Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Каждой ночью они поднимаются из могил, жадно расковыривая
изнутри вековой грунт — в предчувствии новой
жизни. Зомби не вольны распоряжаться собой, даже против воли
они будут воскрешены. Ведь мир изголодался и уже взял вилки на
изготовку: он жаждет отведать их разума.

Мы существуем в эпоху повального эпатажа, когда любая человечья
особь — непременно не такая, как все: каждый — панк, оригинал,
личность; потому что вот, не видно, что ли, у меня же и
пирсинг повсюду и волосы ярко зеленые, а у тебя только
зеленоватые. Демонстративное — смотрите, я самый сумасшедший и
харизматичный, оригинальнее оригиналов — уже приелось до тошноты. И
окружающих, таких же безумных обаяшек, мало чем можно
зацепить. В соревновании по эпатажу теперь выигрывают лишь те,
кто ниспровергли все, нарушили все запреты, достигли
наибольшей степени свободы. А чтобы быть вне конкуренции, ныне
требуется обратное: антиобаяние мерзости и неприглядности,
притягивающее как раз тем, что оно отталкивает. Это замечательно,
все в шоке — до той поры, пока в процесс не вмешивается
матрица. Дело в том, что люди в погоне за сладким понятием
не как все изрядно растрачивают силы и сам смысл
гонки, становясь бездумным анти: раз ты
белый, тогда я черный. И в итоге, естественно, теряют именно
то, к чему стремились — неповторимую личность. Вот тут-то на
помощь и приходят добрые дяди с пробирками, которые говорят:
да успокойтесь, мы все сделаем за вас, мы сгенерируем вас в
любых вариантах и пропорциях — будь вы уже мертвы или еще не
живы. Так как в высшей степени не оригинально рассуждать о
реальном клонировании, набившем оскомину, рассмотрим это
явление метафизически — на примере, скажем, литературы.

Не знаю, как там, а у нас в СССРосии, в последние два-три
десятилетия незаметно и спонтанно сформировалась целая отрасль генной
инженерии: литературное клонирование. Хотя опыты над
персонажами, их авторами и авторами-персонажами начались намного
раньше — еще и не пахло пресловутой овцой Лолой. Приверженцы
зауми во главе с Хлебниковым клонировали понятия слов,
Маяковский с бесстыдством истого революционера — саму поэзию,
Довлатов — себя нелюбимого. Даже Федор Михайлович упорно
занимался клонированием Библии. Таким образом, можно заключить:
появление придуманных клонов породило действительное
клонирование младенцев, а не наоборот. Так углубимся теперь в не столь
далекую историю, и попытаемся классифицировать явление.

Писательское клономышление, в большинстве своем, отличается
природным неприятием авторитетов и идолов — однако вовсе не
ненавистью к ним, а скорее отстраненным восприятием личности
(желательно известной), как условного материала, из которого можно
слепить все, что угодно. И почти обязательная характерная
черта: намеренное нарушение всех табу —
языковых, нравственных, половых и религиозных. Литераторы
поколения Кло похожи как на достопамятную Еву, так и на бунтующих
подростков, тянущихся к яблоку греха без особых рациональных
причин, да просто, чтобы — назло, наоборот. Но, отдадим им
должное, делают они это талантливо и вкусно, предлагая нам
такие блюда, пахнущие, правда, не всегда вменяемо и съедобно,
отказаться от коих мы уже не в силах: непреодолимо манит
аура запретного.

Начальное развитие клонизма пришлось на годы предсмертной агонии
советского инкубатора — как предсказуемый итог: неудавшийся
эксперимент по выращиванию Хомо Советикуса мог и должен был
отразиться в книгах. Этим и занялся, наверное, главный идеолог
клонодвижения — античеловек и антиписатель — Сорокин. Он
начал с насильственной реинкарнации совдеповских — и без того
искусственных — книг в измывательские моче-фекально-инцестные
тексты. Сорокин выявлял истинную структуру бессмысленного
(для всех, кроме кремлевских ученых, конечно) придуманного
мира, в котором существовали окружающие, не он. Тогда сам этот
факт был неслыханным и эпатажным, не говоря уже о стилевой
подаче факта. О его творчестве будут спорить, пытаться
гноить автора, позже — обзывать экстремистом, недочеловеком,
педофилом, но никто не решился и вряд ли решится назвать его
бездарностью. Сорокин чем-то напоминает Пикассо, который достиг
предела художественного мастерства и потому мог позволить
себе примитивные на вид игры с полотном, писать все, что
вздумается. Точно также Сорокин получил право, извиняюсь за
каламбур, описывать, как писают, именно потому, что овладел
талантом создавать любую книгу одинаково хорошо и в любом стиле
— словно мастер единоборств, не применяющий свою технику в
жизни. А главное, он первым запатентовал открытие
литературного клонирования. Много позже в нашумевшем «Голубом сале»
основной клонист нашего времени окончательно расставит акценты,
установит терминологию, и — невольно ли, намеренно —
сделается апологетом новой литературной религии, парадно
шествующей к нам — ненасытным потребителям слов.

Вот во главе процессии ковыляют — слепленные с душой, даром что на
скорую руку — колченогие и нагловатые сорокинские мутанты, с
натужным смаком пукая, какая и производя массу столь же
любопытных неожиданных выбросов в атмосферу. Так идут они
вместе, подбадриваемые отеческим перстом обаятельного автора с
тихой загадочной улыбкой. К ним присоединяются помятые,
несколько потерянные, еще в комьях свежей земли: Толстой, Платонов,
Ахматова и прочая братия восставших жертв вуду. Влюбленно
перемигиваются Сталин и Хрущев. Все они готовы выполнить
любой приказ предводителя.

Вот галдящая стайка веселых обкуренных оборотней Пелевина-сана. Они
движутся, повинуясь лишь своему творцу, да еще, разве что,
вечному животному постулату — закону выживания. Впереди
атакует Хуан-Чапаев, сзади прикрывает условный Шварценеггер,
посередине — команданте Че Гевара, покровительствующий русскому
бизнесу. Над ними, непременно в позе лотоса, парит их
бесплотный гуру, навсегда лицензировавший право на клонирование
буддизма и наследия Кастанеды. Больше о нем, как и полагается
эфирному существу, постоянно находящемуся в измененном
состоянии сознания, никому ничего не известно.

Вот изящно вышагивает Фандорин — хитроумный клон с романтичным
характером Пушкина и выверенной дедукцией Холмса. За ним юлит
неотступная тень Акунина, в бурке и с большим отточенным
«паркером» за поясом. А сзади уныло плетутся двое, синеватые
лицом: в конец, до скелета, отощавший Гоголь и — бодрячком, хотя
и теряя по пути некоторые конечности — Конан Дойл.

А вот и Крусанов, гениальный мастер клонирования истории, с целым
стадом волосатых женщин, штатных имперских магов и кусачих
ангелов. Он сияет — и не без причины: ему удалось клонировать
Павича, да так, что клон вышел лучше оригинала.

И завершают парад великолепные мистические монстры Масодова, в пух и
прах разносящие все на своем пути, как и блистательная
мысль их создателя. Здесь и похотливые пионерки, и мальчик с
собачьей головой, и даже сам сатана в обличье умершего брата
Ленина. Это клоны последнего поколения: идеально аморальные;
глубоко — ну совершенно по-платоновски, пускай навыверт —
выписанные; с пугающе знакомой достоверностью пожирающие и
истребляющие друг-дружку; при том не чуждые философии и
выискивающие истину зеркально, наоборот — из глубин животного ужаса.

Безусловно, на первый взгляд покажется, что парад этот (исключая в
целом мирного и незлобивого Акунина) — есть не более, чем
творчество, вывернутое наизнанку, тонкая издевка эстетов над
серостью обывателей и быдлом, вопящим: ату их, ату, спасайте
Россию и наших детей! Самый парадоксальный факт в юной,
только формирующейся истории литературного клонирования, состоит
вот в чем: все это вовсе не вторичное искусство, не плагиат
и, уж конечно, не порнография. Это и в самом деле
полноценная литературная эволюция, некий биологический процесс,
перезагрузка креативных файлов и сознания читателя. Наследие
классиков не должно быть забыто, но оно может быть — по закону
развития видов — пересмотрено, обновлено и клонировано,
согласно формам (как раз тем, что громко вопят), населяющим сейчас
жизненное пространство.

Однако авторский клон подустал. Он прячется в пробирку постели,
чтобы на завтра проснуться перерожденным, и дает последний
совет: каждое утро внимательней поглядывайте в зеркало —
возможно, вас уже кто-то...