Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

В один прекрасный момент воспоминания для путешествующих
превращаются в мелкую разменную монету. Мелочь имеет обыкновение звонко
исчезать, беспросветно оседая на дне различного рода
сосудов в прихожих. В прихожих сумрачно, на полу грудами лежат
зонты «на всякий случай». Иногда пахнет базиликом.

Воспоминания оседают на дне снов, превращая увиденное днем в более
чем странные фигуры никогда и нигде доселе не виденных
образов. Наблюдатели снов, созерцатели эфемерных законов
неосязаемых вселенных легко узнаются на улицах — будь то Марселя,
Петербурга или Нью-Йорка. Лица их озарены пламенем еще не
погасших видений, руки машинально шарят в поисках опоры у теней.
Сидя на ступеньках крыльца дома на улице Park Place в
Бруклине, я предощущал тайну строки из еще не написанного письма
Скидану: «смешение пространств и смещение времен, под
стать жерновам перетирают некий прежний опыт — он казался
незыблемым, в нем ощущалась самоуверенность аллегорий, он
порождал цепи объяснений и тотчас освобождал от обязательств в
аркадах метафор, раздариваемых в изобилии
воображению». На самом деле я хотел лишь напомнить себе Марсель и
неизъяснимо теплые ночи в Старой Гавани.

Не забыть бы платаны — невзирая на то, что разделить их между
городами в данный момент представляется делом нелегким. Допускаю,
что и вполне ненужным. В Community Book Store на 7 авеню я с
радостью обнаружил во второй половине магазина, подальше за
книгами, крохотное кафе.

Книги можно брать со стеллажей в любом количестве, уходить в кафе и
читать сколько заблагорассудится. С ними можно даже выходить
в сад, где растет какой-то тургеневский ясень в обнимку с
платаном, и без оглядки работать с чашкой кофе, как в
библиотеке. В саду, разумеется, прохладней. Руки не мокнут на
клавиатуре ноутбука подавно.

Нью-Йорк по-прежнему, когда подлетаешь, напоминает россыпь ракушек
на днище древнего галеона. Только затоплен он несколько выше,
в облаках. По мере того как научаешься одновременно слышать
несколько языков, окружающее в один прекрасный момент
утрачивает пятое измерение и мир возвращается в область
обыкновенных вещей, таких как растертая от ходьбы пятка, перспектива
заката, якобы равнодушно подброшенная на Manhattan Bridge
отблеском поезда, телефонный звонок, сдача в винном магазине,
встреча до слез с Авитал Ронелл в лабиринте офисов
факультета.

Чилийское вино в ходу, как и пять лет тому. Los Vascos покуда не
отдает первенства, хотя мне больше по душе Las Casas 98 года.
На прежнем месте, между «астор плаза» и «бродвеем», пребывает
и Tower Records — бездонный мешок музыки и шепотов — где до
шести утра ночь за ночью в какую-то уже баснословно далекую
весну коротал бессонное время Сергей Курехин. Факультет
изящных искусств и наук NYU переехал и находится ныне в двух
шагах от этого места. А чтобы получить лицензию на право
готовить «сушими», блюдо из сырой рыбы пяти сортов, необходимо
учиться шесть лет. Этому в университете вряд ли учат, несмотря
на слово «изящный», предваряющее «факультет», равно как и
белые халаты медиков этажом ниже. Японцы терпеливы. Они
терпят даже числовое неравенство лет и видов. Словом, им
свойственно обращаться с вечностью «большого яблока», не утрачивая
отчетливо выраженного чувства собственного достоинства.
Возможно, это присуще не только японцам, и отчасти поэтому я
нигде не видел ни одной рекламы жевательной резинки, включая TV.
Надо полагать, еще и потому, что никто не жует ее вообще.
Зато пьют кофе. Не очень плохой и относительно приличный.
Бесспорно, затея Starbucks — всеамериканской сети кофеен —
провалилась. Кофейный макдональдс и есть макдональдс, а
итальянские кофейни в Сохо ломят цены. В итоге сказки о кафе об
одном колченогом столе и с бабушкиними занавесками на окнах не
нашли подтверждения в беглой жизни. Тем не менее, одна
занавеска мелькнула мне из груды нефритовых яиц Поднебесной и
советских значков на flee market изрядно поблекшей репродукцией
картины Эдварда Хоппера — «Воскресный полдень».

Скорость, с которой картина возвращалась на место в голову,
обескураживала медлительностью, и лишь только в Нью Джерси в
воскресенье я увидел нечто, о чем молчал художник . Я увидел, какая
тончайшая грань отделяет опустошенность от присутствия. Я
вспомнил, как воспоминания того, что никогда не случалось,
оседают на лукавом донышке слов, на том бутылочном горлышке,
что мерцает у Чехова и которое со стремительной силой
тускнеет у Бориса Акунина в его вариациях «Чайки».

В Нью-Джерси некто Фандорин кажется одной из пустячных затей, вроде
раскрашенного квартала на Columbus Ave, где двери совпадают
с нарисованными проемами, а окна слегка смещены по отношению
к настоящим оконным рамам. Цены здесь устраивают всех. В
том числе и Владимира Каневского, вырывшего подлинную нору
скульптора на втором этаже. Свой ад (30 по цельсию + 1000 в
печи обжига) он переносит с равнодушием легионера, глядящего
прямо в лицо кондиционеру. Или наоборот. Главное, говорит он,
это звезды и хорошая бакалейная лавка внизу. А потому, во
сколько встает ему электричество или работы грузчиков,
вернувших буквально только что его рельефы с европейской выставки,
в счет идти никак не может. Да и кому все это нужно, если ко
всему прочему наступает индейское лето и Манхэттен, сплошь
и рядом разруливающий на самокатах — roller scooters — не
позволяет спать ни себе, ни другим. Мне жаль, что Уитмен не
успел создать оды мусорным машинам. Мне представляется
возможным начать ее следующей строкой: «Я пою вас, великие мусорные
американские машины, пожирающие наше прошлое по утрам и с
легкостью зазубренного ножа несущиеся по трассам предутренних
снов».

На углу Barrow St и Mercer St. (я уезжаю — уже уехал — отсюда в
среду) благополучно стоит бар под названием J-C Winston’s. В
баре стоит фортепьяно, на фортепьяно надпись — do not touch the
piano, do not put a glass on a piano, and do not a gun.

На двери, изнутри, другая — respect you neighborhood.

Вероятно, на тот случай, если кому покажется, что в кармане у него
загремели ключи власти.