Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Тогда друзья познают содружества. Их священный знак нанесен
на Речь.
Гимны Ригведы, Х, 71 «Познание»

Я съел все, что вы просили, а теперь дайте мне то, что я
заказывал.
В. Соснора.

Ведьме не удалось одолеть притяжение этой земли.
Темными парусами со Средиземного моря шел вечер. Музей
притягивал: он был сложен из стеклянных кубов магнитного жара, в
которых ничком распласталось многократ отраженное в зрачках
посетителей прелестное существо воздушных рытвин. Простота
завоевывала сложность, как гребень волосы женщины.

Она едва дышала. Она была красива, но ее дело было плохо, как и
любой восковой персоны. На щиколотке размеренно билась лазурная
жилка. Жилку пробовали пальцем — по очереди все, в смокингах
и в свитерах, опускаясь на колени, корточки.

В саду, клубясь над головами мускусом, ныла густая музыка,
извлекаемая из инструментов тремя вознесенными на помосты гигантами,
о которых уместней промолчать. Парад музыкальных машин,
управляемых культуристами, был под стать параду Сати на полотнах
Руссо Таможенника. Старый Порт еще был относительно жив.

Я позволю себе упомянуть лишь велосипед без заднего колеса —
сладостная камедь Амати лилась из фанерных громкоговорителей.
Голова Александра Скидана горела факелом Кассиской земли, его
волосы звенели от морской соли. В 4:30 какого-то утра, стоя у
окна номера в Астории, он недоуменно воскликнет: «Бог мой,
что же это! Всю ночь говорить о Бунине?!». Черный борец в
полосатом трико, меланхолично вращавший жернов велосипедной
гармонии, остановил движение ноги: звон волос Александра
перерастал музыку и орлиный женский клекот. Мы слышали, однажды в
садах Гесперид эта музыка приснилась Жану Клоду Ганье.
Арифметикой сфер, колес и дельтовидных мышц управлял Дик Офринга.
Они нашли кратчайший, «шелковый» путь следования музыки из
телесного средоточия. Тело оказывалось технологией﷓луковицей,
с которой пелена за пеленой сматывались законы чисел.
Текст-тело-луковица-Барт. Мне кажется, что человек может написать
в своей жизни столько же стихотворений, сколько позволит
пространство его тела. Свет, соль, молчание и время — лучшие
мастера татуировок. Ночь — колер, которому должно
переливаться под кожей, опускаясь к атомам крови и хромосомам.

Женщины побережья (еще несколько минут назад) лениво следили за
нашим многослойным блужданием в толщах вод. Ольга Флоренская,
прикрыв глаза рукой, спала на глубине 8 футов. Ацетиленовые
актинии расчесывали ей ресницы. Вращая, течение тихо тащило
меня к берегу, где среди гудящих, натянутых, как тетива, пиний
и кувшинов скал в стакане стояло вино. Иных море одевало в
многокрылую хвою и зеркальную чешую йода. Женщины не
нуждались в одежде. Усилие не протянуть ладонь к их груди обретало
определенную значимость. Сухость становилась поводырем речи
в полдень. Шесть лет тому в Ленинграде Анри Делюи, выставя
перед собой палец, говорил о ничтожестве сюрреализма. Я его
понимал. Бессознательное — есть только более или менее
сложная сеть следов, оставленных работой языка. Описание этих
следов является репрезентацией того, что уже было представлено.
Бессознательное реально в той же степени, что и реальность,
которая ежемгновенно ткется волей, желанием, речью. Но имя
речи — Пенелопа. Поэзия обречена всегда начинать сначала. В
этом заключена ее бесконечность желания. Даже сны языка —
поражение, залегающее в каждом импульсе его преодолеть. Шесть
лет спустя я нашел фотографию Анри Делюи в книге о Балларе, в
книге о их молодости и баснословных временах. В журнале
Аксьон Поэтик, полученном сегодня, я нашел стихотворения Жан
Жака Витона, Жульена Блэна... Этой же весной в Нью Йорке Лин
Хеджинян, не в силах сдержать счастливый смех, рассказывала о
недавней своей поездке в Марсель. Эммануэль Понсар встречал
ее в аэропорту. Последовало приглашение на аперитив, за ним
еще одно.... В полдень последовало предложение повторить
аперитив. Спустя час, сказала Лин, я услышала, как говорю о
необходимости выпить еще один аперитив. Солнце шло долу. Нас
становилось больше. Я не заметила, как началось чтение.

Все эти имена я привел лишь с одной целью — я хочу сравнить нашу
теперь общую жизнь, жизнь поэтов из России, Франции,
Калифорнии, Испании, Китая... etc. — со сложнейшей капиллярной
системой, в которой циркулирует, возможно, всего﷓навсего
единственный смысл. Сокрытый в нескончаемом смещении, диффузии,
перетекании, он тем не менее излучает нескончаемое число значений,
образуя странной сложности и притягательности узоры,
которые разум с полным на то основанием считает лишь возможностями
иных и иных отношений.

Вероятно также, что важны не поэты сами по себе, но связи, которые
они протягивают между собой, вещами и словами, во власти
установления которых сами они растворяются.

В день первого чтения в Международном Центре Поэзии позвонил Том
Рейворт из Лондона. Он сказал: «Берегись
Пастиса!». Но вскоре я понял, что должен был беречься вовсе не
этого. Мы покупали ордена Директории на блошином рынке.
Голубая гильотина в руках тунисского негра сияла нам глазами
Родины. Мы могли скупить все самурайские мечи и собрания
сочинений Поля Валери, чтобы найти на страницах последнего то, что
касается раковин и рыбообразных машин, которые несколько
обугленных неочевидностью ангелов возвращают по ночам скалам и
морю, отпуская их в кратчайший грохот, пламя и пену. Пожарные
автомобили 50-х годов яростно рдели на кипевшем свету.
Маленькие пони носят соломенные шляпы, обычно с красными
лентами. Но у маленьких пони растут большие уши, и в соломенных
шляпах для них прорезают специальные отверстия. Чтоб торчали...
Темная соль покрывала веки Бенедикт. В каждой ее крупинке,
как в шаре, брезжило изображение порта, домов, ветра и
черепичного иероглифа, значение которого было известно только
Оливье Деверу.

Подобно колесу, мы возвращались из странной поездки. Возвращенье
произошло за миг до падения ведьмы на пол холла музея
современных искусств. Поэзия здесь безразлична к собственному
существованию. Я мог только догадываться, что причиной падения
ведьмы послужили мы — точно так же, сухим листом, со скоростью
150 км в час стремительно ввинчивались из Кассиса, минуя
Мазарг, в Марсель. Ведя автомобиль, составленный из зноя,
бензиновой коры, грохота, изогнутых сквозняков, Стефан Беррар, по
всей вероятности, нарушил какие-то главные воздушные нити
управления пространством; привычный порядок вещей в мановение
расползся, словно надрезанный бритвой свитер. Вдали, в
жасмине и светляках, спал туманный от собственного дыхания
Толстый. Над ним грезила еще не отворившая по юности глаз
безымянная звезда. Она напоминала Бенедикт. От Толстого шло тепло
греческих диалогов, чьи действующие лица крохотными фигурками
обыкновенно копошатся в складках учительского пиджака.
Асфальт твердел на глазах. Лариса Барахтина таяла в виртуальных
мирах львов и великого Соренко.

Но повторим. Еще раз увидим как — мимо La Maison de Vin.

Мы услышим, как Иван Миньо с неожиданной силой внезапно
выговаривает: «кому он нужен, ваш арбуз!..». И тут же — (на вопрос,
почему он завел двух козлов) — «ах, слишком, слишком быстро
растет трава... Косить — нет времени. Козлы ее жрут, как
нанятые!» В Петербургском аэропорту Соснора пристально глядит
таможенникам в глаза и, едва заметно пожимая плечами, проходит
мимо — он летит в Марсель без ничего. Книга
«Николай 1», грохоча ржавой жестью северных равнин, летит
вслед, срезая листву случайных платанов.

К тому времени Жюльен Блэн уже закончил одну из своих кратчайших
бесед с г-ном Тубоном (при желании мы прочтем по бумаге:
министр культуры Франции). Наползает неотчетливая
видеозапись: Жюльен кладет у ног теннисную ракетку, отирает
лицо полотенцем, произносит: «К сожалению, друг мой, я не в
силах разделить с вами счастье присутствовать на суаре в
честь открытия нашего прекрасного музея! Увы, я не могу этого
сделать по той причине, что у меня назначен обед с
поэтами!».

Поэты ждут, бродят по жопу в мелких горных цветах. Считают франки,
дни и пальцы на руках друг у друга.

Таких обедов было столько же, сколько положила нам дней судьба в
Марселе. Дней было — четыре. Судьбы несколько больше. В поздних
свидетельствах желающий сможет без усилий прочесть, что их
было безмерно больше. Что они начали свой счет 26 веков
назад. Докатившись до нашего рождения, ничего из нас не утратив.

Что ты там делал, Аркадий Драгомощенко? Я? Я делал многое, но больше
того не делал. Я наблюдал, как мои глаза путешествуют из
ночи в рассвет, как по границам зрения гаснут костры арабов, и
вновь просыпаются красные зеркала крыш. Утром ты сворачивал
с Канебьер налево, в сторону Капуцинов, туда, где в
квартале оружейных лавок брал: креветок, чеснок, маслины, fromage
de chevre, вино. Да. Это правда. Но не путать Pastis с
Cassis’ом. Вино Кассиса превосходит известные. Пастис — наука
бешенства. Всего капля воды, и его прозрачные горькие глубины
заволакивает пелена смуты, детства, простуды. Не любовь,
Картезий, но восхищение... Поэты считают не только пальцы на
руках и ногах, но и строки. Скорее их счет — это чтение. Про
отсчет/чтения — другие. Мне нравилось. Я сидел за порогом зала,
над головой летели искрившиеся средиземноморской тьмой
птицы, и выстиранное белье билось на веревках, как прибой на
кривых камнях. Распев Сосноры роднил кочевников вод с номадами
песков. Надламывая по лучу, вела вдоль нас свою звезду Ольга
Флоренская. Мы разворачивали огромные холсты и расстилали
их по земле перед Фредерик Гета Ливиани.

На холстах беглые тени притворялись письмом, но и по вере нашей — им
становились.