Проза

 

В парке возле одного из партерных гротов со статуями времен года, недалеко от липовой аллеи несколько подростков с граблями стояли и были удивлены неожиданно появившимся барином с гостем. Дмитрий Дмитриевич не обратил на них внимания, обратившись к осматривающему парк поэту:

– Вот мы и на воле, здесь и сад, здесь и парк, этакий курдонер. Дышите, наслаждайтсь, Александр Сергеевич! Спасибо Ивану Родионовичу за столь чудный партер. Пойдемте…

Они пошли несколько по аллее и Шепелев рассказал:

– Здесь вот парк, французский. Замечаете руку человека-творца, нарисовавшего природу?..

– Не хуже, например, Петергофа, – сравнил Пушкин иронично.

– Обижаете, лучше! Лучше Версаля и Сан-Суси, вместе взятых! Уж повидал я в кампаниях предостаточно, поверьте…

Они шли по аллее вдоль подстриженных деревьев и кустарников в виде геометрических фигур, ваз и колонн, пересекая кое-где в перекрестках примыкающих под разными углами меньших аллей мифологических статуй, фонтанов и беседок.

Шепелев обратил внимание, в первую очередь, на шесть оранжерей. Показал двухэтажную, примыкающую к господскому дому с правой стороны с заморскими растениями и цветами. Слева от дома чуть вдали возвышалась ротондой вторая, фруктовая. Дальше в конце липовой аллеи ещё четыре. Абрикосы, вишни, сливы, ананасы и виноград выращивались в них.

Слева от аллеи фырчало круглое каменное здание. Как объяснил Дмитрий Дмитриевич, водокачная паровая машина для подачи воды во всё это растительное великолепие.

– Вот мы с Вами почти дошли до границы из света прямиком в дикую природу. Там далее уже другая часть... Но мы туда не пойдем, – сказал Шепелев, остановившись и показав вперёд рукой на канавы.

– Да, Дмитрий Дмитриевич! – все не мог налюбоваться парком поэт. – Уж какие видывал поместья, а у Вас тут регулярный рай. Да тут и Англия, здесь и Франция и Германия с Люксембургским садом.

– Помилуйте, Александр Сергеевич! – оправдывался Шепелев. – Какая заграница? Столица с Царским Селом, и та… увольте… Хотя, вот, – дошли до оперного театра с полукруглым проездом. – Театр, разве что Одессе, да в Риге такой сыщешь.

– Так это Мариинский театр! – воскликнул Пушкин.

– Да. Похож, – спокойно сказал Шепелев. Ведь тот же автор – Ринальди…

– Чудно! – восхищался Пушкин.

На небольшой цилиндрической афише рядом красовалось: «Своя семья или замужняя невеста» – комедия-водевиль в трех действиях.

– И давно построен сей театр? – спросил Пушкин.

– Давно? – переспросил Шепелев. – Вы, Александр Сергеевич, временем всё, как заметил интересуетесь, аки историк, на прозу поэзию жизни переводите, – улыбнулся Дмитрий Дмитриевич. – В пятнадцатом году мы с Дарьей Ивановной строили, да с газовым освещением! Но… вот через три года её не стало, а я один развлекаюсь. Хотя, не один – абонементы продаю всем желающим по рублю на год… Вам, ежели, желаете – полцены скидка, – мелко засмеялся Дмитрий Дмитриевич, снимая со шляпы Пушкина оранжевый липовый листок и отдавая ему. – Труппа первоклассная, вожу её Москву на зиму. Пятьдесят музыкантов… – играют на скрыпках Гварнери! – показал Шепелев весёлым жестом. – Сорок хористов! Да Вы её видели в прошлом году у меня на Сущевском валу!

– Да, на Сущевском валу, а как же… – согласился Пушкин, теребя и разглядывая в руке лист. – Мы с князем Вяземским Дон Жуана слушали.

– Дон Жуана, – вспомнил генерал. – А, сейчас, увы, труппу отпустил на сборы перед дорогой. Хотели уезжать, было, а тут – холера.

– Холера… – вздохнул поэт и подбросил листок.

Из-за лип вдруг выбежал человек, споткнулся о корень, упал, поднялся и запыхавшись и кашляя, протараторил:

– Ваше превосходительство, еле нашел!

– Что еще? – грозно спросил Шепелев.

– Там, это… Человек в домну упал.

– Ну и что? – удивился заводчик.

– А это… Незнамо, работать далее али нет?

Шепелев весь покраснел, насупился и начал кричать уже другим наверное выработанным в войнах командным голосом:

– Есть же управляющий! Вот досталось! Конечно работать! Ишь, человек провалился. На войне армиями гибнут, а тут человек. Экая напасть! – и к Пушкину уже прежним тоном. – Александр Сергеевич, извиняйте, дела, – своими большими сильными руками тонкие руки Пушкина пожал, – Библиотека в Вашем распоряжении. А я на заводы. Гуляйте, наслаждайтесь парком! Там за театром зверинец. Справа два озерца с лебедями. Посмотрите, посмотрите! – приказал генерал, развернулся по-солдатски и зашагал за человеком по аллее прочь.

Александр Сергеевич побрел по аллеям один. Он, наслаждаясь осенними рукотворными видами прошёл мимо павильона с распушенными павлинами, возле длинного зверинца, где мирно гуляли серны, олени и дикие козы с вычурными рогами.

Взобравшись на небольшой холм, поэт ахнул – пред ним открылось прелестное райское озерцо с небольшим островком, где вольготно и величественно плавали любвеобильные лебеди. А через несколько шагов от этого озерца была и впрямь сказка – большой водоём с огромным островом, где вместе с лебедями и утками мерно покачивались на волнах венецианские гондолы и прогулочные плотики.

Пушкин обошёл Лебединку вокруг, нашёптывая дуэтом с пешим ветерком:

Недалеко от озер стояла из неочищенной берёзы беседка с кудряво украшенными берестой карнизами окон и капителями колонн. Александр Сергеевич рассматривая её, вдруг заметил, что из-за одного угла то появляется, то исчезает, появляясь из-за другого, бородатый человек.

Пушкин протёр ладонями глаза, поморгал – мужик более не появлялся.

Но жуткий мужицкий крик среди парка, улетающий в эхо:

– Отдай образ! Отдай образ!..

Внезапно порыв сильного ветра сорвал с клёнов и дубов листья, что густо осыпали поэта. И птицы закричали тут же на воде и суше, захлопали крыльями. И животные забегали, заметались по зверинцу.

И Александр Сергеевич почувствовал озноб и, сильнее укутавшись в плащ, пошёл быстрым шагом к дому.

 

А на следующее утро уже так легко молодой поэт перемахнул через жеребца, будто рифму оседлал, прочувствовав удобство и мягкость седла, как в Болдине недавно на утренних прогулках, поправил съехавшую шляпу и погнал за уже далеко отъехавшими Шепелевым с борзятниками. Чёрные, как уголь, гончие сначала тоже слегка поотстали, пошныряв возле барского дома, да для порядка погоняв кошек, потом услышав свист впереди, как одна устремились за «равняшкой» – ровным строем гнедых лошадей и белоснежных с чёрными и коричневыми мазками борзых в сворке.

– Каковы, а? – спросил Дмитрий Дмитриевич догнавшего Пушкина.

– Лошади? – переспросил поэт.

– Собаки, собаки! – уточнил Шепелев, у меня на Скотном, – показал на тот берег Верхнего пруда. – Псарня. Хотите глянуть?

– Не знаю, – не хотел Александр Сергеевич.

– Ну, как хотите, – понял его Шепелев. – На любителя. Э-эй! Красавцы, красавцы! – и свистнул.

В тональность его свиста затрубил медный рог. Собаки залаяли с ним и рванули сильней вперёд.

За ночь подморозило оземь и слегка тронуло коркой. Но вот, совсем некстати заморосил местами мелкий дождик. Ехали вдоль пруда, по ризадеевскому лесу, ставшему уже знакомым поэту, вот и он стал редеть, кое-где оголяя поле, кое-где втыкая кустарники, нарезая дороги и лаская слух мягким топотом коня по жухлой листве в такт строчек:

Вдруг перед всеми на перерез выскочил заяц. Собаки тут же залаяли, рванули за ним, натянув сворку. Борзятник с криком – Ату! Ату! выпустил веревки и собаки, прочувствовав свободу, ринулись за зверем.

– Оп! Оп! Оп! – прокричал Шепелев стремительным псам, нырнувшим в кусты.

Борзятник слез с лошади и побежал за ними и, через минуты три возвратился радостный, держа за уши серый комок.

– Вот, барин, косой, – показал.

Заяц живой, дрожащий, выпученными глазами смотрел на своих хищников.

Борзые и гончие, как ни в чем не бывало, как будто зайца взять для них вслепую, медленно подошли к борзятникам, важно смотря вишнями глаз.

– С полем! – поздравил Дмитрий Дмитриевич всех с удачным началом и цепь «равняшка» тронулась дальше…

– Каковы, а! – немного погодя хвалил и восхищался он собаками. – Я Вам непременно презентую щенка…

– Ой, спасибо, Дмитрий Дмитриевич, только пропадет он, – отказался Пушкин. – Куда мне в столицу его. Дела другие ждут…

– Как хотите, – отрезал, нахмурившись Шепелев. – Знаете, Александр Сергеевич, борзые – золото. Вот за взятие Пугачева графа Панина наградили тремя. Как орденами. Как хотите… Вон те сучки, видите с пятнами по бокам ещё от Андрея Родионовича, из его псарни.

– Андрея Родионовича? А он…

– Покойный, в Гусь Железном могила его… Право, о покойниках плохо не говорят, но… сволочь была изрядная.

– Да что Вы так? – Пушкин погладил жеребца по холке, тот в ответ тряхнул головой.

– Знаю, о чем говорю… – резко сказал Шепелев. – Желаете узнать, как валял он имение своё округлял?.. Бывало пригласит помещика к себе, мол, продай, друг деревню. Тот, конечно, в отказ. Ну, приглашает ещё на мировую, выпивают, закусывают… А в это время приказчик платит мужикам его и увозит… Всю деревню по бревнышку разбирают, вспахивают… Тот приезжает – нет деревни! Ну, приводит свидетелей на место. А те куплены, тайно насыпают в лапти баташовской земли для клятвы, что на ней стоят. Во как!

– Интересно, – сказал Пушкин и ещё погладил коня.

– Да, Александр Сергеевич. Не всё жизнь поэзия… Жуть здесь всюду просвечивается сквозь сосны эти…

Выжлятник завыл впереди, через время ему ответил волк. Волкогоны гончие тут же погнали на вой и скрылись в кустах. Все погнали следом и, немного погодя, когда услышали визг и рычание, выжлятник отпустил борзых, и те понеслись вперед. Вся «равняшка» бросилась за ними…

Александр Сергеевич нёсся среди дерев, по кустам, не думая об охоте, а размышляя над шепелевскими словами о бывшем хозяине Выксы. «Жуть просвечивает сквозь сосны» – ну надо же как литературно… Сколько земли в России – Сибирь на пол-мира, а все за аршин готовы глотку порвать. И крестьян забрать себе… А? Может, прав Пестель, прав может Рылеев страдальцы, что крепостное право отменять нужно и свободу давать народу…

– Чу! Чу! – крикнул то ли коню, то ли себе поэт, – «Двести душ только оставить, чтобы в опекунский банк сдать, а то жениться не на что. Ха!» – улыбнулся в бакенбарды своим мыслям…

По крикам выжлятника Александр Сергеевич понял, что собаки бросили волчий след и бросились с лаем неведомо за кем или чем в сторону, уведя всех всадников далеко в лес. Только странно сделав большой круг, псы привели снова на прежнее место.

– Что такое? Ничего не понимаю! – слышал Пушкин ругань Шепелева.

– Рощин, гад, мутит! – кружились вокруг сосен вопли выжлятника…

Через время рог протрубил отбой, «равняшка» сломалась и борзые и гончие, до этого натянутые как нерв, как одна остановились и уже пошли медленно и чинно, словно в покоях барских.

– Хороша охота, азартна! – поблагодарил Александр Сергеевич Шепелева.

– Какой там! Хороша! – резанул зло хозяин. – Такого не было никогда, что волк ушёл, как сквозь землю провалился! – и, немного погодя, добавил тихо. – Поверишь тут в этого кузьму-волчара.

– Рощина? – догадался Пушкин.

– Ну… Лучше не называть имя. Про волка речь, а он навстречь!

И в тиши лесной вдруг раздался громкий продолжительный волчий вой.

– Слышите? – испуганно сказал генерал, пригнувшись к холке. – На войне хоть неприятеля видать. А в этой брани с невидимым противником…

И чтобы как-то разрядить гнетущую атмосферу Александр Сергеевич прервал Шепелева:

– Мой сосед рядом с Болдиным Валерьян Ермолов тоже охотник, звал меня на охоту, теперь непременно съезжу и с ним… если вернусь.

– Да знаю я его! – обрадовался Шепелев. – Он племянник заядлого борзятника Николая Петровича Ермолова. На выставках встречал их. Да уж, собаки ермоловские отменные! Непременно езжайте и сравните с моими…

– Непременно, – пообещал Пушкин и вспомнил про перевоз назавтра. – Вы, Дмитрий Дмитриевич, сказывали про решенского Константинова, мне хотелось бы завтра к нему заехать.

– Воля Ваша, Александр Сергеевич, дорогу Вам покажут, всего каких-то десять вёрст. Доедете до реки, там будет Азовка, Судное, Рудное и Татарское… Кстати, как подъедете к Оке, обратите внимание на охотничий домик слева. Там последние семь лет жил болезный Дарьюшкин отец. Сейчас же он охотничий… После повернёте направо и там вдоль реки поедете и увидите дом Константинова, – и Шепелев засмеялся. – Забавный старикашка! – и пришпорив и ускакав порядком вперед, опомнился. – Вечером жду Вас за ужином!.. За зайцем!.. Оп! Оп! Оп…

 

 

И вот утро опять стелет своим мягким жёлто-красным покровом и согревает, заставляя щуриться от солнца своего, прикрывшись шляпой и заманивает, заманивает в словесные сети и убаюкивает в рифму –

– Тпру-у! Твою… – извозчик осадил лошадей.

Кибитка дернулась и остановилась.

– Вот все время ты дергаешь! – очнулся поэт от дремы, приоткрыл дверь. – Словно дровеньки везешь.

– Извините, барин, не можу боле никак этих охристей осадить. Ну, черти, ей богу! – оправдывался извозчик.

– А я что-то задремал, а-а, – зевнул Пушкин. – Видать вчера утомился.

– Эт ничаво! – улыбался бородой извозчик. – Оно вздремнуть завсегда хорошо. Я бывало, на дрожках засыпаю тоже. Смотрю, смотрю на кобыльи зада и кудай-то проваливаюсь, – грубо засмеялся извозчик. – А тут в Петербурхе аккурат возле Аничкого моста чуть в Неву не гроханулся, еле увёл.

– Да, чудно, как можно в Петербурге заснуть? – усмехнулся Пушкин и слез на землю, огляделся – впереди внизу мерно колыхалась Ока, чуть ближе видать перевоз с несколькими лодками, сзади осталось Досчатое с низенькими избами, а слева в версте на глаз была пойма заливных лугов и на краю береговой террасы красовался двухэтажный из красного кирпича дом состоящий из прямоугольной цилиндрической части и террасой на крыше.

Камердинер тоже его заметил необычной архитектуры строение и рукой показал на него Пушкину, сказав:

– Весёлый домик, где-то я такие встречал-от, может в Москве?

– Весёлый? А по мне так мрачный, – возразил поэт слуге. – И я встречал в Москве. Уж не Баженова ли творение?..

У реки перевоза не было. Лодки стояли без людей. Пушкин решил съездить к Константинову и нашел облезлый потрескавшийся двухэтажный дом. Никем не встреченный он вошёл, да чуть не упал через высокий порог в тёмную комнату с несвежим воздухом, где из-за почти задвинутых грузных штор с бахромой едва пробивалось солнце, лучи которого высвечивали частую пыль. Голубые пукетовые обои с цветами дополняли несколько редких картин с охотничьими натюрмортами и сценами из греческой мифологии. По стенам стояли столик и зеркало с канделябрами. В центре стоял большой круглый стол со скатертью цвета аделаиды до самого пола. На столе присутствовали бронзовый подсвечник в виде обнаженной девы и стопка жёлтых газет. Стол окружали четыре высоких обитых синим атласом кресел, за одним из которых почти не заметно сидел и спал старик в потертом полосатом шлафроке на вате с длинными седыми волосами, свисающими из-под скуфьи. Руки его костлявые с длинными ногтями лежали на коленях.

– Здравствуйте! – и приветствуя и пробуждая сказал ему Александр Сергеевич.

Старик открыл глаза и с минуту смотрел на поэта безразличным взором. Потом дернулся и закряхтел:

– Мил мой! – и опять на минуту погрузился в дрёму.

– Александр Пушкин, чиновник из Санкт Петербурга, – представился Пушкин.

Старик на удивление сразу представился, как спросил:

– Константинов? Помещик из Решного? – и дёрнулся.

– Очень рад, – подошёл Александр Сергеевич поближе.

– И я рад, – прокряхтел Константинов. – Какими судьбами в наши края?

– Проездом. Из Москвы в Петербург, – пошутил Пушкин.

– Хорошо, – ничуть не прореагировал Константинов. – А я вот сижу еще и никуда не еду.

– Понятно, – зачем-то сказал Пушкин.

– Понятно? – как обиделся Константинов. – Ничего хорошего. Тоска! – и спросил. – И как там в Москве? Усы еще не разрешили носить офицерам?

– Да… нет, – несколько растерялся Александр Сергеевич, – Уланы и гусары носят.

– А остальные? – допытывался помещик и не получив ответ, улыбнулся и предложил. – Садись, Александр…

Пушкин отодвинул стул, сел за стол.

– Вот… – не знал о чем говорить Пушкин. – Холера кругом.

– О, да! – пожевал губами Константинов. – Жди теперь бунта.

– Как? – не понял Александр Сергеевич.

– Бунта холопьего. Емеля Пугачев тоже с чумы семьдесят первого года начал лихоимствовать, понял?

Пушкин кивнул.

– Я у Шепелева остановился, в Выксе, – сказал. – И он мне рекомендовал Вас посетить, поскольку Вы, наверняка многое помните, например, мою бабушку... – сказал Пушкин о задуманном.

– Как? – сощурился Константинов и глаза его склеились. Он протер их дрожащими руками, поморгал.

Александр Сергеевич напомнил про Пугачева:

– Мне бабушка рассказывала как в 1774 году в этих местах она даже видела Пугачева.

– Как? – то ли не расслышал, то ли не понял Константинов – Кого?

– Пугачева в клетке везли по дороге на Муром.

– Пугачева везли, мил мой. Прямо тут и везли, рассказывали мне. И везли его два графа Суворов, да Панин, а с ними ещё был Рунич, будущий сенатор. Не читал его дневники? А! Ничего не читал ты, Александр… – махнул тощей кистью помещик. – В деревянной клетке сидел проходимец, понял? И знаешь, кто туда его посадил?

Пушкин не знал, головой помотал.

– Суворов! – радовался и трясся помещик. – Понял?

– Понял, – согласился Александр Сергеевич.

– Ну вот. И у Понычева помещика ночевали тута недалеко.

– Понятно, – Пушкин хотел поболе выведать про бабушку, – А бабушка моя с супругом Осипом Ганнибалом…

– Ганнибалом? – обрадовался знакомому имени помещик. – Знал я артиллериста Осипа Абрамовича Ганнибала! Красавец чернокожий. Любил он девок, как я, – улыбался помещик. – И вино тоже, как я…

– Вот оно как? Расскажите, будьте любезны, – заинтересовался Александр Сергеевич.

– Чего рассказать, про вино? Про него нужно пить, а не рассказывать. Маруся! – крикнул он противным сиплым голосом.

Никто не вошел.

– Опять убежала. Был бы я помоложе… Маруся!

Никого не было.

– А бабушку мою Марию Алексеевну вы не помните? – допытывался Александр Сергеевич.

– Марию? Помню Екатерину Устинову, – выковыривал из памяти Константинов. – Да-а, – протянул, вроде как… но лицо не помню. А почему помню? – помещик хитро прищурился. – Потому что сам присутствовал на тайном венчании Осипа и Устиньи.

– Марии? – уточнил Пушкин.

– Не Марии, а Устиньи, потому Осип был двоеженец, понял?

Пушкин знал про это, но пожал плечами.

– Объявил себя вдовцом, – продолжил Константинов. – Потому что с Марией твоей не жил и венчался с новоржевской помещицей Устиньей Толстой, понял? Прямо в её доме. Пригласили попа и я, как венчальный отец ещё с одним помещиком.

– Вот как? – показывал удивление Александр Сергеевич.

– Да. А потом брат твоей Марии прознал про это венчание и началась тяжба. Даже матушка Екатерина вмешалась, расторгла второй этот брак и сослала Осипа твоего на турецкую кампанию. Интересно?

– Интересно, – согласился Пушкин.

– Да. И Устинья тоже на него в суд подала за то, что он долги ей наделал. В общем, проныра был хороший – твой Осип! – сипло засмеялся Константинов.

В комнату вбежала высокая плешивая собака непонятной породы и, обнюхав гостя ноги, подошла к Константинову и тявкнула на него.

– Дурака! – крикнул на нее помещик. – Пошёл вон, нет у меня для тебя ничего!

Собака еще несколько раз тявкнула, обежала, обнюхав пол вокруг стола, и выбежала вон.

– Но, это после всё… – стал снова допытывать Пушкин про своих предков, – А сначала здесь у них родилась дочь Надежда, моя мать, как бабушка мне рассказывала. Может даже вот в этом доме? – предположил Александр Сергеевич.

– Да что ты говоришь, мать твоя?! – как впервые услышал о родстве Константинов.

– Да.

– Ну, время летит… – задумался помещик. – Я бывало по молодости тоже с девками… А, – рукой махнул, – Ну их!.. Может здесь, – осматривал комнату, словно воображая роженицу. – Может здесь… Но здесь жил другой помещик, Арапов. А я в те времена был…

– А может и в Выксе родилась, в барском доме, – перебил Пушкин.

– А может в Выксе, – безучастно повторил помещик. – А я был в то время… А в каком году родилась твоя матушка?

– В одна тысяча семьсот семьдесят пятом.

– Ну, я жил в то время в Петербурге, – сказал Константинов.

– А, случайно, не Вы были у Екатерины библиотекарем?

Константинов усмехнулся, челюсть его задрожала, он пожевал губами.

– Меня уже спрашивали об этом как-то. Отвечаю – не я. То был тоже Константинов, женатый на дочери Михайлы Ломоносова, а умер он в осьмом году. А я живой ещё. Понял?

– Понял. А чем Вы занимались в Петербурге? – спросил Пушкин.

– Гулял! – серьезно ответил помещик.

– Хорошее занятие, – улыбнулся Пушкин. – А где, с кем?

– Мил мой! Разве всех упомнишь? Вот Ганнибала твоего помню. А сколько девок было! Тьма! А-а! – зевнул во весь рот помещик, что на некоторое время рот не смог закрыть и Пушкин еле удержался от смеха.

– А! Смазать надо старую карету. Маруся! – сердито крикнул Константинов и пропел противно. – Вино на радость нам дано! – и снова позвал громче. – Маруся!

В комнату наконец вошла опрятная девушка с косой в сарафане.

– Куда запропастилась? Опять по женихам? Ай-я! Был бы я моложе… При неси-тка нам винца, детка, – скомандовал ей сипло Константинов.

– А надо-ли? Мало уж, – сказала, посмотрев на поэта Маруся.

– Ну, гость же! – развел дрожащие руки помещик.

Маруся вздохнула, нахмурилась и удалилась.

– Так и прячут от меня винцо. А я всю жизнь молюсь богу Дионису, мил мо-ой! – ещё больше затрясся, смеясь Константинов. – А ты?

– А я шампанское боле, – ответил Пушкин.

– Фу-у, – протянул помещик. – хранцузская кислятина!

Вошла Маруся, держа в руках графин с красным и два фужера. Поставила на стол.

Константинов ловко открыл трясущимися руками графин и разлил до краев в фужеры.

– Моё-ё, – потянул он. – Сам готовлю из яблык. – он говорил «ы» в слове яблоки. – Но, теперя готовлю, право, не сам, а руководствую. А нонем году яблык мало. Это из прошлогодних, – поднял фужер, чокнулся с Пушкиным и отпил залпом весь. – Красота! – достал из халата платок, губы протёр, потом налил себе ещё вина до краёв.

Александр Сергеевич тоже пригубив приторно-сладкое вино, смотрел на Константинова и жалел о времени, потраченном у него, поставив фужер, сказал:

– Вкусное вино. Ну, мне пора…

– Вкусное! – тут же обрадованно отреагировал помещик. – Бывало-ть ещё вкуснее делал, мил мой. А вот прошлом веке яблык было ещё больше. И почему это? Не знаю… Почему?.. Не знаю…

Помещик закрыл глаза, накренился на бок и мерзко захрапел.

Александр Сергеевич обрадовался этому, что не нужно фамильярностей прощания, встал из-за стола и вышел на когда-то пышный заброшенный сад с облупившимися статуями девушек-муз.

На давно не крашеной скамейке сидел маленький старичок со сломанным кривым носом и что-то рисовал прутиком на песке. Увидав молодого барина, он быстро стёр лаптем рисунок и поклонился сидя. Пушкин из интереса сел подле, спросив:

– Что, родимый, давно ль тут живешь?

– Давно-о, барин, – ответил старичок, – Ещё у Арапова тутошнего жил.

Прибежала прошлая собака, снова понюхав Пушкина.

– Уйди! – прогнал её поэт, а старичка спросил. – А флотского Ганнибала, проживающего здесь не знал ли?

– Как? Ганебала? Не-а, – протянул старичок. – А в каком годе?

– Давно. Лет шестьдесят назад.

– Ну-у. Я мальцом тады был… Вот помню, палили тады сильно, грохот стоя-ял! Пушки спытывали. Во-он там, – рукой махнул в сторону. – Бегали мы робятами опосля, сколков от пушек завсегда тьма была.

– Пушки, говоришь испытывали?

– Ну, да.

– А что, много осколков было?

– Много, барин. Дерьма, знать, гнали много на баташовских заводах, – сказал старичок и снова начал рисовать каракули на песке.

– Вот оно что… – наблюдал поэт за движениями прутика. – Ну, а сейчас как у Вас тут жизнь? – перевел взор свой на запущенный сад с неубранной травой и повсюду валяющимися гнилыми яблоками и терновником.

– Да уж лучше, чем в Сибири! – усмехнулся старичок.

– В Сибири? А за что же тебя в Сибирь сослали?

– Не… Я не был, – ответил старичок.

– А кто был?

– Братка мой был.

– Брат? А за что?

– А за то, что в ватаге был, у Рощина.

– Рощина? Какого Рощина? – словно не слыша прежде, спросил Пушкин.

– Да-а, – потянул старичок, – Богу весть какого…

– Расскажешь? – задела Александра Сергеевича сея история.

Рядом со скамейкой, чуть не на Пушкина упало яблоко и покатилось на рисунок старичка. Тот взял его, отер о штаны и звонко откусил двумя единственными резцами. Пожевал, прищурясь, потом откусил ещё, ещё и кинул лежащей недалеко собаке. Та, виляя хвостом, подбежала к огрызку, понюхала, фыркнула и снова легла в песок.

Старичок с трудом дожевал и крикнул, брызгая слюной:

– Мару-усь!

Сзади вынырнула прошлая девица Маруся, подошла к собаке и дала ей кость. Та жадно начала её грызть.

– Откушать чаво есть? – спросил старичок девушку.

Она ничего не ответила, вытерла руки о передник и убежала.

– Так расскажешь про Рощина? – опять спросил Пушкин.

– Чаво рассказывать! – повернулся, как впервые увидел Пушкина старичок. – Ежели хошь, поезжай ко братке моему в Шиморское, он старший – ужотко сто лет ему, могеть помнит чаво. А я что, мальцом был тогда…

Стукнулись о землю ещё два яблока один за другим, старичок подбежал, взял их и, сунув в карман, попятился боком и скрылся за деревами…

 

 

По дороге в Шиморское встретилось большое село Песочное. И весь путь Александр Сергеевич под впечатлением бедной константиновской усадьбы с её жителями безынтересно глядел на пролетающий разноцветный деревостой. И оживился уже в самом Шиморском, подъехав к реке. Здесь в одном месте стояло скопление лодок и ботиков и камердинер выведал у местных рыбаков, что за рубль переправиться можно, но на том берегу на дороге в Касимов не пущают. Так что рисковать смысла нет – большая оказия возвращения назад. Да и как, куда барину пешком по этой глухомани ? Но, как говаривал Прохор, с паршивой овцы хоть шерсти клок – раз приехали в Шиморское, можно найти древнего шиморского деда.

И нашли ведь быстро, первый же ответчик сразу показал на почти самом краю села дом. Ветхий, с покосившимися воротами, с несразу замеченным слившимся с домом возле ворот на заваленке дедом, похожим на брата как два кленовых листа, только с целым носом.

Здорово, сынок! – как ждал, сказал он сиплым голосом, похожим на голос брата из Досчатого, – Садись уж-ть, побалакаем…

Пушкин сел рядом.

– Ты как с барином разговариваешь? – ревниво крикнул с экипажа Прохор.

– Ладно! – манул рукой ему Пушкин.

– Дык пред Богом все одинаковы, все голенькие, что холоп, что барин! – крикнул слуге дед.

– Александр, – зачем-то представился Пушкин.

– Пускай-ть, – ответил дед, а я уж забыл своё имя-ть. Зачем оно мне? Бог и так всех знает по делам их…

Александр Сергеевич погладил бакенбарды, снял шляпу, начав теребить её в руках, спросил:

– Ты, дед, случаем не знал разбойника Рощина?

– Дык кому разбой, а кому отец родной! – дерзко ответил дед. – А на кой тебе?

– Да вот… пишу немного, – зачем-то сказал поэт.

– Писать – бумагу марать, – сказал дед.

– Интерес у меня – с чего люди в разбой подаются.

– Во как! – покивал головой дед. – Интерес, знать… А ты как веруешь – в духе или глазами? Внутри себя или на иконы молишься?

– Как? – не понял Александр Сергеевич.

– Рассказни как пишешь? С думы али в сполохе?

– Да… – дивился поэт дедом. – По разному. Бывало как озарение…

– Во! – ткнул дед корявым пальцем воздух. – Озарение. Вот и в разбой уходил я в озарении. Духом уверовал в правое дело. А оказалось – коса супротив камня…

– Расскажешь? – уже не надеялся что-либо выведать Пушкин.

– Для дела али забавы ради?

– Для дела, для дела, – нетерпеливо заёрзал Пушкин по скамейке.

– Ну, вали уж... – сказал дед, наконец, и поковырял пальцем в носу. – Егорку, знавал я, да случаем с ним и разбойничал. Потому как занятие это поначалу праведное было…

– Что ж праведного в разбое? – перебил Пушкин.

– А слушай. Ето село и евонную деревню Тамболес в семисьпятом году скупили у Салтыкова Баташы барины…

– Баташовы, – поправил Александр Сергеевич.

– Оне мужиков захотели на завод сволить. А у тех охотки не было в дудки лезть. Егорка выступил с языком, а новый барин Андрей его выпорол при людях.

– Выпорол, – повторил, нахмурясь, Александр Сергеевич.

– Вот он так осердчал и ушёл лихоиметь к речке Старице.

– Как Пугачев… – сравнил Пушкин.

– Куда до Пугачева! – усмехнулся дед. – Слаба армия… Хотя, орудие было у них, с завода скрали… Весной ранней пытались мы попасть в Выксу, да получили отпор…

– В семьдесят пятом году, значит? – уточнил Александр Сергеевич и вспомнил, что в этот год, как раз в мае Осип Ганнибал с супругой отправились отсюда – уж не из-за этих ли разбойников?

– В семисьпятом, – подтвердил шиморский дед. – Наша ватага в селе Воютине пожгла дом у Чаадаева, который сделку на куплю заверял с Баташами... Ну, в отместку… Питейное заведение в Муроме ограбили… Лодки на Оке грабили… Ой, лихие были!.. Такие, барин, годы лихие были!

– Да… лихие, – задумался Александр Сергеевич.

– Дык! – вздохнул дед. – Любовь у Егорки была! Да такая, что, – посмотрел на Пушкина, широко раскрыв глаза, – вам, барям, не ведома.

– Что ж так? – поспорил с дедом поэт, подумав о Наташе своей. – Ведома.

Дед поковырял в носу, отёр палец о лавку и сказал:

– Дуняшу немую сиротку любил Егорка, что в семье у них жила приёмышем. Но… – вздохнул дед, погрузившись в печаль. – Но, нет у людей волюшки. У вас, барьев есть, а у нас нет…

– Ты чего это вольности говоришь? – крикнул ему, слушая разговор, Прохор.

Дед покряхтел недовольно, зло посмотрев на Прохора, и к Пушкину живо:

– Дык как были они крепостные, так Андрей старшой дабы щедрость показать и подарил Дуняшу Ганнибалу.

– Ганнибалу? – обрадовался Пушкин.

– Дык был тут… – хотел продолжить дед.

– Дед мой! – выпалил Александр Сергеевич.

– Опа! – выпалил дед. – Знать, тебя сам Бог привёл в наши края.

– Что так? – заволновался поэт, чувствуя озноб.

– Дык как оно… Говаривают душа окаянная Егоркина бродит по лесам, да страх наводит. Прямо перед тобой появилась, – посмотрел дед вопросительно на Пушкина и плечами пожал.

– Дела… – покачал головой Александр Сергеевич. – А что с этим Егором Рощиным потом стало и с его ватагой? – поинтересовался он.

Дед тоже головой покачал, плечами пожал.

– Богу весть, – ответил. – Могет в Сибирь сослали, апосля меня. А могет и повесили… Могет и четвертовали… Богу весть…

Богу весть, когда дождь хлынет и хлынул ведь внезапно, почти из ясного неба и Пушкин бросил огляд вверх на куцее облачко, а когда опустил голову, обнаружил отсутствие столетнего деда, словно под лавку провалился. Делать нечего – ехать надо в Выксу…

«Дубровский стан… – уже размышлял Александр Сергеевич в кибитке. – Приеду в Болдино, зачну роман подобно Рейнальдо Ренальдини о благородном разбойнике, как вон Рощин этот здешний… Ну да, где еще как не в этих лесах разбою быть и в тексте выплыть – от Арзамаса до Мурома торговый путь, рядом Ока. И дела лихие окаянные шайки Рощина туточки – сожжен завод Сноведской, сожжён барский дом предводителя дворянства Чаадаева… – думал Александр Сергеевич про себя. – Где-нибудь середина семидесятых. Бедный, но благородный дворянин. Да, Рощин – чем не сюжетец, Видоку на зависть. Да и придумывать не надо – все персонажи на яву – всесильный и жесткий Андрей Баташов с его многочисленными слугами, гаремом, псарнями, рунтами – колорит для хозяина округи! Гусар Шепелев – измученный богатством граф, изнуренный всякими излишествами, – вылепливал в памяти образ Шепелева, – выгодно женившийся на молодой и богатой внучке Ивана Родионовича Баташова Дарье – в тему… Села местные – Песочное, Верея, Верейский… А названия тоже вот, нате – в Покровское село родное бабушки Марии Алексеевны можно Выксу снарядить, Ардатов в осьмнадцати верстах от Выксы, ну можно в Арбатов перекроить, Верея та же, Песочное вот село… – наблюдал поэт из окошка пролетавшее село. – Рощин, роща, дубровка, дубрава, Дубровский! – перемешивал Пушкин слова. – Ух! – улыбнулся замыслам своим. – Дубровский, Дубровский…» – кружился словопад осенний, убаюкивая в сон…

– Тпру! – с возгласом извозчика кибитка резко затормозила, заставив слететь с сиденья, что шляпа его слетела и вылетела в открывшуюся тут же дверь.

Пушкин вышел из неё, увидев несколько человек с ружьями в обветшавших зипунах. И одного высокого, спервоначалу показавшегося стариком но, приглядевшись, обнаружил молодым красавцем с поднятой шляпой в руках.

– Ваша шляпа, милый Ляксандр Сергеич! – услышал его голос из закрытого рта, из-под маленькой бородки.

– Кто таков? – спросил как можно сердито Пушкин и взял резко свою шляпу.

– Рощин я Егор, – услышал знакомое имя.

– Рощин? – удивился Александр Сергеевич. – А ты же помер!

– Как помереть! Я ждал тебя!

– Ждал? – спросил удивленно поэт.

– Ужотко ещё с Чёрной речки, с Кулебак вижу – едет барин весь в духе и слава его впереди бежит далеко-далеко за дремучие веки. А на животе его красное пятно!

– Пятно? – не понял Пушкин странные слова и осмотрел плащ.

– Должок, Ляксандр Сергеич, есть от рода твоего! – услышал поэт дерзкое из закрытых уст.

– Должок! Должок! – эхо разбойников среди ельника.

– Богу весть... – не желая продолжать разговор, Пушкин надел шляпу, поправил её, поставил ногу на подножку и ощутил руку Рощина на своём плече.

– Нет спокоя душе моей, – всё тот же не раскрывающийся рот услышал.

– Нет покоя! Нет покоя!.. – басили разбойники.

– Андрей Баташов насмеялся надо мной при людях, – сказал Рощин.

– Выпорол! – усмехнулся Пушкин.

– Выпала у меня в тот момент иконка Егория Победоносца, с коей не расставался я никогда и коя приносила мне удачу… Да, забрал её Осип Петрович… Верни, уж, барин!

– Верни! Верни! – голосили лихие люди.

– Иконку? – резко увернулся Александр Сергеевич от руки Рощина, выхватил из правого кармана плаща дорожный пистолет и выстрелил в разбойника.

Увидел дым, окутывающий эфир, разглядел в нём нескольких птиц сорвавшихся с веток, услышал стонущий голос Егора:

– Не разбойники мы, какие, а воины за веру православную! Потому как барин Андрей Баташов есть раскольник из бегунов! Против его егерского полку, который в образинах своих грабил купцов мы и воевали!

Пушкин быстро вытащил из левого кармана второй пистолет и нажал на курок, чем оглушил себя ещё больше, но не увидел уже ничего в дыму, быстро сел в экипаж, сказав Прохору ехать и, закрывая дверку, почему-то крикнул неведомому разбойнику:

– А где тебя четвертовали?

И увидел, обернувшись уже в легкой рассеивающейся дымке исчезающих разбойников чернильную вязь:

– Богу весть… Богу весть… весть…

 

 

Богу славословие и молитва, когда на следующий день в престольный праздник Иоанна Богослова Александр Сергеевич служил обедню.

Только еле отстоял он, промучившись. Потому как не в службе Богу сердце участвовало, а в думах прошлодневных пребывало.

«Приснилось, или нет? – гадал поэт, – Конечно приснилось! Не ходят покойники по земле. Вздор!.. И Прохор вон с извозчиком молчат, как сговорились. Не помнят, видишь ли…Только… Почему пистолеты не заряжены и порохом пахнут…»

– Отче Иоанне! Моли Бога о нас! – пропел поп и Александр Сергеевич наверно только третий раз за всю службу перекрестился…

И среди писклявого старушечьего пения с клироса, от которого не то, что у людей духовное рвение, у бесплотных сил силы пропадут, услышал шёпот, как будто за спиной –

Александр Сергеевич посмотрел по сторонам – Шепелев с детьми своими, другие люди – все устремив взоры горне, прилежно молятся. Обернулся – поодаль стоят несколько человек.

Пушкин перекрестился.

И чуть позже снова в дыме ладанном кадящего священника, как ветер шелестящий:

Непонятные рифмы пролетели и исчезли где-то под куполом вместе с литургией – поэт не запомнил их…

Только уже под конец службы, при отпусте, когда прихожане выстроились в очередь приложиться ко кресту, к Пушкину подошла уродливая на лицо женщина с закрытыми глазами в чёрном одеянии, вероятно, местная юродивая и, не открывая глаз прошептала:

И страшно и противно засмеялась женщина и в припрыжку убежала вон из храма…

А уже после быстрого и молчаливого обеда в господском доме, тепло попрощавшись с хозяином с обещанием непременно свидеться в Москве, озадаченный поэт отбыл в Болдино.

Снова цветнолёт лесной, и снова дорога назад всё дальше от столицы, от любимой, во вдохновенье осенней тишины.

И смена красок небесного художника от теплых тонов до серо-холодных, заставляющих долгими вечерами уютиться возле печки с редким потрескиванием поленьев, с проблесками из пичурки пламени по стенам, с пролетающими в них образами Дон Жуана, Моцарта и Сальери, барышни-крестьянки Лизы, Евгения Онегина… Улетающими в первый снег и первые морозы с подтаявшей на блеклом солнце надеждой на женитьбу. С далекой, но почти уже родной миниатюрой Наташи на столе возле чернильницы. С пером – белым снегом, летающим над гладью листа, выстилая позёмкой вечные вопросы:

Конец уж ноября – вот и весточка двадцать седьмого числа пришла в Болдино про снятые карантины и можно гнать эту птицу-экипаж по вечерней колее темниковского тракта, вдоль холста пруда загрунтованного искрящимся в утренних лучах снегом с чёрными мазками рыбаков, с теперь уже на другом берегу храмом Иоанна Богослова, мимо шумного завода и тихого шепелевского дома с закатными солнечными бликами в окнах, чрез овражную Выксу снова до Шиморского.

– Стой! – скомандовал Александр Сергеевич на облучок, когда кибитка проезжала возле шиморского храма Успения.

– Не успеем к постоялому двору-то в Ляхах, барин, – предупредил съёжившийся на облучке Прохор и, взглянув на храм, перекрестился рукавицей.

– Я быстро! – сказал Пушкин, спрыгнул и, прищурившись, огляделся в темноте.

Лошади перетоптывали скрипучий наст, выпуская пар из ноздрей.

Толпа зевак возле храма перешептывалась меж собой.

Пушкин зашёл в ладанный аромат притвора, окутывающий свечной полусвет таинств, потянул сладко воздух, перекрестился неловко, купил две свечки и поставил на помин.

– Кому, барин, ставите? – спросила стоявшая подле и непрестанно крестившаяся старушка.

– Егору и Дуне, – ответил Александр Сергеевич, вытащил из кармана пальто монетку и дал старушке.

Та поклонилась и записала у себя – Георгий и Евдокия.

Пушкин распахнул пальто и снял с шеи каменный образок Георгия Победоносца.

«Вожу с собой Дуняшин подарок долгие годы, а только здесь и узнал его тайну, – подумал Александр Сергеевич, погладив рельеф иконки. – Дуня, Дуня, добрая немая старушка на смертном одре передала мне этот образок как самое драгоценное, что у неё было»

Поэт, найдя на стене икону святого Георгия, подошёл и повесил на помутневшую ризу каменье.

– Так лучше, – сказал.

– Так лучше, лучше… – услышал шёпот сзади, обернулся и никого уже в храме не увидел – все со всеночной вышли.

Александр Сергеевич вышел из храма и поднял взор свой вверх – луна как раз вышла из-за тучи, осенив светом своим купольный крест, и тот засиял единственный светлый здесь на земле в темноте пришедшей ночи. Поэт сел в экипаж и закрыл дверку.

– Пошли твою не мать через зад колоду! – приказал лошадям запорошенный снегом извозчик и те понесли к белой ленте реки, слитой с чёрным звёздным небом приближающимися Ляхами под пушкинскую рифму: