Проза

 

 

 

 

Эпизод двадцать первый

В зале каталогов. Случай на Главном проспекте

 

К следующим двум экзаменам Евгений абсолютно не готовился. Во-первых, у него не было настроения, во-вторых, у него не было конспектов, в-третьих, он не переставая думал о Ней. Единственное, что выводило его из состояния меланхолии, так это размышления над трактатом о бесконечности. В своем очередном письме профессор Стахов предложил провести историческое исследование, чтобы проследить, каким образом в математике менялись представления о бесконечности, и для Евгения это стало единственным спасением, чтобы окончательно не спятить. Он не предполагал, что эта проблема настолько его увлечет и что университетская библиотека практически станет его вторым домом, где он безвылазно проводил в читальных залах дни напролет.

Все больше проникаясь духом своего историко-математического исследования, Женька поражался подсказке профессора, без которой он, возможно, так и не сумел бы определить направление для дальнейших поисков. Многие из тех, кто пускался блуждать по философским лабиринтам среди великого множества дверей, запутывались уже в самом начале этого лабиринта и безвозвратно в нем пропадали, теряя десятилетия жизни на то, чтобы кому-то что-то доказать. В темноте лабиринта некоторые двери были уже кем-то открыты, но они заводили в тупик. Вокруг некоторых закрытых дверей не было стен, так что любые попытки их открыть были пустой тратой времени, некоторые двери вели в комнаты с головоломками, которые на самом деле ничего не охраняли, а только дрессировали проходить эти бессмысленные головоломки. Несмотря на возможность войти в любую из дверей, отыскать в лабиринте дверь, которую, действительно, имело бы смысл открывать, было не так просто.

Богатый жизненный и научный опыт профессора все-таки многое значили. Пожалуй, самое удивительное и необычное в их совместном исследовании было то, что профессор Стахов предоставлял Женьке полную свободу творчества, ограничивая свое влияние небольшими, но очень ценными замечаниями. Например, в одном из писем Алексей Петрович выразил пожелание, чтобы Евгений нашел и прочел в библиотеке очерк «Бесконечность и интеллект» Георгия Васильевича Чефранова. Женька с этим довольно быстро справился, сделав выписки и наблюдения в тетрадь, а потом их внимательно перечитав на кухне Аделаиды Прокопьевны.

Последующую литературу Евгений читал точно так же, продолжая собирать под ледериновой коркой старомодной тетрадки осколки загадочного ребуса, придававшего его работе оттенок археологических изысканий. Он словно поднимал культурные слои, пласт за пластом, находя непонятные артефакты, комментируя и описывая их. Но это были не глиняные черепки и кувшины, а математические конструкции, в которых когда-то хранилось ценное содержимое. Евгений старался проникнуть в самые потаенные глубины оснований математики. Настолько глубокие и настолько потаенные, что математики е давно не рисковали спускаться на такую глубину. Но именно там, в темных катакомбах затонувших городов, в трюмах разбившихся великих кораблей математики, можно было отыскать такие потерянные реликвии, о существовании которых мало кто теперь подозревал.

Он воспринимал математические фигуры и символы как причудливые алхимические письмена или как иероглифические тексты древних, которые требовали расшифровки. В отличие от математиков, свято веривших в истинность своих символов, он понимал, насколько различные представления могут скрываться и скрываются за формально одними и теми же краткими обозначениями пределов или бесконечно малых величин. Реальная история математических открытий разительно отличалась от той тщательно отредактированной версии математики, которая воспринималась всеми как некая подлинная история науки. На самом же деле грубая условность, избавляющая от необходимости думать, почти всегда побеждала в истории математики разум. Впрочем, так было везде, во всех сферах так называемой общественной жизни. 

В университет он стал приезжать только для того, чтобы нагрузить себя очередной порцией книг, порой даже не заглядывая на исторический факультет, прямиком отправляясь составлять заявки в библиотечный зал каталогов. Точнее говоря, каталогов было три: систематический, алфавитный и «Каталог периодически возобновляемых изданий». Евгений осмотрел деревянные ящики алфавитного каталога, разбирая названия на разноцветных табличках с указателями, и заметил возле соседнего шкафа Андрея Толмачева, известного в студенческих кругах гитариста. Он стоял в светло-коричневом пальто, как всегда, в узких блестящих очках и с футляром ноутбука на плече. На факультете про него ходили самые разные слухи. Поговаривали, что он был специалистом по всякого рода темным магическим ритуалам, хотя, разумеется, это были выдумки поклонниц популярной фольк-группы «Misunderstood», вдохновителем и главным исполнителем в которой являлся Андрей.

— Привет труженикам андеграунда!

— А, привет, — несколько рассеянно ответил Андрей, который не сразу узнал Женьку.

— Что ищешь?

— Материалы для курсовой собираю.

— На какую тему?

Отвечать на этот вопрос Андрей не торопился, обдумывая, стоит ли заводить разговор про свою курсовую работу. 

— О тайных обществах и рыцарских орденах царской России.

— О-го, это про декабристов, что ли?

— И про них тоже, — усмехнулся Андрей. — Вообще-то, я сейчас «Словарь эмблематики» Похлебкина ищу.

— Ясно, а я даже названия для своей курсовой пока не придумал.

В голове у Женьки крутился вопрос, который так и хотелось задать Андрею:

— Слушай, а про розенкрейцеров ты что-нибудь знаешь?

— Про розенкрейцеров? — переспросил Андрей, продолжая теребить карточки в ящике. — Если ты спрашиваешь про неких посвященных, о которых писали Иоганн Валентин Андреа и Тобиас Гесс, то ничего конкретного сказать не могу. Нет никаких исторических фактов о существовании такого общества. Другое дело, катары, тамплиеры, мальтийцы, масоны, иезуиты. Как признался однажды сам Иоганн Валентин Андреа, манифесты Христиана Розенкройца были всего лишь театральной шуткой.

— Кажется, в античности существовало Дионисийское братство, которое тоже было связано с театром, — вспомнил Евгений. — Оно не могло быть связано с Пифагорейским братством?

— Хм-м, — заинтриговавшись, Андрей задвинул ящик каталога обратно в шкаф. — Вряд ли, хотя кто его знает? Легенду про Дионисийское братство связывают с сочинением Витрувия «De Architectura libri decem». Разница с пифагорейцами составляет около шести веков! Если тебя интересует связь античных мистерий с розенкрейцерами, тогда, думаю, тебе стоит взглянуть на работу Генриха Кунрата «Amphitheatrum sapientiae aeternae».

— «Амфитеатр… вечной мудрости», — перевел Женька.

— Да, возможно, пифагорейские символы были заимствованы эзотериками первых веков, позже архитектурные символы были заимствованы масонами. Понимаешь, Женич, тайные общества существовали всегда, но я бы не сал говорить о некой непрерывной преемственности между ними. 

Сняв с плеча сумку и сбросив пальто, Андрей уселся на кожаный диван, стоявший в зале каталогов, и открыл на журнальном столике ноутбук. Оказалось, в ноутбуке у него был собран целый архив материалов о тайных обществах — книги, фотографии, гравюры, сканы архивных страниц, документальные фильмы.        

— Первые манифесты розенкрейцеров очень походили на модные в ту эпоху театральные постановки. В книге Френсис Йейтс братство Розы и Креста описано как общество ученых, теологов, алхимиков, книгопечатников, астрономов. Есть мнение, что к розенкрейцерам принадлежал Иоганн Коменский, который уже в XVII веке говорил о создании Лиги наций. Самое странное, что никаких достоверных сведений о них не сохранилось. Разумеется, они издавали свои символические трактаты, но в то время кто только этим ни занимался.

Андрей пролистнул на экране ноутбука пару эстампов с алхимическими эмблемами и стал перечислять имена:

— Парацельс, Джон Ди, Иоганн Кеплер, Роберт Бойль, Роберт Фладд, Фрэнсис Бэкон... Кстати, некоторые доказывают, что он был автором театральных постановок Шекспира. На свою принадлежность к розенкрейцерам намекали многие, но даже такие алхимики, как Михаэль Майер, не говорили напрямую о том, что они состоят в этом братстве. По словам Майера братство существовало для совершенствования наук и искусств, в которых следовало пройти через девять стадий трансмутации тела, разума и души.

— Карл Густав Юнг писал примерно о том же, да? — заметил Евгений.

Поправив очки, Андрей перевел взгляд на Евгения.

— Ну, да. А тебя в связи с чем розенкрейцеры интересуют?

— Как бы тебе сказать, — Женька задел нижнюю губу. — Мне однажды сон жуткий приснился, там было что-то про Розовый Крест, тайное собрание какое-то проходило. Хочу понять, где я мог об этом слышать.

— Понятно, в интернете статей начитался. Знаешь, сколько сейчас эзотерических орденов и тайных обществ развелось? Ты не слишком этим увлекайся, а то затянут в какую-нибудь секту. Кстати, посмотри, какая личная печать была у протестанта Мартина Лютера, — Андрей открыл изображение с инициалами M.L. над розой, внутри которой размещались сердце и крест. — Прозрачный намек на розенкрейцерские корни лютеранского движения в Европе.   

— Да, и вот что еще! — вспомнил Евгений. — После того странного сна про розенкрейцеров я ехал в поезде, и кто-то оставил на сиденье книжку Артуро Перес-Реверте «Клуб Дюма или Тень Ришелье». Когда я ее прочитал, мне снова кошмар приснился, про Люцифера.

— Книгу не читал, но фильм «Девятые врата» смотрел. Картина Романа Поланского, конечно, впечатляющая, теперь таких не снимают, — Андрей взглянул на монитор, где высвечивались фотографии средневековых церквей, и вспомнил, на чем его перебил Женька. — Если тебя интересует мое личное мнение, то братство Розы и Креста могли создать потомки тамплиеров. После разгрома Темпла во Франции они рассеялись по всей Европе. В Португалии, например, владения тамплиеров перешли монастырю Convento de Cristo, символами которого стали роза и крест.

Андрей пролистнут несколько фотографий португальского монастыря.

— Некоторые влились в монашеский орден картезианцев. По одной из версий в те же годы во владениях тамплиерского рода Сен-Клеров появились первые вольные каменщики. Затем возникло регулярное масонство, где одиннадцатая степень стала называться «Рыцарь Розы и Креста», а восемнадцатая «Рыцарь Кадош», то есть тамплиер.

— Значит, если я правильно понял, тамплиеры, масоны, розенкрейцеры — это одно и то же? — спросил Евгений.

— Ну, определенные сходства есть во всех тайных обществах. Розенкрейцеры-алхимики говорят о девяти стадиях духовного просветления, у пифагорейцев было девять муз. Шотландский обряд связан с легендой о строительстве Храма Соломона — узнав о том, что архитектор Хирам убит, царь Соломон поменял пароль, и его хранителями стали девять каменщиков. Теперь, обрати внимание, что орден Христа и Храма Соломона тоже был создан девятью рыцарями.

— В этом что-то есть, — потер лоб Евгений. — Кстати, в эпосе Махабхарата упоминается о самом древнем тайном обществе ученых, и в нем тоже состояли девять риши…

— Жени-и-ич!

На плечах изумленного Женьки повисла прыгающая от радости девушка. По лучистому блеску темно-каштановых волос, заслонивших ему лицо, Евгений понял, что это могла быть только Ярослава. Она обняла его с такой неожиданной нежностью, что все разговоры о тайных обществах показались в ее присутствии полнейшей нелепицей.         

— Привет, — Женька коснулся рукой ее изящной талии, чтобы чуть отстранить от себя. — Знакомься, это Ярослава, а это Андрей, играет в фольк-группе.

— А я знаю, вы же выступали на Дне первокурсника, — сказала она. — Что вы тут смотрите?

— Кажется, это церковь тамплиеров.

— Росслинская часовня, в общих чертах повторяет средневековый Храм Соломона.

— О, так вы теорию заговора плетете? — жизнерадостно прошептала Ярослава.   

Похоже, прекрасное общество Ярославы разом заменило Андрею все тайные общества Старого и Нового Света.

— Красивая колонна, мне нравится, — проговорила она, разглядывая на экране убранство церкви.

— Говорят, под часовней замурована гробница рыцарей-тамплиеров, — усмехнулся Андрей, чтобы поддержать разговор. — Выражение «унести тайну в могилу» понималось ими буквально. Поэтому рядом с останками тамплиеров часто находят древние реликвии. Не слышали историю про магистра Гийома де Боже?          

Он поведал историю о том, как глава ордена Жак де Моле надоумил графа де Боже вывезти из тамплиерского замка архивы и драгоценности. Все это было увлекательно, но Евгений так и не выписал нужные ему книги. К тому же в компании Ярославы и Андрея он начинал ощущать себя третьим лишним. Поэтому, как только предоставилась такая возможность, он оставил их в зале каталогов, а сам отправился дальше по коридору нагружать сумку книгами.

Примерно через час он уже ждал на остановке трамвай, обдумывая, какую из книг следует прочитать в первую очередь. В морозном воздухе не ощущалось никаких запахов от проезжавших мимо автомашин. Настроение было замечательным. За спиной у Женьки хрустнул снежок. Кто-то встал рядом с ним и спросил с неразборчивым акцентом:

— Учишься унивэрситэт?

Евгений развернулся, увидав парня в спортивной куртке с короткой стрижкой и с улыбкой, неприятно напоминающей оскал. Через дорогу к ним подбежали еще трое парней, одетых в черные куртки с капюшонами.    

— Да, а что? — ни о чем не подозревая, улыбнулся в ответ Евгений. 

— Дай сэто рублей, а?

Трое парней встали вокруг Женьки, чтобы он никуда не вырвался. Евгений перестал улыбаться, надеясь, что вскоре подойдет какой-нибудь трамвай.

— У меня только на билет.

Вожак шайки ухмыльнулся над студентом, показывая, что на самом деле деньги ему были не нужны.

— Портфэль что лэжит? — кивнул он на Женькину сумку.

— Книги.

Евгений оттолкнул одного из парней и пошел на другую сторону остановки, где стояли люди. Парень, которого Евгений оттолкнул, схватил сумку за ремень, не давая Женьке идти.

— Студэнт, покажи книгу!

Передумав дожидаться трамвая, Евгений быстрым шагом зашагал по тротуару. Но четверо парней побежали следом. Тогда Женька припустил, что есть духу, и, наверное, сумел бы от них убежать, если бы не подвела сумка. Она соскользнула с плеча и потянула его вниз. Он споткнулся, повалился на землю и с размаху получил сильный пинок по затылку, от которого клюнул носом в ледяную корку на асфальте. Прикрывая ладонью кровоточащий нос, он стал было подниматься, но после очередного пинка, который пришелся ему в живот, у Женьки сперло дыхание.

— Я тэвой гэсподин, — захлебываясь от гордости и чувства собственной значимости, заявил вожак. — Поклонэсь, русский!

— Какой ты мне господин? — Евгений сплюнул горячую кровь, потекшую по губам. — Ты позорище своего народа.

Судя по всему, подобные безобразия парень вытворял не первый раз, однако такого ответа он не ожидал. Обдумав слова студента, он хотел пнуть ему ботинком прямо в рот, но Евгений успел увернуться. Дуботолки стали запинывать Евгения прямо на глазах у прохожих.

До этого случая Женьку избивали — один или два раза — но чтобы вот так, средь бела дня, в самом центре города, без всяких причин, только потому, что он русский? Мозг отказывался верить в реальность происходящего. Люди обходили их стороной. В нескольких метрах от тротуара ровным строем текли машины. Над городскими магазинчиками и ресторанами все так же сверкали радужные вывески. Большой город жил своей флегматичной, обособленной жизнью, и только обрезанные с осени деревья стояли на обочине дороги, замерев от ужаса.

Съежившись в комок, Евгений лежал, обхватив сумку с книгами и закрывая виски кулаками, но удары летели со всех сторон. Книги, одна за другой, стали вываливаться из порванной сумки на снег, забрызганный кровью. Он был еще в сознании, хотя голова его начала непроизвольно трястись от ударов, и он полностью потерял ориентир в пространстве.

— А ну, расступись! — взревел здоровенный мужик, выпрыгнувший из ряда машин, стоявших на дороге в длинной пробке.

Он перемахнул через бордюр и одним движением раскидал всех парней, столпившихся над Женькой.

— Что он вам сделал?! — крикнул мужик, подступив к парню в спортивной куртке.

— Он хотэл нас насиловат, — похабно лыбясь, прогнусавил вожак нападавших.

— Сейчас вызовем милицию, там разберутся — кто кого хотел насиловать.

Как только в руках у него появился телефон, все четверо пустились наутек, скрывшись за ближайшими домами. Присев на корточки, мужик потормошил Женьку за плечи.

— Парень, может, тебя до больницы добросить?

— Не, все нормально, — запинаясь, ответил Евгений. — Спасибо, что помогли.

Сгребая непослушными пальцами библиотечные книги, он зарыдал. Нет, не потому, что ему было больно — никакой физической боли он, как ни странно, не ощущал. Ему было жаль растоптанных и порванных книжек, которые валялись в снегу. Женька сложил книги в сумку, поднялся, взял в руки пригоршню снега и вытер лицо. Немного прихрамывая, он побрел вперед, пытаясь узнать место, где находится. Ему, действительно, почудилось, что он попал в незнакомый город. Ему вдруг показалось, что он живет в чужой, совершенно враждебной ему стране, где все было не так, как он себе представлял, где не осталось ничего, что можно было назвать своей родиной.

Мимо него проходили люди, бойко щебетавшие на каких-то иностранных языках. На больших рекламных экранах мелькали довольные лица, алые губы топ-моделей, логотипы, автомобили, часы, номера телефонов. Он перемещался по городу, будто своя собственная тень, будто крохотная былинка, будто точка, которую можно было по желанию увеличить или уменьшить одной из тысяч камер видеонаблюдения, которыми были нашпигованы улицы.

Как же гадко и противно это было. Никогда он еще не ощущал так остро свою нежелательность, ненужность в стране, которой заправляли бандиты. Национальная принадлежность не имела значения: «евреи» это были, «американцы», «кавказцы» или «дорогие россияне», — у всего этого многопрофильного сборища были общие интересы. Одни принимали грабительские законы, разрушая страну изнутри, другие бесчинствовали на улицах, третьи давно со всем смирились и попивали водочку, тоже воруя, только понемногу, втихаря.

Но вот он закрыл за собой двери квартиры №11, обитые темно-зеленым гобеленом. Прислонился к стене, посмотрел на себя в туманное зеркало, и на душе у него стало немного спокойнее. Он тихо разложил на круглом столе книги и стал аккуратно заклеивать оторвавшийся корешок «Сочинений Плотина в русских переводах», а также расправлять страницы «Первооснов теологии» Прокла в переводе Тахо-Годи. Из пяти книг меньше всего пострадала книжка Павла Флоренского «Иконостас». Ее только слегка подмочило снегом, так что вопрос, с какой книги начать чтение, отпал как бы сам собой. Женька открыл первую страницу, и его сразу захватили сроки трактата, который начинался с размышлений философа о сновидениях:

 

«Всякий знает, что за краткое, по внешнему измерению со стороны, время можно пережить во сне часы, месяцы, даже годы, а при некоторых обстоятельствах — века и тысячелетия. В этом смысле никто не сомневается, что спящий, замыкаясь от внешнего мира и переходя сознанием в другую систему и меру времени, приобретает новую, в силу чего его время, сравнительно со временем покинутой им системы, протекает с неимоверной быстротою».

 

Далее Флоренский предуведомлял читателя, что не всякое видение во сне, очищенное от рассудочного дневного сознания, отражает высшую реальность духовного мира, равно как не всякое служение Богу бывает богоугодным:

 

«Когда грешит обыкновенный грешник, он знает, что отдаляется от Бога и прогневляет Его; прелестная же душа уходит от Бога с мнением, что она приходит к Нему и прогневляет Его, думая Его обрадовать. Происходит же все это от смешения образов восхождения с образами нисхождения. Все дело в том, что видение, возникающее на границе мира видимого и невидимого, может быть отсутствием реальности здешнего мира, т.е. непонятным знамением нашей собственной пустоты, ибо страсть есть отсутствие в душе объективного бытия; и тогда в пустую прибранную горницу вселяются совсем отрешившиеся от реальности личины реальности. Не терпящая духовной пустоты природа населяет эту горницу души теми существами, которые наиболее сродны с силами корыстными и нечистыми у своего корня».

 

Затем философ переходил непосредственно к изложению иконописного канона, понимаемого как приоткрытие завесы перед окном в незримую для обычного дневного сознания реальность. После чего начинал обсуждать с неназванным собеседником ренессансное искусство:

— Недвижная, твердая, неподатливая поверхность стены или доски слишком строга, слишком обязательна, слишком онтологична для ручного разума ренессансового человека. Он ищет ощущать себя среди земных, только земных явлений, без помехи от иного мира, и пальцами руки ему требуется осязать свою автономность, свою самозаконность, не возмущаемую вторжением того, что не подчиняется его воле.

Твердая же поверхность стояла бы перед ним, как напоминание об иных твердынях, а между тем, их-то он и ищет позабыть. Для натуралистических образов, для изображения освободившегося от Бога и от Церкви мира, который хочет сам себе быть законом, для такого мира требуется как можно более чувственной сочности, как можно более громкого свидетельства этих образов о себе самих, как о бытии чувственном, и притом так, чтобы сами-то они были не на недвижном камени утверждены, а на зыблющейся поверхности, наглядно выражающей зыблемость всего земного.

— Постой, не ты ли только что признавал достойным благоговения явленный Рафаэлю образ Приснодевы? Разве художник Возрождения не оживлял неподатливые и высокие стены храмов? Разве бренный холст, на котором живописал ренессансовый человек, не уподоблялся плащанице, обернувшей тело воскресшего Христа? Стало быть, в тайнодействе творения содержалась надежда воскресить живописуемый образ, а вместе с ним воскресить и весь осознаваемый видимый мир. И холст, и доска — в равной степени материя, в которой может быть приотворяемо инобытие, как приотворяется в нечто потустороннее дверь или окно человеческого жилища. Не ты ли говорил, что в том мире инобытия и трава зеленее, и небо лучезарнее, стало быть, и более чувственная сочность красок нужна иногда для того, чтобы свидетельствовать нам о бытии сверхчувственном?

Иконописец стоит ближе к духовной реальности, он вхож в нее. Ренессансовый художник стоит дальше от Бога, он смотрит на Него как бы со стороны, через окно полотна, но разве это не заставляет его пристальнее вглядываться и вслушиваться? Он не освобождает себя от Бога, не придумывает собственные законы красоты. Как архитектор, воздвигающий храм Божий, не присваивает законы геометрии, по которым возводит своды. Мысль о самозаконности с присвоением законов бытия имени ученого человека развилась несколько позже, и она же стала онтологическим концом Ренессанса.  

Боковым зрением Евгений увидел в воздухе перед кухонным окном темное пятно. Оно удлиннялось, проступая все четче и яснее. Не поворачивая голову, чтобы не вспугнуть видение, Женька читал дальше, и в ушах у него звучал плавно затухающий, уходящий ввысь, голос:

— Художник Возрождения и всей последующей отсюда культуры, может быть, и не думает о сказанном здесь; но пальцы-то его и рука его — умом коллективным, умом самой культуры — очень даже думают об условности всего сущего, о необходимости выразить, что человеку, себя самого сознавшему неонтологическим, условным и феноменальным, естественно принадлежит распоряжаться, законодательствовать в этом мире метафизических призрачностей.

— Разумеется, человек стремится к этому в силу своих способностей. Но не для того, чтобы заменить Бога, а лишь в качестве напоминания о наследии Царства Небесного, и лишь в надежде на то, что скованный внешними узами разум его достигнет однажды единства с внутренним Логосом. «Разве не знаете, что мы будем судить ангелов?» — что значит сие свидетельство апостола Павла, как не возможность вознесения духа над условностью сущего, включая мир метафизических призрачностей? Не то что художник Возрождения, а и вообще всякий человек, по какой-либо причине ставший сознавать себя неонтологически, тут же теряет всякую способность к творчеству…   

— Кто ты такой? И откуда явился ко мне?

Едва различимый человек в черном монашеском одеянии испуганно отпрянул от окна.

— Если хочешь узнать, протяни мне руку, — ответил Евгений, стараясь не моргать и простирая призраку свою ладонь, как бы для рукопожатия.

Перекрестив пространство возле себя, мнительный священник подал Женьке руку и втянул его к себе в келью. Увидав сухое, морщинистое лицо с тонкою бородкой, Евгений не сразу понял, что стоит подле Павла Флоренского, и все же — это был он.