Библиотечка Эгоиста

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Начало

Продолжение

6.

К Сенчиным шел я, признаться, без особого воодушевления, воображая
уже эдакого жадноватого хлыща Сенчина, которого сразу
возненавижу. Серое утро наводнило город беспросветным серым туманом
– в самую душу, казалось, пробиралась влажная серость.
Ночью, видно, хорошо подморозило, а сейчас оттаивало, но все,
что участвовало в том – невидимое солнце, Нева, с хрустом
вылупляющаяся из тонкой ледяной корки, разлагающийся водою снег
– оборотилось сплошною грязью. Время Петербурга-Петрограда
(с приходом войны город неожиданно сменил имя) было по
обыкновению ложно беременно весною. К тому же дул липкий
пронизывающий ветер. Стыли кости. Словом, было одно из тех утр, в кои
задаешь себе сакраментальный вопрос: а жив ли ты вообще? –
и лишь спонтанное движение вперед – шаги вне мыслей, мысли
вне шагов – напоминает о том, что ты, собственно, есмь.

По пути стал я, к прочему, невольным очевидцем повседневной
трагедии: на Литейном какой-то обезумевший автомобиль («Руссобалт» –
обозначил его позднее один из прохожих), неистово рыча, на
предельной скорости атаковал в бок сонную флегматичную
конку, аккурат выползшую из-за угла; атаковал и затих – притихла
и конка: ко всему привычные лошади плавно остановились, все
так же отрешенно прядая ушами. Из слегка помятого вагончика
высыпал перепуганный и любопытствующий (в равной, думаю,
степени) народ. То, что минуту назад было автомобилем,
представляло собой печальное зрелище. Водитель «Руссобалта» был еще
жив, но явно в предсмертной агонии: он сумел выбраться из
искореженной машины и вот, теперь ползал и метался по
мостовой, точно подбитая собака. Из испорченной головы, похожей на
его авто, хлестала неудержимая бурая струйка, заливая и
растапливая грязный снег. Откуда-то из глубин неба выглянуло
неуместное, издевательски яркое солнце. Никто не решался подойти
к несчастному и попытаться помочь – настолько завораживал
наблюдателей ужас этой длящейся смерти. Так стояли они
беспорядочным кольцом. Некоторые женщины нервно вскрикивали. Я
никогда не доверял механизмам.

Двухэтажный особнячок Сенчиных на Фурштатской, сознаюсь, произвел
скорее благоприятное впечатление – невзирая на потрескавшийся
фасад с отскочившей кое-где лепниной, облупившуюся краску и
общий душок запустения (дружок мой, конечно же, все
по-зайцевски преувеличил), дом еще хранил былое величие.
Обнаружилось, кстати, что находится он в удобнейшей близости от моей
каморки – мне не составило особого труда достичь его пешком. Я
определенно предпочитал пешее передвижение: во-первых, если
уж говорить о конках да пролетках, потому, что несколько
побаивался лошадей, ибо в детстве был хорошенько лягнут одной
из сих величественных тварей, а во-вторых – смотри на абзац
выше.

Дверь отворила миниатюрная и весьма миловидная дама: нежнокожая
губастенькая шатенка года на два-три старше меня – несомненно,
хозяйка. Хорошенькие щечки ее зачем-то были нещадно напудрены
(ах, как же любят они изничтожать собственную красоту), а
крупные карие зрачки взирали на меня с любопытством, но
как-то сонно, будто бы сквозь некий дымчатый флер. Также в
дверной проем просочился вислоухий кокер-спаниель и негостеприимно
заворчал.

– Фу, Густав, – сказала Сенчина вместо приветствия.

– Bonjour, madame, – произнес я с наичистейшей галльской интонацией,
дабы дать понять, что она имеет дело с профессионалом. – Я
к вам, собственно, от Беглицкого.

– От кого, простите?.. – непонимающе прищурилась дама.

– От Беглицкого, – повторил я гораздо менее уверенным тоном. «Ох уж
этот мне Зайцев!» – возопил я про себя и, достав измятую
бумажку, открыл было рот, чтобы уточнить, туда ли я попал, как
вдруг из-за кулис раздался спасительный мужской глас:

– Анечка, ну что же ты? Опять все позабыла. Это, наверное, друг
Аркадия Палыча...

– Не совсем, – объяснил я голосу, стараясь разглядеть за спиною
Сенчиной его источник. – Друг Вани, его сына.

В дверях наконец появился обладатель голоса – крупный осанистый
господин лет сорока с небольшим: оптимистическая бородка,
искрящиеся глаза, дорогое пенсне, но при том – старый домашний
халат. Он ощупал меня веселым пронзительным взглядом из-под
пенсне, сразу, как мне почудилось, полностью одобрил и сказал,
гораздо громче, чем следовало:

– Как же, помню-помню: Ванюша, юный социал-демократ-с. Вы, вероятно,
тоже?.. Ну, из этих?..

– Никак нет. Сам по себе-с, – с улыбкою парировал я.

– Ну вот и славно... Да что ж это я? Держу гостя на пороге, – укорил
он сам себя. – Прошу.

Я вошел, игнорируя неуемного спаниеля, вертящегося под ногами, и
попал в просторную переднюю, устланную бардовым ковром и
заставленную всевозможными банкетками. Неплохо, черт возьми.
Следует выжать из них побольше...

– Жан. Потенциальный гувернер, – коротко отрекомендовался я.

– Ну конечно, – просиял господин. – На днях мне настойчиво вас
нахваливали. Как замечательно, что вы пришли. Давайте, стало
быть, знакомиться. Это Анна Евгеньевна, моя супруга. Прошу
любить и жаловать. Не переусердствуйте, впрочем. Я, знаете ли,
ревнив, – заявил он и громогласно расхохотался.

– Полно, Савва, – прыснула и Анна, едва не краснея. – У тебя странные шутки.

– А что, молодой человек весьма недурен собой. Я буду его опасаться...

– Ну хватит. Уже не смешно, – оборвала она мужа.

– И в самом деле, – опомнился тот. – Совсем засмущал гостя. Савва Дмитриевич.

Я ощутил его излишне крепкое рукопожатие. Он вообще был избыточен до
крайности, губительно переполняя пространство собственным
деятельным присутствием.

– А вот это Густав, – Сенчин нагнулся и погладил спаниеля, елейно
завилявшего хвостом. – Он у нас главный. Так-с, – Сенчин
выудил из кармана халата часы в виде медальона, что-то нажал, но
механизм не поддавался. – Следует отдать в починку, –
посетовал Сенчин (наконец крышка явила циферблат). – То-то же. Ну
вот. У меня есть еще минут сорок. Пройдемте в гостиную, –
предложил Сенчин, указуя перстом куда-то в темную глубину
дома.

Сопровождаемые жизнерадостным Густавом, мы миновали длиннейший
коридор – увешанный вперемешку: чинными портретами предков и
родственников, недурственными копиями религиозно чувственных
(удивительное сочетанье, присущее той эпикурейской эпохе)
полотен Возрождения и даже свежими работами символистов, – в
конце коего растворились двери в залу для гостей. Гостиная
отличалась (если тут применимо слово «отличалась») все тем же
эклектическим стилем, чтобы не сказать безвкусием и была уютно
мрачна: потемневшие гобелены и современные, легкомысленно
пастельные шторы; массивная старинная мебель, в основном под
барокко (отнюдь еще не рухлядь) – хотя тихой сапой умудрился
пролезть сюда и модерн; высокие викторианские стулья;
огромный напольный глобус, а на нем – весь мир.

«Весь этот мир будет моим», – смутно подумалось мне.

(Продолжение следует)