жизни вселенной! Казалось бы, вот он, ключ Бытия, бери и твори что захочешь. Но нет — ничего не получится! Ты можешь только воспользоваться тем, что уже создано. Какое же это творчество? Это не творчество, это плагиат.

— Так все дело в творчестве? Ты хочешь занять место Творца, в этом весь дьявольский план?

— Все подвержено изменениям, Эжьен, со временем меняется любое творение, — сказала Лючия, глядя на него сквозь светящиеся круги Древа. — Это закон эволюции, закон развития, закон отрицания отрицания. Но есть творения, изменив которые, можно изменить Творца, мы можем с тобой все изменить — только ты и я!

— Говори за себя, ладно? — усмехнулся Евгений ее уловке. — Не надо меня впутывать во все это.

Но, похоже, Лючия знала кое-что такое, о чем он даже не подозревал.

— Посмотри на нас, мы же стоим тут как Лилит и Адам! Как две Сефиры, питающиеся плодами с этого Древа. Ты знаешь, чем отличается Древо Жизни от Древа Познания?

— Ну, запретным плодом, наверное.

— О да! Это единственное, чем они отличаются, — прошептала она ему в ухо. — Можно сказать, что это одна и та же структура, смекаешь? Добавив запретный плод к Древу Жизни, мы получим Древо Познания, и этим плодом является одиннадцатая Сефира Даат — Познание, это дар, посредством которого можно вывернуть Эйн Соф наизнанку. Господь запретил питаться плодами с этого Древа, испугавшись, что однажды кто-то другой станет Творцом. Только представь, что это значит!

— Честно говоря, теряюсь в догадках, — приподнял бровь Евгений. — Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что ты бредишь, но ты, кажется, всегда была такой.

— Творец нового Царства сможет исправить ошибки прежнего Творения, — продолжала нашептывать ему Лючия. — Это будет новый порядок времен. Для начала мы трансформируем астрал и всех его обитателей, затем наступит очередь земного мира. Мы создадим наш собственный Сверхновый Завет! Вместо молчаливого старого Бога люди познают нового Бога, который будет говорить с ними на равных, который будет понимать людей. Человеческая природа требует перемен — что ж, так и быть, мы ее перестроим! Мы изменим их души, язык, их сознание, мы изменим их немощные тела. Мы дадим человеку возможности, которых раньше у него не было. Лучшие умы Возрождения верили в микрокосм, в универсальность человека, но человек больше не раб Божий, человек — раб машин и науки. Пойми же, наконец, кто контролирует знания, тот контролирует мир!

— В этом деле я тебе не помощник, — помотал головой Евгений. — Мне вообще не нравится идея рабства. Рабам не предоставляют выбора, раб может только слепо следовать за хозяином, и если хозяин сменится, то раб этого даже не заметит.

— По иронии судьбы, Эжьен, ты уже мне помог в этом деле! Ты помог мне больше, чем кто бы то ни было.

В руках падшего ангела появилась тетрадь в ледериновом переплете, которую Евгений сразу узнал, это был его старый студенческий дневник с мистическими сновидениями, которые он когда-то так усердно записывал. Он думал, что этот дневник и его записи навсегда потерялись во время его бродяжнических скитаний. Но когда увидал свою тетрадь в руках Люцифера, ему вдруг стало не по себе от вида этой старой тетради и от того, как бесцеремонно Люцифер перелистывал страницы дневника.

— Надо же, какая удача! Ты попал в цель, которую никто не видел, и обзавелся отравленной стрелой нефритового лука, — пересказывала Лючия его сновидения. — М-м! Оказывается, ты побывал в заброшенном храме и раздобыл там эликсир, который не могли получить мои алхимики. Наконец, ты убил дракона смерти… Неужели ты думал, что все это происходит само собой, без чьей-либо помощи?

— Не слушай его, он тебя искушает! — окликнул его кто-то со стороны.

— Так-так-так! Вы только посмотрите, кто пожаловал, — надменно повернула голову Лючия, осматривая группу вооруженных людей, вышедших из астральной двери в стене Отдаленнейшей мечети. — Мастер ключей Ренэ Декарт со своей гильдией разгильдяев.

Так Люцифер назвал нескольких рыцарей братства Розы и Креста, стоявших рядом с Декартом. Один из них держал перед собой большой германский меч. Евгений вспомнил, что это был доктор Парацельс, среди прочих незримых братьев он узнал Нострадамуса и Галилео Галилея. Вместе с ними был еще кто-то, чье лицо выглядело знакомым, хотя Евгений никогда не встречался с этим человеком, возможно, им был Иоганн Кеплер.

— Падший ангел света, Святым Именем Господа нашего Иисуса Христа приказываю тебе оставить гору Сион и покинуть Мистериум! — прохрипел Декарт, выдвигаясь вперед.

— А то что, месье? Вы устроите потасовку? Это же святое место, — ухмыльнулся Люцифер. — Но раз уж вы здесь собрались, у меня есть предложение получше…

Люцифер щелкнул пальцами, после чего незримые братья выронили мечи и повисли в воздухе, закованные в пыточные клети и обездвиженные цепями.

— Какое жалкое зрелище! Горстка престарелых рыцарей, возомнивших, что они в силах мне помешать, — издевательски произнесла Лючия. — Но мы предполагали, что вы решитесь на подобную глупость. Не правда ли, магистр?

Из тени астрального портала вышел человек в мантии из красного бархата с широким меховым воротом, поверх которого висела золотая цепь с регалиями магистра Розы-Креста. Закованные в клетках розокрестные братья молча следили за ним. Видимо, они все еще на что-то надеялись. Они надеялись, что этот человек в бархатной мантии хотя бы попытается их освободить, ведь это был их могущественный магистр, верховный Приор незримого братства сир Исаак Ньютон.

— Каналья! — вырвалось у Декарта. — Я же вам говорил — он предатель!

Не обращая внимания на ругань Ренэ, магистр отвесил низкий реверанс Люциферу.

— Хранитель Врат, Архитектор Храма и мой тайный агент в осином гнезде Розы и Креста, подойди ближе, ты больше не будешь прятаться в тени, — ответила на его поклон Лючия. — Думал ли ты, мой верный ученик, что плод Познания, можно вырастить на зыбкой почве чьих-то спиритических видений?

Лючия направила свою белую руку в дневник и вытащила из страницы камень заточенного света. Он горел в ладони падшего ангела, как бы переливаясь изнутри гранатовыми зернами! Евгений отлично помнил, с каким трудом он приподнял этот камень, выпавший из пасти дракона смерти, с каким блаженством держал его в своей ладони, ощущая исходившую от камня невероятную гравитацию. Точно такое же блаженство теперь было написано на лице Люцифера.

— Вы в самом деле полагали, что мне до такой степени интересен ваш философский камень? Ха-ха-ха-ха! — иступлено расхохоталась Лючия, глядя на обездвиженных розенкрейцеров. — Эти ваши безделушки, якобы превращающие металлы и продляющие жизнь, зачем они мне?

Люцифер отбросил растрепанный дневник и шагнул к Древу Сефирот, продолжая говорить сам с собой:

— Тысячи лет готовился я ко дню нового Творения — ко дню моей Пасхи! Я и не помню, где и когда были посеяны мной первые семена Великого Делания, но я знал, я всегда знал, что среди тысяч камней однажды созреет никем не надкусанный плод Даат!

— Это запретный плод! — выкрикнул Ренэ Декарт. — Что бы ты ни задумал, падший ангел, ты не сможешь им воспользоваться! Или тебе напомнить, как лишился бессмертия Адам?

— Запретный плод? Правда? — коварно усмехнулась Лючия. — А отправлять Своего Сына на смерть не запрещено? Чтобы оставаться всемогущим Сам Господь вынужден преступать установленные Им законы. Вы, смертные, судачите о наших делах, как кухарки на кухне, ничего в них не смысля. Недостаточно вырастить плод! Нужна еще толика ума, чтобы понять его истинное предназначение. А кто такой Адам? Так, недоделанный подражатель, неполноценное существо! Он не имел возможности безнаказанно употребить сей плод, зато у меня такая возможность появилась. Сир Ньютон, надеюсь, вы не забыли наш уговор?

Магистр незримого братства покорно передал падшему ангелу серебряник Иуды, тот самый серебряник, за которым Ренэ и Евгений спускались в Инферно. Так вот, оказывается, для чего падший ангел разыскивал в Аду серебро всепрощения — он хотел безнаказанно произвести некое запретное действие над Древом Жизни! Зажав в руке серебряник Иуды, Лючия движением ладони направила камень заточенного света в перекрестие между тремя верхними Сефирами. Когда камень подлетел к своему месту, встроившись в хоровод мистических фигур, вокруг него тоже возник светящийся ареол — и Древо вспыхнуло пропаново-синим пламенем.

— Древо приняло плод! — торжествующее произнесла Лючия.

Евгений с ужасом наблюдал за пылающим Древом, ведь он был уверен, что помогает незримому братству, которое борется с Люцифером и еретиками-тамплиерами. Но все оказалось иначе — он сам в некотором роде служил падшему ангелу все это время.

— Вы использовали меня, вы все использовали меня, — с горечью прошептал он. — Ренэ был прав, здесь никому нельзя доверять.

— Особенно англосаксам! — выкрикнул разъяренный Ренэ Декарт из клетки.

— Такова жизнь, — равнодушно ответил Ньютон. — Вся наша жизнь — война, и даже после жизни мы воюем. Помните, Eugenio, что я сказал, когда мы встретились впервые? На войне, как и в любви, все средства хороши!

Ничего подобного сир Ньютон ему не говорил, но это было неважно — на этого расфуфыренного предателя даже смотреть было противно. Евгений отвернулся, лишь бы не видеть перед собой профессора.

— Никто тебя не обвиняет! Когда я прочел твой дневник, мне многое открылось в твоей душе, — ласково произнесла Лючия. — Мне запомнилась фраза, записанная тобой где-то на полях, что за все годы обучения ты усвоил лишь то, что «только научившись вовремя признавать поражение в битве, можно победить в большой войне». Проблема в том, что человеческое сборище никогда не позволит победить таким, как ты. Оно приучает вас признавать поражение за поражением, пока полностью не сломает, пока не сотрет вас в порошок. Но ты, ты еще можешь победить в моей войне. Ты можешь разделить мой триумф свободы творчества и науки! Подумай сам, что ты теряешь? Одобрение людей? Оно ничего не стоит, оно покупается и продается. Там, на земле, никто ничего не заметит. Ты же сам сказал — рабы даже не поймут, что у них сменился хозяин!

 — Но я буду знать об этой подмене, — возразил Евгений. — В отличие от рабов науки у меня всегда был выбор, и я почему-то сомневаюсь, что ты мне такой выбор предоставишь.

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — спросила Лючия и сама же ответила на свой вопрос. — Ты мне напоминаешь меня самого до моего падения. Да-да, не удивляйся, я взбунтовался точно так же, когда появился человек! Мы с тобой очень похожи, но ты пытался исправить всего лишь одну математическую ошибку людей, а я предлагаю исправить сразу главную ошибку Творения. Нет человека — нет проблем. Если подумать, то мы с тобой решаем одну задачу, просто мой способ более эффективен.

— Я так не думаю, — не согласился с ней Евгений. — Это не решение, это формальная имитация, как отчет о проделанной работе, которой на самом деле не было.

— Что ж, очень скоро, когда я займу место Создателя, бунтари, вроде тебя, окажутся на моем месте. Тогда не я, а ты станешь изгоем, тебя будут все сторониться, тебя будут презирать. Но если тебе нужен выбор, я тебе его предоставлю.

По условному знаку падшего ангела Ньютон развернул свиток Librum M. и прочел строку, открывавшую провал в Преисподнею. Он положил пергамен под железные клетки, в которых раскачивались незримые братья — и на каменных плитах Храмовой горы разверзлась бездна Ада, потянувшая вниз Нострадамуса, Декарта и остальных. Евгений поймал на себе обреченный взгляд Ренэ, который мысленно с ним прощался, отправляясь в Инферно на этот раз без возможности вернуться обратно.

— Ты же получила, что хотела! Зачем ты это делаешь?!

Лючия осторожно провела по груди Евгения рукой, как бы успокаивая его.

— Возможно, ты об этом не знаешь, но в тебе кое-что есть, это нельзя заполучить обманом или силой. Уж поверь, иначе бы я это давно заполучила.

От ее прикосновения по шее у него пробежали радужные блики. Он опустил глаза, чтобы определить, откуда исходит свет, и заметил на своей груди глаза — сиддхическое ожерелье из радужных глаз, которые вращались в разные стороны!

— Дхарма-харам? — удивился он. — Тебе нужен этот амулет?

— Ты же все равно не используешь его, ты не знаешь, что это такое! — нетерпеливо произнесла Лючия. — Нет смысла скрывать, что я уже пыталась снять это ожерелье незаметно. Но это настолько древняя магия, что ее нельзя взять без спроса. Ее можно только передать, ею можно только пожертвовать. Как раз это мы сейчас и проверим! Готов ли ты пожертвовать сей дар ради спасения своих друзей?

— Нет, не отдавай его! — крикнул Мишель Нострадамус из клетки. — Он все равно отправит нас в Ад! Если передашь ему то, что он просит, ты отправишься в Ад следом за нами.

Евгений посмотрел на Декарта, железная клеть которого уже начинала проваливаться в бездну. Ренэ знал, что такое Инферно, поэтому он молчал. Ни одна душа, побывавшая в Аду, не захотела бы вернуться туда снова. Евгений стал судорожно соображать, не зная, как ему поступить. Он взглянул на магистра Ньютона, который хладнокровно наблюдал, как Люцифер отправляет незримых братьев в Инферно.

— На войне, как в любви… — повторил сир Ньютон.

Второй раз эта поговорка прозвучала слишком уж подозрительно. Для чего он ее твердил? Неужели он хотел, чтобы Евгений все-таки вспомнил их первый разговор? На самом деле во время их встречи сир Ньютон говорил что-то про разведку. Он говорил, что «никакой разведки не бывает без контрразведки». Или, быть может, это был какой-то другой Ньютон? Быть может, их было двое? Кажется, магистр продолжал играть в двойную игру. Для чего ему потребовалось уничтожать свои записи с помощью хроноскопа? Евгений не знал ответа. Он вообще ничего не знал про магистра Ньютона, как, впрочем, про себя самого. Рассудок подсказывал ему, что пока у него есть Дхарма-харам, падший ангел ничего ему не сделает, а сердце говорило, что нужно было немедленно спасать Декарта, который мог вот-вот сорваться в клокочущее пекло Ада.

— Хорошо, я отдам тебе его, — быстро согласился Евгений.

Люцифер мгновенно отреагировал и поднял руку, после чего провал в бездну захлопнулся — и клетка с Ренэ Декартом грохнулась на плиты Храмовой горы. За ней свалились железные клети с другими заключенными. Профессор Ньютон тем временем предусмотрительно поднял свиток L.M. и спрятал его за пазуху.

— Отлично, теперь я ощущаю его. Да, оно повинуется мне! — шептала Лючия, сосредоточив свой взгляд на ожерелье. — Оно безупречно, сегодня все станет безупречным! Ты поступил мудро, гораздо мудрее, чем твои незадачливые друзья. Говорят, эти глаза когда-то принадлежали древним наблюдателям, помогавшим Создателю выбирать один из планов Творения, но они допустили ошибку. Человек не стал подобием Бога на земле, человек стал моим орудием! Именно человек лишил перворожденных наблюдателей зрения, и вот сейчас благодаря тебе их способности переходят ко мне — раз и навсегда!

Лючия поднесла кисть к глазам перворожденных, и глаза обвились вокруг ее руки, словно завитки диких лиан. В тот же миг Храмовая гора преобразилась! Откуда-то из-под земли вдруг выросли колонны, увенчанные золотыми капителями. На месте старых неровных плит появился до блеска отполированный пол, в котором зеркально отразились порталы и стены с восточным орнаментом. Под темными облаками, расколовшими обсидиановое небо на части, величественно поднялся Храм царя Соломона изумительно тонкой работы. Но еще большей неожиданностью стало возникновение между колонн рыцарей-тамплиеров в черных и белых плащах. По их торжествующим лицам было понятно, что они знали обо всем, что здесь происходит. Они возвели этот Храм заранее, чтобы могла состояться вся эта черная месса Люцифера.

— И да разверзнутся тверди небесные! — крикнул Архитектор Храма магистр Ньютон. — И да наступит Царствие вечное и на земле, как на небе!

Евгений обескураженно глазел на выжившего из ума профессора, приветствующего тамплиеров поднятием двух пальцев в магическом жесте Бафомета.

— И на земле, как на небе, — монотонно повторили за ним тамплиеры, вскидывая руки в том же приветствии.

Взмах сотен рук выглядел как хорошо отрепетированные движения на военном параде. Рыцари-тамплиеры ликовали — незримое братство было повержено, магистр Розы-Креста оказался агентом падшего ангела. Все маски были сброшены. Оставалось только понять, для чего сир Ньютон устроил спектакль с тайным сожжением своих хронологических расчетов? Дата обновления Храма выпадала по Ньютону на 2060 год, но эта дата еще не наступила. Она находилась пока в грядущем! Следовательно, Ньютону была известна еще одна дата. Он знал, что падший ангел сначала подменит Храм в астрале, чтобы переписать мировую историю, изменить сознание человечества, и только потом попытается воцарится на земле. Так что же все-таки скрыл Ньютон, если ему были известны обе даты?

— Когда я восстал против Всевышнего, я осознал, что эта мысль хотя бы раз посещала каждого ангела света. Почему Он, а не Я? А что если Я… — Люцифер встал напротив Древа Познания, изучая поочередно десять Сефир и сверкающий плод Даат. — Позже, изучая смертных существ, которых вы называете людьми, я с удивлением обнаружил, что они мечтают о том же. Да, это нас объединяет! Это наш общий рок со времен Адама, Каина и царя Эдипа. Хотите знать, почему вам так нужен Бог во плоти? Да потому, что каждый из вас мнит себя Богом во плоти! Ибо плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, ну или магистром какого-нибудь оккультного ордена.

Профессор Ньютон услужливо шаркнул ножкой и поклонился падшему ангелу, но Лючия весело над ним расхохоталась, словно это был придворный шут с бубенцами, а не светило мировой науки.

— Каждый ученый мнит себя маленьким всезнающим божком, — продолжала насмехаться она. — Область его всезнания весьма узкая, но ученый знает в ней все, и это тешит его самолюбие. Он отрицает Бога, потому что ему ненавистна сама мысль, что некий бесплотный дух претендует на знания, которых нет у науки. В этом все отличие между нами! По природе своей вы не приспособлены к всеобъемлющему познанию. Вам достаточно что-то знать — теорему шарлатана Пифагора или формулу всемирного тяготения — то есть, по большому счету, не знать ничего. Мне же… мне этого недостаточно — я хочу знать все! Поэтому нет, я не отрицаю Бога…

Люцифер сделал шаг к Древу Познания, расправляя дымящиеся крылья и поднося руку, обвитую глазами перворожденных, к горящему синим пламенем плоду Даат.

— Как можно отрицать существование Бога, если Я сам становлюсь Богом?! Здесь и сейчас Я становлюсь Богом нового неба и новой земли!

Повинуясь воле Люцифера, глаза перворожденных видоизменили Древо Сефирот, минуя предустановленные законы бытия. Десять круглых печатей стали множиться, выдвигаться, углубляться и раскручиваться, словно гироскопы. Цифры и светящиеся буквы входили друг в друга, менялись местами, образуя объемные фракталы. Они росли, пульсировали, измельчались до тех пор, пока не заполнили своим светом все пространство вокруг. Невероятно! Но движение всех предметов и вещей, движение каждой частицы в астрале оказалось самоподобным отражением десяти Сефирот и двадцати двух каббалистических знаков! Древо Познания прорастало сквозь каждое тело, сквозь каждое существо, оно описывало их форму, определяло пропорции Храма царя Соломона, задавало геометрию пространства Храмовой горы. Взглянув на свои руки, Евгений обнаружил, что они тоже состояли из светящихся знаков и кругов, которые вращались вокруг каждого пальца, вокруг каждого сустава, пробегали по лабиринтам рисунков на ладонях, по всем капиллярам и венам, по линиям жизни. Он был весь покрыт сефиротическими фракталами! Все его астральное тело представляло собой сжатую динамическую проекцию Древа Сефирот, равно как тело каждого, кто находился поблизости.

Затем Люцифер вцепился в плод Даат острыми когтями и сдавил его, так что десять Сефирот содрогнулись! Вместе с ними содрогнулись земля и само небо! По плитам Храмовой горы пробежала мелкая дрожь — и десять печатей вывернулись, образовав новую деструктивную схему люцифероподобного Бытия.

— Я есмь целостное Творение Самого Себя, предвечный Господин всего сущего, Всевышний Эйн Соф! — провозгласил Люцифер, воспылав огнем Древа Познания.

Падший ангел закрутил головой и зловеще загоготал смехом, зазвучавшим отовсюду. Дьявольский смех вызвал головокружение, и Евгений ощутил, как его собственные мысли стали переиначиваться изнутри. Вместо них откуда-то всплыли образы, свидетельствующие о том, что Люцифер всегда являлся подлинным светом и предшествовал Ветхому днями, как утренняя звезда предшествует восходу Солнца. Евгений понимал, что его сознание переписывается под воздействием модифицированного Древа Сефрот, но не находил ничего такого, что можно противопоставить этому вероломному вторжению. В таком состоянии он был готов наброситься на Ренэ Декарта и незримых братьев, сам не зная почему.

Могущество падшего ангела вышло за пределы разумного, оно превзошло границы возможного. В разлом обсидианового неба вонзился столп белого света, мерцающего сразу в двух направлениях — в прямом и обратном. И этот столп как бы вошел в голову Люцифера, венчая его на Царство. Далее последовала тишина, и когда свет перестал ослепительно бить по глазам, над Храмовой горой восстал окрыленный светом Царь царей, охваченный цепью грозовых разрядов. Он внушал такой трепет, что тамплиеры в едином порыве припали к его лучезарным стопам. И оглушительный гул покатился сверху из самых глубин вселенной — это был скрежет, напоминающий завывание труб Апокалипсиса, как если бы орбиты семи планет пересеклись и столкнулись в одном месте.

Куски неба с треском полопались, словно облупившаяся краска, они стали медленно разлетаться и разваливаться. Они падали на землю и на море, разбиваясь в дребезги и поднимая на горизонте чудовищные цунами. Падший ангел воздел когтистую руку ввысь и вобрал в себя весь астрал без остатка! Разрушив старое небо, он принялся разрушать землю, погружая в бездонные провалы великие горы, обрушая в бездну целые города и страны. Наконец, во вселенной не осталось ничего прежнего, кроме парившего в открытом космосе обломка Храмовой горы, вокруг которой вращались бесформенные астероиды, пугающие водовороты бурлящей воды, сгустки плазмы и огненной лавы.

Люцифер творил новый мир! Он был единоличным Демиургом и Властелином вселенной, по движению его руки могла исчезнуть звездная система, созвездие, галактическая туманность. Он простер пылающую руку к астероидам — и на их месте образовалась странная дыра, не имеющая цвета. Он двинул руку к бурлящим водоворотам — и сквозь поток воды прошла такая же бесцветная дыра. Куда бы он ни обратил свою руку — всюду вместо новых планет и океанов возникали войды пустоты. Казалось, в этом и состоял тайный замысел Люцифера, но вскоре опустошенный астрал заполнило одинокое «Нет!» падшего ангела, которое разнеслось эхом по всем обломкам мироздания:

— Не-ет!!! Не-ет! Не-ет…

Неограниченная творческая энергия, которую впитал в себя Люцифер, не могла найти выхода! Она не могла реализоваться вовне и продолжала оставаться запертой внутри падшего ангела, испепеляя его стиснутое в сингулярную точку сознание. Вне себя от ярости, демон попытался сорвать с себя светоносный Венец, но бесконечный Эйн Соф не выходил из его головы, и тогда окончательно спятивший ангел обхватил голову и вырвал ее из своих плеч вместе с Венцом бесконечного света, мерцающим сразу в двух направлениях. Темная взрывная волна мгновенно расщепила обезглавленного Люцифера на несметное множество песчинок, пробила строй тамплиеров и разорвала их в клочья вместе с доспехами и черно-белыми плащами. Золотые капители колонн, мраморные стены и отполированные до стеклянного блеска плиты Храмовой горы сдвинулись с мест и застыли неподвижно в воздухе. Что было потом Евгений не знал. Его глаза тоже расщепились на множество песчинок и вылетели из астрального тела как вылетает из ветвей ночного леса стая встревоженных птиц.

 

***

 

В темных кристаллических лепестках появилось отражение его тела — оно снова собиралось из крупинок, которые нанизывались одна на другую, словно мельчайшие бусинки, связанные между собой невидимой нитью. Он попробовал шагнуть вперед, но ощущение возникло такое, будто он вышагнул назад себя из собственного отражения — и перед ним возникла огненная стена, ограждающая длинный коридор. Все двери в коридоре были закрыты, и лишь одна дверь в конце коридора была распахнута настежь. Он пошел навстречу рассеянному свету, изливавшемуся из двери, и оказался в кабинете с двухэтажным книжным шкафом и тремя готическими окнами, под которыми стелилась дымка облаков.

— Ты все еще считаешь меня предателем? — спросил пожилой человек, стоявший у окна.

Евгений пригляделся к фигуре, узнав профиль профессора Ньютона, задумчиво смотревшего вниз сквозь серые облака, над которыми неспеша дрейфовал невероятный воздушный корабль с серебристо-тенаровыми парусами и крыловидными веслами, расправленными в стороны. Евгений приоткрыл рот, чтобы ответить на вопрос, но немного задержался, поглядывая на проплывавший за окном розенкрейцерский корабль-дирижабль.

— Сир, я затрудняюсь ответить, — признался он наконец.

— Это твое право, — понимающе кивнул профессор. — Все так запутано, что я сам порой не понимаю, на чьей я стороне. Однако я уверен, что иного пути не было, предначертанное должно было исполниться. Кто с этим не сталкивался, тот вряд ли меня поймет. Не так просто искупить душу, отданную когда-то Люциферу.

— Но ведь Люцифер был повержен…

— О, нет, Люцифер не повержен! Он потерял часть своей силы, глаза наблюдателей и серебряник Иуды, но он не был повержен.

— А плод Познания и Древо Сефирот — что с ними?

— Древо вернулось к изначальной форме, плод Даат — теперь это тайна братства, в которую меня решили не посвящать, учитывая произошедшее. Мистериум почти восстановился, хотя в нем появилось много опасных разломов. Боюсь, теперь падший ангел направит всю свою злость на земной мир. Как всегда, решающая битва добра со злом происходит на земле, в сердцах живых людей, а не в астрале. Ты уже догадался, почему у него ничего не вышло? Почему низвергнутый ангел не стал Творцом нового миропорядка?

— Нет, сир. Почему?

— Можно обрести абсолютную власть, можно переписать ход истории, но этого недостаточно, чтобы стать Творцом! Чтобы быть Творцом, нужна Любовь — великая Любовь! Без нее невозможно Творение, и без нее невозможно существование Творца!

— Профессор, так вы это знали? Вы знали, что Люцифер сокрушит сам себя? Но откуда?!

Ньютон улыбнулся поразительно знакомой улыбкой. Так бывает, когда в мимике совершенно незнакомых людей вдруг проскальзывают родные черты, которые ты уже видел у близкого тебе человека. Ты не можешь это выразить, не можешь сказать незнакомцу, кого он тебе напомнил, но ты начинаешь перебирать в памяти всех ближних и дальних родственников, чтобы точно определить, где же ты мог видеть такую же улыбку, точно такое же выражение глаз. Именно такая неожиданно родственная улыбка пробежала по лицу Ньютона. В ней как будто проявились черты одного и того же лица, спрятанного за всеми лицами, которые встречались прежде в его снах и мистических видениях. 

— Тат-Пуруша, — намекнул профессор. — Здесь, в Porta Lumen, я лично обыскал каждый уголок, чтобы найти обитель предначального существа. Я так мечтал найти Тат-Пурушу, что не замечал очевидные вещи, не замечал, что его следы находятся всюду. В призрачных мирах его сознание способно обрести любую форму. Он может явиться загадочным деревом, камнем, книгой, даже незримым братством…

Магистр сделал многозначительную паузу и продолжил:

— Но следы предначального обращены носками внутрь. По таким следам можно ходить вечно, и не найти никакого Тат-Пурушу. Некоторые ходили по его следам так долго, что начинали узнавать в его следах свои следы, оставленные в прошлом, и сходили от этого с ума. Тат-Пуруша находится не там, куда ведут его следы. Он сам находит того, кого нужно, и когда он нашел меня, он объяснил, зачем я должен сделать то, что я сделал.

Их разговор прервали чьи-то решительные шаги. Из коридора в кабинет вошли незримые братья во главе с Мишелем Нострадамусом. Только сейчас Евгений обратил внимание, что единственные двери, ведущие в кабинет, висели посреди комнаты, ни на что не опираясь! Доктор Нострадамус развернул свиток, скрепленный печатью «RCF» и зачитал его:

— Сим решением досточтимого Незримого Коллегиума за умышленное нарушение и попрание Высочайшего Устава нашего братства Розы и Креста, за сознательное и неоднократное превышение магистерских полномочий, за тайное сотрудничество с падшим Орденом Храма и низвергнутым ангелом света Люцифером, имярек Денницей, брат I.S. лишается всех титулов и званий братства. Все привилегии, ключи и пароли, коими пользовался брат I.S., сим решением упраздняются. Доступ к тайнам братства, право доступа и свободного перемещения в Porta Lumen Coeli, коими пользовался брат I.S., сим решением упраздняются. По сему решению брата I.S., известного миру под его именем Isaacus Newtonis, надлежит взять под стражу для дальнейшего сопровождения оного брата в отведенное ему место отбывания наказания. Решение вступает в силу немедленно и остается в силе бессрочно, доколе не будет отменено Незримым Коллегиумом либо обжаловано на общем собрании Rosae Crucis Fraternitatis.

— Вы не понимаете… он не виноват! — вступился за профессора Евгений.

— В незримом братстве существуют определенные процедуры, — коротко ответил Нострадамус.

— Все правильно, Мишель, — спокойно сказал сир Ньютон. — До избрания нового магистра тебе придется исполнять мои обязанности. Где хранятся ключи, тебе уже известно. Единственное, что я бы хотел узнать, так это место, определенное мне для отбывания наказания.

— Мифраим, отдаленная провинция Сингхала, — произнес секретарь братства.

— Хорошо, что не Вальхалла, — мрачно пошутил Ньютон. — Ты же знаешь, я бы этого не вынес.

— До отправления экспедиции осталось полчаса, — оповестил Нострадамус. — Полагаю, этого достаточно, чтобы брат I.S. мог собрать свои личные вещи.

— Конечно, все уже собрано, — Ньютон жестом указал на сундук возле массивного палисандрового стола.

Евгений с трудом мог себе представить, как можно поднять такой здоровенный сундук, не говоря уже о том, чтобы его переносить, тем более путешествовать с ним! Но, когда конвоиры осмотрели содержимое сундука и взяли под стражу Исаака Ньютона, кованный сундук сам приподнялся над полом и последовал за своим хозяином, словно вышколенный служебный пес.

— Надеюсь, они не сотрут тебе память перед пробуждением, — обратился сир Ньютон к Евгению, взглянув мельком на секретаря братства. — И все же, как бы то ни было, я был рад нашему знакомству, Eugenio Hiperboreus.

— Я тоже, сир.

Перекинувшись этими словами, лишенный всех привилегий и званий профессор Ньютон направился в коридор. Два рыцаря в доспехах и кованный сундук неотлучно последовали за ним, пока не скрылись в темноте. Евгений остался наедине с Нострадамусом, который встал в кабинете ровно на то место, где только что стоял Ньютон, и точно так же задумчиво посмотрел в окно.

— Он прав, — сказал секретарь братства, имея в виду Ньютона. — Ты слишком много знаешь. По правилам братства мы должны провести тебя через туман памяти… Твои воспоминания обо всех этих событиях сотрутся, ты забудешь все, что видел. Думаю, будет правильно, если это сделает брат R.C., благодаря которому ты и узнал о нашем существовании.

Евгений виновато уставился в пол. Ему хотелось возразить Нострадамусу, но он понимал, что здесь от него ничего не зависит. Ведь он, если разобраться, не являлся даже новицием братства Розы и Креста. Он не присягал хранить тайны братства, и это, разумеется, создавало для Незримого Коллегиума определенные проблемы.

— Мишель, ты меня вызывал? — по-французски спросил Ренэ Декарт, впопыхах входя в кабинет магистра и не узнав поначалу Евгения.

—  Брат R.C., вам поручается задание неотложной важности, — отстраненно проговорил Нострадамус, избегая фамильярного обращения. — Как вам известно, в трансформации Древа Сефирот и в попытке воцарения падшего ангела, наделавшей в астрале много шума, был задействован человек, которого вы хорошо знаете. Мы не можем позволить ему проснуться, пока в его памяти сохраняются воспоминания, представляющие угрозу раскрытия тайн братства.

— Ты что, серьезно? — перебил его Ренэ.

Декарт узнал Евгения, стоявшего перед Нострадамусом, и пораженно вскинул брови. 

— Вам поручается провести этого человека через туман памяти! — продолжал Нострадамус тем же тоном. — Еще раз повторяю, его воспоминания…

— Мишель, о каких тайнах ты говоришь?! — вспылил Ренэ Декарт, срывая с себя мушкетерскую шляпу. —За последнюю сотню лет у нас не осталось ни одной тайны, которую бы ни узнали тамплиеры. Тебя беспокоит утечка в земной мир? Хорошо! Почему бы это не обсудить с Женэ? Он сделал за вас всю черновую работу! А что сделало братство? Чем-нибудь помогло? Люцифер вынул из него душу, а теперь ты предлагаешь вдобавок ко всему лишить его памяти?

— Ты хочешь, чтобы я перепоручил это задание кому-то другому? — сделал Нострадамус тонкий намек.

Ренэ Декарт недовольно оскалился, отчего его усы и бородка растопырились и приподнялись кверху.

— Если нужно, я готов пройти сквозь этот ваш туман памяти, — сказал Евгений, поглядывая то на одного, то на другого.

— Ну, тогда пошли! — взмахнул рукой Ренэ, указав на коридор и поняв, что спорить с секретарем незримого братства бесполезно.

Они вышли из кабинета магистра и направились к одной из дверей в коридоре. Похоже, эти двери веером связывали в одном месте отдаленные строения и части замка, потому что за дверью сразу, безо всяких лестниц, оказалась высокая смотровая башня, которая, судя по зеркалам-отражателям, выполняла в Porta Lumen функцию маяка. Высота башни позволяла обозревать все стены и галереи крепости, наводненной рыцарями Розы и Креста. Евгений впервые увидел здесь такое скопление розенкрейцеров! Словно крохотные муравьи, они ходили дозором по периметру стен и башен, тренировались в фехтовании на плацу. Под тренировочную площадку для отработки магических телодвижений была отведена даже лужайка с зеленым лабиринтом и белоснежными деревьями перед часовней братства. Среди облаков вокруг крепости барражировали фрегаты-дирижабли, один из которых Евгений как раз только что наблюдал из окна.

— Вы что тут, к войне готовитесь? — спросил он Декарта.

Поправив шляпу, над которой трепыхалось кипельно-белое перо, Ренэ Декарт осмотрел маневры, проходящие внутри и вокруг крепости.

— Незримое братство проводит тактические учения на случай вторжения легионов Тьмы. После попытки разрушения астрала всего можно ожидать! Наш мир в большой опасности, впрочем, как и ваш мир. Вероятнее всего, падший ангел попытается сдерживать нас и блокировать все пути, ведущие в Porta Lumen. Не удивлюсь, если тамплиеры земного мира начнут делать то же самое, блокируя и сдерживая правду на всех уровнях.

Евгений прищурился, заметив, как внизу по длинному трапу ведут под конвоем бывшего магистра ордена. Два стража, сир Ньютон и плавающий по воздуху кованный сундук направлялись к небольшому воздушному судну, весьма невзрачному и потрепанному по сравнению с гордыми военными фрегатами.

— Без него будет лучше! В нынешних обстоятельствах его присутствие здесь только деморализует братство, — прокомментировал Декарт, обнаружив, что Евгений с сочувствием смотрит на осужденного Ньютона.

— А что будет со мной? Я просто проснусь и ничего не буду помнить? 

— Ты в самом деле этого хочешь?

— Вообще-то нет, но…

— Вот и отлично! Туман памяти — это, я тебе скажу, такая гадость! — усмехнулся Ренэ. — Он не просто стирает память, он, как кислота, проедает в голове вот такие дыры, понимаешь? Он нарушает ментальные связи в коре головного мозга. Тебе это надо?

— Нет, но если братству так нужно…

— Да никому это не нужно! — отмахнулся Декарт. — В крепость небесного света трудно проникнуть. Зато смотаться отсюда можно в два счета! В этих полумифических горах существует два односторонних портала — один находится наверху.

Ренэ подвигал указательным пальцем вверх, и Евгений разглядел над крепостью перламутровое облако света, напоминавшее тусклое пасмурное солнце.

— Другой находится внизу, под скалой, на которой возведен оплот братства, — Декарт указал себе под ноги. — Если провалиться в нижний портал, на выходе память стирается. Ты ни черта не помнишь, как после пинты настоящей русской водки! Поэтому никто им не пользуется, через него пропускают людей, случайно оказавшихся в Porta Lumen. Но ты здесь далеко неслучайно, Незримый Коллегиум сам разыскивал тебя. И знаешь, о чем я сейчас подумал?

Декарт подмигнул, вынимая из кармана миниатюрную фляжечку. 

— О чем? — сквозь улыбку отозвался Евгений.

— Почему бы мне тоже не смотаться отсюда? Ты, конечно, этого не знаешь, но в самый первый раз, когда орден установил с тобой астральную связь, Нострадамус уговорил меня выполнить всего одно единственное задание R.C.F. — найти тебя! И все, больше никаких заданий! Должно быть, старина Мишель об этом забыл, но я-то все помню… — постучав пальцем по виску, Ренэ Декарт приподнял одну бровь. — Полагаю, это означает, что стирать память тебе совершенно не нужно, порученное мне задание я могу со спокойной совестью не выполнять. Так какого черта я здесь делаю?

Он скрутил пробку на фляжке и сделал глоток.

— За тебя, «добрый дух», и твою память! Поверь, она тебе еще пригодится. Она пригодится тебе даже тогда, когда ты сам станешь памятью, когда памятью станут все, кого ты любил, и когда памятью станет мир, который ты помнил.

Евгений принял из руки Декарта фляжку и тоже сделал глоток чудодейственного бальзама, после чего у него вдруг задымилась одежда.

— И что будет дальше?

— Понятия не имею! — крикнул Декарт. — Но дальше обязательно что-то будет.

Декарт посмотрел вверх, весело прижимая к голове шляпу. Евгений тоже приподнял голову, последовав его примеру, и они оба взмыли прямо к перламутровым облакам навстречу далекому небесному свету.