Проза

Когда шум веток за окном тревожится движением машин и темнота глаз
перекрашивается в желто-красное, когда первая мысль —
радостная о пережитой ночи, а вторая — печальная о новом дне,
значит, пора отдавать дань. Ему или себе?

Пятьдесят лет вместе как один день, прекрасный, романтичный.

Но он там, а она здесь. Пора. Каждое утро каждого дня Лидия
Алексеевна спешит на кладбище, к мужу — постоит, посмотрит, как
будто в больницу пришла навестить, как, мол, дела. Послушает
тишину, на место рядышком посмотрит и пойдет домой, не
оборачиваясь. Только горбатой спиной ощущая чей-то взгляд. Каждый
раз.

Почему так бывает, почему есть так, заведено так — жизнь пролетает
быстро, когда детство бесконечно, когда в семнадцать на
тридцатилетних смотришь как на стариков, когда в тридцать еще все
только начинается, в сорок до шестидесяти — ой как далеко,
а в шестьдесят думаешь, что жизнь-то и не видела. А там —
ночь ворует время, но не время ночью жить, день — еще один шаг
к «пенсии», к ночи, к смерти. И тоска, тоска, тоска...

Дети — своей жизнью, соседи — своей. Только книги позволяют забыться
и перенестись в них юной принцессой, белым платьем, уже не
мечтой. Душой, которая не изменилась. Маленький мир книжных
фантазий, дивана и кошки.

Целостность женщины, самодостаточность — без мужа, без ребенка —
Лидия Алексеевна задает себе бесконечные вопросы. Она знает
ответы, но боится ответить.

И ей отвечает Рыжик, молодая кошечка с именем кота, прижимаясь всей
собой к ней, фурча и потрескивая.

Маленький мир однокомнатной хрущевки, уютный и неизбежный.

И сегодня, сделав свои неизбежные, по ее мнению, дела, вдвойне
довольная собой, что еще испортилась погода с этим циклоном и
можно не ходить бесконечно из угла в угол, не искать
притаившуюся пыль и не перебирать бесконечно застиранное белье в
поисках стирки, а можно почитать после так и не прилипшей к
женскому сердцу классики какой-нибудь роман «о любви», например,
Даниэлы Стил, Лидия Алексеевна поглаживала Рыжика костлявой
рукой, перебирала сквозь толстые очки черное на белом.

Ее взгляд перевелся на шорох в углу комнаты. Там в коробке из-под
обуви спал котенок-подросток, которого она подобрала на
кладбище утром. Непонятно, откуда взявшийся, черный с белой
грудкой и лапами, он, свернувшись, лежал прямо на могилке мужа и
дрожал от холода и чуть накрапывающего дождя. Как не взять —
погибнет ведь от холода и голода.

Жалость — есть ли любовь, или любовь — жалость? Опустошает жалость
сердце или укрепляет? Лидия Алексеевна посмотрела на коробку,
откуда выпрыгнул котенок, на котенка, на Рыжика.

— Ну, как назовем? А?

Рыжик, естественно не понимая слов, неестественно для себя рыкнула и
опять улеглась, уткнувшись мордой. Но Лидия Алексеевна,
нежно отстранясь от нее, сходила за котенком и принесла его на
диван, на что Рыжик высказала явное неудовольствие,
отвернувшись. Но любопытство взяло верх, она подползла к пугливому
котенку и, обнюхав его инстинктивно, почуяв близкое, улеглась
подле.

Котенок, успокоясь возле мягкого, свернулся клубком, и оба котенка,
наблюдая в своих маленьких мозгах одинаковые химические
процессы эйфории, вместе с человеком сподобились слушать монолог
Лидии Алексеевны, реагируя на интонации, но нисколько не
понимая его.

— Ой! Какой ты хорошенький! Как тебя звать, а? Чего мурзишься —
будешь Мурзик! Вот в детстве у меня был кот Васька, ну такой
шалун, на тебя похож, серый такой же. Лягушек любил есть, на
пруд за ними бегал.

Мурзик поднял голову и, как будто понимая, поморщился и лег опять.

Так случилось — сколько ни было у Лидии Алексеевны кошек, все они
пропадали при загадочных обстоятельствах. И за последний год
три кота пропали. Чудеса! Жалко, а что делать.

Так уж природа позаботилась, вылепила из всего разнообразия видов и
психологий животных такое чудо — кошку. Любила Лидия
Алексеевна их.

А они уходили гулять и не появлялись. А как не выпустишь — потребности.

Любила Лидия Алексеевна кошек с детства. Она помнит трёх котов,
живущих в доме и ведущих свою независимую и почти не замечаемую
жизнь. Один каждый день за десять километров на ферму ходил
молоко пить во все времена года, в любую погоду, по одной и
той же дорожке; другой лягушек любил пуще мышей — на болото
бегал за ними; третий — а, где теперь вся эта жизнь, будто и
не было всего этого. А все это было. Давно. И как у того
кота — каждый день, по одной и той же тропке, а за жизнь эти
километры собираются в вечность.

Но мы люди — у нас жизнь человеческая. У нас есть начало.

Чтобы знать, как идти, нужно знать изначальное; чтобы узнать, куда
идти, нужно пройти многое, но если дорога — производная тела,
то мелькание картин вокруг — производная души, если делить
их.

Как глупо делить неделимое, но делит время. И годы, посылаемые
мириадами рецепторов в сознание, точат его печалью. Но память
детства, молодости, картины, запахи, переживания живут своей
никому не знаемой повестью в душе. В реальности, которая
реальней видимости, потому что радостней. А что здесь — город,
свой и не свой, но давящий теплотой домашней. Глядящий глазами
окон живей, чем все эти люди, давно уже и вообще никогда не
замечающие ее — все вместе, и каждый в отдельности. И без
них пусто, и с ними одиноко.

Мимо, рядом, здесь, там — вот вселенные движутся возле. Без
стыковок, без проникновения.

Люди, люди, человеки.

И город — свой и не свой — декорации случайностей, картины памяти,
перемешанное время — дома, дома, улицы из разных лет, из всей
жизни. И во всем движении мимо самое прямое и реальное —
то, что внутри — чувства. Только два, и третьего не дано.
Родное и не родное, свое и чужое, радостное и печальное. И два
как-то меняются с движением, но второе — дольше.

И, видимо, к ночи ближе — потемнело резко. Лидия Алексеевна засыпала.

Так, сладко-сладко, эта таинственная грань между бодрствованием и
сном укутывала и согревала. Она приятней, чем сам сон. Еще не
пропало ощущение комнаты, а тут уж как будто улица, как
будто дома и прохожие, люди. И все внезапно и реально. И
внезапно некоторые прохожие оторвались от земли и полетели, как ни
в чем не бывало. Как ни в чем не бывало, большинство не
заметили этого случая, но сами опустились на землю и поползли —
по-пластунски. И никто не удивился, и движение продолжилось.

Усилился ветер, усилились чувства. Усилилось чувство сна.

И так бывает, когда сон не понятен яви — просыпаешься.

Лидия Алексеевна проснулась, в темноте открыла глаза — сколько времени?

Торшер включила — первый час.

Встала с кровати, подошла к окну.

Услышала мелкий топот — на подоконник прыгнула Рыжик. И потерлась об
руку, приветствуя словно пробуждение.

Лидия Алексеевна любила это мгновение ночи с юности, когда
нетерпеливое время, отражаясь в реалиях тела, звало исполнить свои
долги женственности, расходилось с душой, с мыслями о каком-то
почти вечном чувстве, прекрасном и радостном, почти
блаженстве, наверное любви, когда звезды в ясном небе и строки
умных писателей составляли единое; когда еще не хочется замуж и
хочется, чтобы любили, когда не тебя выбирают, а выбираешь
ты.

Когда таинственный свет — свет фонаря за окном, когда вечность —
картина из окна.

А там — молодые, молодые, веселые. Несправедливость — думаешь, как —
они, а это тело — как...

Поспать, заснуть, что — ночь еще. Когда ляжешь, чуть погодя — да, ну
всех, так приятней. Так теплей и тише, тише, а с кошечкой
мягче...

И ползают вокруг, пачкаясь, и летают другие, как ни в чем не бывало.

Люди.

А ты идешь подле — напротив тоже кто-то.

— Привет, муха,— мужчина в костюме, и сразу же узнаешь — муж, родной, живой.

— Яков Борисыч... Я...

— Лида.— Голос его, его! — Я ...ты знаешь...помнишь, мы с тобой
думали, кто раньше умрет, так вот, все это ерунда.

— Ну, ты же умер.

— Да ну, нет. Я — жив.

— А я каждый...

— Я знаю, но забудь, забудь...

— А сам в черном костюме, в том, что в гробу был, но лучше, как живой, живой.

— Я постарела, Яков?

— Я не понял вопрос, Лида.

— Я изменилась?

— Не вижу. Ты лучше стала.

— Правда?

А вокруг кто-то ползет, кто-то летит, но ползут больше.

— Я тебя люблю, Яков.— Как будто через много лет встреча, будто вот
миг ожидания встречи после долгой разлуки.

— Я тоже тебя очень люблю...и жду...но...

И ближе объятия, но он отстраняется дальше.

— Нет, Лида, не прикасайся. Нельзя.

Как? Как нельзя? Что слова воздушные без ощущений телесных? Что
чувства свои без близости ощущаемой, что любовь вечная без
взаимности сиюминутной...

Нет, нет, слезы, слезы.

Но как уйти, раз есть родное. Родное:

— Я не успел, прости.

— Меня прости.

— Ну, ну, послушай. Последний приведет к первым.

И начал подниматься над землей. И вдруг растворился как бы в
воздухе. И растворились другие с ним. А те, кто ползал, вдруг под
землю начали проваливаться, как в болото увязли...

Распахнула веки — близкое во всем; в веках, в глазах — слезы.

Подушка сырая, глаза сырые, вспоминается сон. Муж.

Руками глаза, лицо протерла, еще глаза несколько помассировала. И
полежала на спине, в темень глядя, ощущая, что выспалась.

Рукой — чик — торшер — пять почти — как обычно.

Как обычно — сейчас.

Но — так бывает, когда кто-то приснится — весь день под впечатлением
ходишь. Под впечатлением реальности встречи.

Было — не было, где грань, разделяющая быль и небыль, земное и
чужое, явь и сон. Где иллюзия — эта комната или тот город во сне.
Где явное и родное.

Сейчас так ощутимо роднее кажется тот сон с тем, с мужем.

«Последний приведет к первым» — повторяются в голове слова.

Рукой Лидия Алексеевна пощупала рядом. Там, где когда-то был он. И
тоска, тоска, тоска снова сердце защемила. Не прогнать эту
боль.

«И будете одно...» — это здесь, а когда вот так, когда одна останешься...

И вспомнила тут же — кошки еще свои на улице ведь — как-то неладно —
почувствовала...

Темница будней, неиспользованная в серости своей, навевает сомнения,
что жизнь не есть нечто сиюминутное, не состоящее из
мгновений, а вечное течение картин перед глазами, как кино,
которое включили при рождении, которое не выключают во сне, а
только иногда чуть занавешивают занавес, которое, наверно, не
выключают после смерти, просто включают свет в кинозале и
открывают двери на улицу, где уже степени свободы другие.

Кругом темно и каждый видит одно и то же, и каждый проходит через
одно и то же. И ночь — невоспетая, нелюбимая, неузнанная —
отнимает время. И дни, как один день.

И девочка, играющая с котенком, умиленно, до необъяснимой,
пронизывающей все естество маленького тела радости, больше этих
домов, гор, земли, вселенной, потому что любит.

Как измерить любовь, какими атомами хромосом она сложена, где бегут
ее нейроны, где записана ее память, как увидеть ее видимую,
чтобы понять... А нужно ли.

И девочка, играющая с котенком...

Вечером уже, тоже по темени, когда соседки, чуть выше возраста,
выходят к подъезду гулять, вышла тоже. Девчонки, девчонки, в
душе девчонки и думы девчоночьи, а жить по телу. Не бегать, не
любить, только в рабстве старости этой проклятой, а ну ее,
все, что можно было сделать — сделано — и в этом спокойствие.

Вечер, воздух, тишина, соседские сплетни.

— Лидлексевна! Вот ты подумай, Локтевы-ти развелись летом-ти.

— Ну.

— И щас зимой видела, опять под руку ходят.

— Ну и чего, Бог судья.

— Чего. Так не бывает.

— Ну, есть же.

— Есть. Чудаки значит. Один случай из миллиона.

— Не нам судить. Жизнь сложная штука, всяко бывает. Может, любовь такая?

— Где ты ее видела-то, любовь-ти? Есть он, есть она, есть дети. Он
платит, она рожает, вот и все. И вообще мужики — сволочи,
одного только им и надо-т.

Лидия Алексеевна ничего не отвечала на это, только думала все о сне и о кошках.

— Мои скоро придут, только не видно что-то их... Ой, вон, кажись.

И правда, котенок сидел около первого подъезда — в полусвете
подъездных окон, освещавших темный двор, черный комок с белой
грудкой на белом снегу был заметен издалека.

Подойдя ближе, женщины увидели еще и кровь на снегу. Дорожкой из
пятен она вела в подъезд.

Котенок похрипывал, выдавливая свое «мяу», которое не получалось, и
смотрел своими вертикальными зрачками на Лидию Алексеевну,
то ли жалобно, то ли со страхом.

Лидия Алексеевна взяла котенка на руки, чувствуя руками сырое на
животе его, и единственной мыслью ее в этот момент было —
бежать скорее домой, что она и сделала. И, пришедши в квартиру,
она уже при свете разглядела Мурзика — на груди была резаная
рана. И другой мыслью было забинтовать котенка и уложить в
коробку, что она тоже сделала. И внезапный вопрос возник в ее
голове после всех этих дел — откуда эта рана у Мурзика. И
внезапный ответ появился — она вспомнила про кровь у
подъезда.

И, вышедши во двор, уже естественно не обнаружив там своих подруг (и
вообще никого не обнаружив), Лидия Алексеевна пошла к
первому подъезду. Кровь черными пятнами на снегу уже замело.

Лидия Алексеевна зашла в подъезд и, посмотрев на пол, увидела, что
думала увидеть — красные пятнышки. Они вели дорожкой к
квартире номер два на первой площадке.

В квартире № 2 живет Мозоль. Это такое прозвище Сашки Мазулина,
нигде не работающего, тунеядца и алкаша, с точки зрения Лидии
Алексеевны.

Она позвонила в дверь.

Без запинки для осмотра в глазок, без вопроса «кто» дверь открылась.
За дверью, в темноте прихожей появился Сашка в трико и
майке.

— О! Ты чё, Алексеевна?

— Саш!

В этот момент, буквально в секунду Лидия Алексеевна сообразила, что
про Мурзика и кровь спрашивать нельзя, бесполезно, не время.
И тут же решила сказать:

— У вас в подъезде как батареи? Горячие?

— Батареи? А чё у вас в четвертом, не греют, что ли?

— Еле-еле. Вот узнаю во всех подъездах, как.

Сашка как будто смутился, задергал дверью.

— Ну... это... Сщас посмотрю. Да, ты это — не зная, пускать или нет.— Ну, зайди.

Не включая свет в прихожей, он ушел вглубь квартиры.

Лидия Алексеевна не вошла. Но, сосредоточившись, в свете подъездной
лампы она заметила темно-красные точки на полу в прихожей.

И услышала голос.

— Огненные!

И появился Сашка.

— Ты чего же стоишь там. Надо у вас воздух на чердаке спустить. Из системы.

Но Лидия Алексеевна не обращала внимания на слова, решилась вдруг:

— Саш! Чего это у вас тут на площадке? Кто палец что ли обрезал, или
из носа у кого кровь текла, а?

Сашка как-то испугался.

— Да, ага, палец.

— А-а!

Лидия Алексеевна повернулась и пошла к выходу, зачем-то крикнув:

— Спасибо!

Вот тебе, спасибо, думала уже Лидия Алексеевна. Явно Мурзик был
покалечен в квартире номер два. Но зачем этот дурак его порезал,
и как потом Мурзик убежал, или он его отпустил?

И все это обдумывая уже дома, глядя на спящего Мурзика, она так
озлобилась, что решилась как-то не то напугать, не то отомстить
Мазулину. И этим косвенно все проверить. Но как?

И она придумала.

Если Мазулин контактировал с Мурзиком, и если бы Мурзик чем-то
болел, то Мазулин бы заразился тоже. Но Мурзик не болен.

Ну, а если бы! Подбросить информацию Сашке о якобы болезни Мурзика,
и посмотреть на его реакцию.

Через несколько дней, когда Мурзик почти поправился, Лидия
Алексеевна, естественно никому не рассказывая о случившемся и
неестественно не выпуская Мурзика на улицу, встретила Сашку
Мазулина около своего подъезда.

Он стоял один и курил.

— Здорово, Алексевн.

— Здравствуй, Саш!

И как будто невзначай:

— Ты моего кота не видел? Куда-то уж несколько дней пропал.
Маленький такой, черный, с белой грудкой.

Мазулин глаза отвел от ее глаз, нервно затянулся папиросой.

— Не-ет!

— Ну, ладно. Просто боюсь, кого заразит еще. Лечить его надо, а он сбежал.

Мазулин глаза округлил.

— Чё лечить, а чё у него?

— Да гадка у него. Как у всех моих кошек. Друг от друга заражаются.

— Какая это гадка?

— Ну, у кошек шерсть вылазит, а у людей чирьи по всему телу и волосы
все вылазят, а если с кровью контактировал, то и умереть
можно. Ну ладно, поспрашиваю кого еще.

И пошла.

Как ветер, как сон, пролетающий мимолетно, чтобы дать о себе знать,
чтобы напомнить о чем-то, заставить думать явно и
подсознательно, так Лидия Алексеевна сказала и пошла, окрыленная
сделанным и довольная собой.

Кто разбудит нас здесь ото сна этого мира, оставив память о снах,
снах таинственных и реальных. Кто творит наши сны, радует и
печалит, радуется и печалится. Кто поит наши глаза светом
родным.

Не закрыть бы глаза от Него.

Лидия Алексеевна уже дома, когда, накормив кошек, улеглась спать,
думала о кошках. В темноте так она любила размышлять, и
вспоминать, и мечтать.

Картины реальных лет и нереальные картины лет перемешивались между
собой, сменяя друг друга.

Папа, мама, муж, сын, дочь — картины, люди. Реальные и нереальные,
бывшие и сейчашные. В этом тайна времени, в этом
таинственность глаз.

Образ, образ, образ, динамичный, живой вдруг становится нездешним.

Образ, образ, образ, динамичный, уже всплывающий в памяти.

Когда захочешь и не захочешь, но уже всегда приносящий печаль и
тоску, приносящий реалии двух жизней — с ним, и сейчас, без
него.

Как постичь это здесь?

Как добиться справедливости и радости?

Как разбить этот лед и окунуться в прошлое, и ощутить его настоящим,
и принести сюда будущее, и все смешать, смешать, смешать,
чтобы все было своим, и было сейчас всегда, и было здесь
всегда, всегда, всегда.

Отче наш, освободи нас от оков времени; Господи, отдай нам наших
любимых; Дух Святый, утешь нас здесь! Здесь, где время.

И тело, двуликое — заставляющее наслаждаться и страдающее от
наслаждений, и тело — враг — для пожизненной борьбы с болезнями и
старостью — не дай умереть. Блажен расстающийся с прошлым,
смеясь, ибо он меняется к лучшему. Блажен вспоминающий
прошлое, ибо он не повторяет ошибок.

И — разноцветная темнота, и вот — рассеивается ближе к красному, и
ты погружаешься куда-то в красное — легко, мягко.

Но вдруг за ноги кто-то схватил и уже сильно тянет вниз, и уже
больно ногам, и дыхания не хватает, и никак не отпустить, не
выкарабкаться, никак, никак, и все ниже, глубже, и ...

Лидия Алексеевна проснулась — сердце бьется бешено, жар пробил.

Опять разноцветная темнота. Но даже глаза не открыла, не встала и
лежала так, успокаиваясь. И забылась опять.

Опять в ничто — так легче, в никуда — так проще и, может, спокойней
на этой грани между явью и сном. Куда деться от себя и от
того, что связано с собой — и явь печальна, и сны кошмарны, и
без снов пусто.

Но светлее, яснее, чтобы видеть их, прохожих. Как знакомое вокруг,
только откуда, как знакомые вокруг, только когда и где. Этот
город с серыми домами, и эти прохожие со звериными головами.
В людских одеждах, мужских и женских, собаки, свиньи,
козлы, петухи, кошки.

Кошки. Красивый, в черном костюме, как будто знакомый — кот подошел
и мягко, нежно руку в свои лапы взял. И щекой пушистой
прикоснулся к щеке. И промурлыкал:

— Лида!

Промолчала. Приятно так трется.

— Яков? — голосом и движениями напомнил мужа.

— Я так соскучился!

— И я.

И заметила, как у самой на руках, на лице — везде появилась шерсть.
И этой шерстью, лицом, руками прикоснулась сама и провезла
чуть-чуть, мягко, быстро; а потом уже не заметила где — и
здесь, и там, и везде, и всюду приятно, приятно, и вот радость
вечная — приятно, и вот блаженство царственное — приятно!

И заметила вокруг — везде звери начали спариваться. Они,
остановившись, нашли свои позы и так...

Через несколько дней быстротечных и однообразных ближе к полудню
раздался звонок в дверь.

Лидия Алексеевна посмотрела в глазок — на площадке стоял сосед из
второго подъезда Вася Денисов — Денис.

Лидия Алексеевна спросила:

— Кто там? — зная, кто там.

— Лексевн! Открой!

— Чего надо-то?

— Поговорить. Да не бойся.

Открыла.

— Извини, Лексевн,— и прошел Денис в прихожую.

— Тут, это,— замялся, глазами забегал,— тут у тебя как кошек-то лечить, значит?

— А чего? От какой бо... У тебя же нет вроде кошек?

— Да тут один... вон это,— а глаза бегают,— как его, ну, в общем,
гадку как лечить?

Гадку! Гадку вспомнили или?..

— А кто заболел, что ли?

Денис шепотом почему-то:

— Санька, блин, Мозоль, от кошек что ли...

— От каких это, у него же нет?

— Да хрен его знает,— заулыбался противно, и все шепотом.— У нас на
чердаке бомжи живут, то ли они его заразили. Они кошек жрут
и его научили по пьяни. А он, душа простая, тоже пытался —
дурак, блин. Я его отговорил, вот. Кошмар.

— А чего у него?

— Да гадка, ну весь в чирьях лежит, умирает, блин, чем лечить-то?

Лидия Алексеевна даже испугалась — вот ведь зло сделала языком
своим, не знала, что так вот будет.

— А бомжи, я их знаю — друзья его, тоже все больные этой гадкой,— хихикнул.

— Денис... есть у меня, ага. Но только надо приготовить его,
лекарство. Зайди через час где-то, ага?

— Ага, ну все.

Блин! Вот ведь! Чего же... чего же...

Лидия Алексеевна испугалась за Мазурина, да и за бомжей этих — грех
ведь на душу взяла, а может это не она, но гадка ведь —
такой болезни в помине нет, а они говорят.

Бомжи, значит, как же...

Она прошла на кухню, насыпала в кастрюльку соды чуть, зверобою,
мяты, чаю щепотку, посмотрела по шкафам — хмели-сунели всыпала и
залила кипятком все. Понюхала и ванили еще добавила.
Подумала и смеха ради — пусть продерет дурака — сорбиту бросила.
Как колдунья над адским зельем почахла и вылила в бутылку на
две трети. А долила спиртом Роялем, что давно хранила.

А тут уж Денис звонит — отдала, мол, по полстакана три раза в день и
все как рукой снимет, если это гадка, типа.

Через день пришли к Лидии Алексеевне и Денис, и Мозоль. Мозоль —
чирьев не видать через глазок.

— Как ты, Саш?

— Спасибо, Лексевн! На поправку пошел! Ты это, мы ... у тебя есть еще настойка?

— А тебе не надо, норма, и так пройдет — через дверь, мало ли.

— Да не мне, друзьям.

Бомжам — догадалась.

— Ну, есть.

И сделала чуть позже, и отдала...

И шум веток за окном, и гул машин, и темноту глаз открыла внутри,
как чудесное и единственно правильное, что может быть сейчас,
ночью, зимой — ночью, зимой и в жизни, когда утро —
ежедневное воскресение, вечное воскресение, и свет уже почему-то
вдали, но светлее, теплее и легче утро, и всегда утро, и всегда
уже — свет.