Имитатор
Часть первая
Записки гувернера, тетрадь
Продолжение
35.
Кстати, о вассалах. Вот тебе небольшая пьеска о нашей первой
прогулке – трагикомедия в одном действии:
Действующие лица:
Сенчин Савва Дмитриевич, средней руки адвокат, глава семейства.
Саша, его дочь, 12 лет.
Жан, просто обаятельный подлец.
Продавщица сдобы.
Хозяйка мопса.
Мопс.
Шпрехшталмейстер.
Любопытные прохожие, бесы.
Занавес раскрыт лишь наполовину. В видимой половине – уютная комната
Саши, которая до сих пор считается детскою. Окна в комнате
распахнуты настежь. Из окон льется полуденное солнце,
доносятся лошадиное цоканье и далекий гулкий грохот проезжающей
конки, а может, трамвая. Входят Жан с томиком Чехова в руке и
Саша.
Саша. Я только зонтик возьму.
Сенчин (невидимый зрителям из-за занавеса). Какой же зонтик, Сашенька? Ты погляди в окошко – небо дивное.
Жан (легонько проводит пальцами по Сашиной шее). Сашка-кошка, выгляни в окошко.
Саша (игриво смеется). А я все равно возьму! (Быстро-быстро подхватывает бледно-бежевый зонтик, попутно успевает поглядеть на себя в зеркало и поправить челку.)
Жан (к Саше, в пол голоса). Правильно. Мы будем им прикрываться для поцелуев.
Сенчин (уже совсем издалека). Ну, как знаешь!
Занавес раскрывается полностью. Появляется лестница, по которой
спускаются вниз покрасневшая Саша и невозмутимый Жан. Внизу
стоит Сенчин, деловито поглядывая на круглые часики, кои держит
на ладони.
Так-с. Нынче у нас суббота… (К Саше.) А что это мы так зарделись, а?.. Да-с, первая прогулка с кавалером. А что? Уже пора, пора.
Саша (заливаясь краской еще более). Прекратите, папá.
Сенчин (провожает Жана и Сашу к выходу). Я шучу, мое сокровище. Не обращайте вниманья, Жан. Саша у нас капризуля.
Саша (к Жану). Можно я ударю его зонтиком?
Жан. Думаю, не стоит.
Сенчин. Ну полно-полно. Пошутили и хватит. (Открывает дверь.) Стало быть, отпускаю Сашеньку всецело под вашу ответственность, Жан, до… до половины второго.
Саша (выпархивая за дверь первой). До трех!
Сенчин (конфиденциально склонившись к уху Жана). Ну-с, мы с вами, кажется, договорились?..
Жан. Разумеется, Савва Дмитриевич. Урок литературы, совмещенный, так сказать, с прогулкою…
Сенчин. Прекрасно. А затем ожидаю вас на обед. Как раз и Анечка с
Густавом воротятся из магазинов.
Дверь закрывается. На сцену плавно выезжают декорации летних питерских улиц.
Саша. Какой же он противный.
Жан. Так про отца говорить нельзя.
Саша. Нет, он, в общем, добрый, заботливый даже, но такой глупый и тако-ой зануда.
Жан. Отцов не выбирают.
Саша. К сожаленью. Так что, ты будешь читать мне Чехова?
Жан. Как пожелаете.
Саша. Ну его…
Пауза. Жан и Саша проходят мимо лотка с выпечкой.
Жан. Александра, не купить ли вам croissant?
Саша. Тут нет никаких круассанов. Это же грубая неотесанная Россия.
Жан (укоризненно). Где вы нахватались таких слов? (Отстает на миг, чтобы сделать покупку, но вот – со свертком в руке – уже догоняет свою спутницу.) Вы не правы, мадмуазель. А все потому, что ваш прекраснейший инструментарий – воображенье – находится в абсолютном бездействии. Вот, извольте откушать. (Протягивает ей сверток.)
Саша (капризно). Это всего лишь пирожки. Где же croissant?
Жан. Круассаны, если вы, Александра, внимательно приглядитесь, в моей голове. Загляните-ка туда.
Саша. Сейчас. Только дожую. (Останавливается, лукаво прищурившись, вглядывается в бесстрастное лицо Жана и делает вид, что максимально сосредоточилась.) Там… там какая-то вздорная мысль.
Жан. Мм?.. вы даже еще более проницательны, чем я предполагал. Как вам круассаны?
Саша. Они потрясающи.
Жан. Александра, а пойдемте ко мне в гости. Тут недалеко.
Саша (победно). Вот. Вот! Я же почувствовала что-то вздорное в твоей голове…
Жан. Где же тут вздор?
Саша (дурачась, подпрыгивает и пытается схватить степенного собеседника за руки). Вздор-р. Вздор-р-р!
Жан. Не рычите, мадмуазель. Не то растеряете свое девичье достоинство.
Саша (отпускает как бы чопорную руку Жана, утихает, улыбается). Уже растеряла. Так где твой дом?
Жан. Откровенно говоря, мы уже давно направляемся к нему.
Саша. Ой, какой очаровашка…
Саша замечает на тротуаре мопса с голубым бантом на шее и пытается
его приласкать. Мопс, отчаянно пыхтя, спешно убегает от нее к
хозяйке, направляющейся за сцену.
Жан (незаметно прибавляя шаг). Пойдемте уже.
Саша (снова присоединяется к нему). Фи, какой невоспитанный…
Жан. А что еще ждать от мопса.
Саша. Да уж… А ты у меня – Жан-доберман. (Опять рычит.)
Жан. Так, стало быть, вы все же не против навестить мою конуру?
Саша (опять подпрыгивая на ходу). Жан-доберман! Жан-полкан! Гав! Гав!
Жан (задумчиво). Правда, у меня там мм… не хоромы.
Саша (прекращая лаять). Это ничего.
Жан. Вы ведь никому не расскажете?
Саша (улыбаясь и даже надменненько посмеиваясь). О твоих «хоромах»? Нет, что ты.
Жан (серьезно). Не шути так, Саша. Ты же знаешь – я весь в твоей власти.
Саша. Да. Я – твоя принцесса, а ты – мой вассал.
Жан. Скорее – раб.
Саша. По-моему, это одно и тоже. Просто назвали красиво.
Жан. У раба нет выбора. Вассал выбирает служение сам.
Саша. А кому ты служишь?
Жан. Красоте одной юной дамы.
Саша. Я ее знаю?
Жан (нравоучительно). Ты, моя милая, только-только начинаешь ее познавать.
Саша. В самом деле?.. Постой, я выкину бумажку.
Саша внезапно срывается с места и убегает в какую-то гнусную
подворотню. Ее спутник тревожно вглядывается в темный провал, пока
она не возвращается.
Так скоро ли наш замок, о мой вассал?
Жан. А вот, уже за тем поворотом, мое вздорное величество.
Саша (начинает хохотать и молотить кулачками своего молодого джентльмена, всячески отстраняющегося от нее). Это я – вздорное величество?! Да это ты… ты!..
Жан (бережно обхватывает ее руку). Успокойтесь… Барышне не пристало…
Саша (продолжая сопротивляться). Это ты… ты ко мне пристало, вассало-приставало! (Вдруг громко к прохожим.) Люди! Он ко мне пристает… (Это, впрочем, тихонько.)
Жан (уже по-настоящему злится и больно выворачивает ей руку). Прекрати. Ты дрянно шутишь. Пойдем. (Воровато озирается.) Вот наш подъезд.
Саша (не обращая вниманья на боль и корча замысловатые рожицы). Царевич… Жан-несмеян…
Жан. Ты больная. У тебя приступ, что ли?..
Ненастоящее солнце также воровато прячется за макет моего дома.
Шпрехшталмейстер не успевает объявить следующий номер. Рушатся
декорации. Бесы беснуются.
36.
За день до неотвратимого «перста возмездия» меня нашел Костя
Гуневич. Героический пушкинист был весьма бледен и даже похудел
пуще прежнего – так, что напоминал уж не человека, а какую-то
мятую игральную карту с изображением самого себя, – однако в
очах горела отвага и решимость неколебимая. Мы отправились
ко мне, на старую квартиру, и, естественно, выпили.
Константин говорил много и ожесточенно, почти не закусывал, ссылаясь
на отсутствие аппетита; стихами он сегодня не сыпал:
революционная муза внутри него задумчиво притихла. Я все больше
слушал, как-то вскользь, параллельно, что ли, силясь
представить, что же ощущает нынче Беглицкий. Впрочем, грубый и
прямолинейный Иван мне никогда не был особенно близок. Безусловно,
в некотором роде я жалел его, как всякую невинную жертву
собственной наивности, но не более того. К Гуневичу же – как к
натуре тонкой, сложной, а главное, осмысленной – испытывал я
даже нечто вроде братского чувства.
– Я пойду с вами, – помнится, заявил я, слегка перебрав лишку.
– Это еще зачем? – спросил Гуневич, выбивая сухими пальцами по рюмке
какой-то нестойкий срывающийся марш. – Все уже продумано.
Поздно что-либо менять.
– Я не стану вмешиваться, – уверил я. – Просто прослежу мм… за
процессом. Мало ли чего. Я замаскируюсь, скажем… скажем, в
продавца сдобы! – вдруг осенило меня.
– Бред, брат, – резюмировал Константин. – Но дело твое. Поступай,
как знаешь.
Последующие события, думается мне, следует описать досконально и в
строгой хронологической последовательности. Стало быть, рано
утром (день был пятничный) мы с Гуневичем на время
расстались: я, изрядно заправившись кокаином, отправился закупать
реквизит, а Константин, прихватив в дорогу недопитую водку, –
незнамо куда (на сходку с Беглицким?). Мы уговорились
встретиться через полтора часа на злосчастной для Олдо улице и ни
при каких условиях не показывать, что знакомы.
С неимоверным трудом мне удалось раздобыть низенький лоток-развалюху
и к нему – три десятка разносортной выпечки: и первое, и
второе я приобрел у знакомого старого еврея (в последние
полгода я разживался у него хлебом), пестовавшего пяток-другой
собственных лотошников. Старый пройдоха особенно не
выспрашивал меня о причинах столь странного приобретения,
поинтересовался только: не следует ли ему теперь взять меня на работу. Я
лишь рассмеялся на это и тут же стремглав кинулся к
проезжавшему мимо извозчику – время поджимало.
Похоже, я прибыл в срок и даже с некоторым запасом. Беглицкий и
Гуневич уже обосновались метрах в десяти друг от друга,
изображая, как и было условлено, довольно колоритную парочку: Иван –
щеголеватый франт с новеньким саквояжем (о содержимом
умолчим), – небрежно привалившийся плечом к стене, и Костя –
отпетый, явно нетрезвый бродяга, возлежащий прямо на брусчатке в
обнимку с бутылью и грязной мятой коробкой (о ее содержимом
умолчим также). Роли обоих были заранее четко расписаны
Слепнером – Ивану полагалось прохаживаться, как бы ожидая
потенциального извозчика (благо, оные тут почти не водились), а
Косте полагалось… да что, собственно, полагается делать
нищему?
Я отъехал на безопасное расстоянье, соскочил с пролетки и перешел на
противоположную сторону дороги. Отсюда все отлично
просматривалось, к тому же имелся и быстрый путь к отступленью –
поворот на боковую улочку. Я быстро разложил лоток и принялся
невозмутимо размещать на нем мою сдобу. Гуневич с Беглицким
порою на меня посматривали – без выраженного, впрочем,
интереса, как посматривают уличные зеваки на точно таких же зевак.
Надо отдать им должное, приятели держались достойно,
проявляя еще и недюжинный актерский талант, коего ранее я в них не
замечал совершенно. Так борзые, почуяв добычу, вновь
перевоплощаются в волков. «Да волком-то все одно не стать, когда
за спиною Хозяин», – высказался я про себя. Говоря по
совести, я даже отчасти позавидовал Ивановой и Костиной способности
к камуфляжу. Мне (небезосновательно считавшему себя
профессионалом) было бы вдвойне стыдно отстать от них в
лицедействе, а посему, я начал громко выкрикивать что-то наподобие:
«Свежая сдоба! Покупай и пробуй!» Улица была запущенной,
малолюдной в этот утренний час и, к счастью для них, не предвещала
особого наплыва покупателей. Прохожие возникали редко и
как-то эпизодически – точно случайные фразы в важном разговоре,
– все больше сворачивая прямо перед моим лотком – полагаю,
они что-то предчувствовали.
Так мы готовились затравить Олдо. Так – почти при полном отсутствии
зрителей – мы, три паяца, и разыгрывали сей жутковатый
спектакль. Раз мимо проскакал залетный извозчик: он, разумеется,
с надеждою остановился напротив «франта» Беглицкого, но был
отослан – уж и не знаю под каким предлогом. Миновали нас и
два авто, вызвав всеобщее напряженье. Напрасно. Не те.
Сосредоточенное ожиданье продолжалось. Я заметил, что рубаха моя
взмокла от пота. Не стоило вчера выпивать. Чтобы успокоить
нервы, я выбрал лучший образец из ассортимента сдобы и стал
жевать, бездумно глядя куда-то в начало дороги.
– Утро доброе, – проворковал женский голосок.
Я, как на грех, вздрогнул, едва не поперхнувшись. Передо мною
внезапно очутилась элегантная чернобровая дама с живым довеском в
руке – вертлявым непослушным малышом, гукающим и тычущим в
меня пальчиком.
– И вам не хворать, – осклабился я, входя в положенную роль.
– Два кренделька, пожалуйста, – дама с улыбкою протянула мне горсть
монет. – Свежие?
– Свеженькие, как ваши щечки! – бравурно похвалил я товар и, как ни
в чем ни бывало, полез в карман за сдачей…
Как вдруг за моей спиной послышался дробный стук копыт. Дробь
сбавила темп и вот, совсем смолкла.
– Эй ты, малый! – приказным тоном позвал некто. Я обернулся. Надо
мною возвышались двое городовых на одномастных конях.
– Скажи-ка, а кто дозволил тебе тут ошиваться? – развязно спросил
правый городовой при впечатляющих усах и при еще более
впечатляющей шашке. Я как-то сразу и без запинки отчеканил имя
знакомца-еврея.
– Вот оно как? – немного удивился вопрошавший, не забывая при том
топорщить усы в бравой улыбке, адресованной даме. – Что-то
раньше на этой улице им и не пахло…
– Да этот старый прохвост скоро пол Петрограда к рукам приберет, –
усмехнулся второй городовой: невзрачный толстяк с седыми
бакенбардами. – Жидовское семя, – он стрельнул в чернобровую
даму сальными глазками, да вдобавок еще и подмигнул.
Ребенок почему-то вздумал захныкать и отчаянно затеребил материн
подол, желая, вероятно, немедленно под ним спрятаться.
– Ну ты чего? – выпятив губы, обратился к нему невзрачный, чем
напугал чадо еще сильнее.
– Стало быть, ежели превосходительства дозволяют, – с елейною
грубостью звонко уточнил я, – я сдачку-то отсчитаю?
– Да валяй уж, бес с тобой, – махнул рукою усатый и поворотил коня.
– А хозяину передай, чтобы к нам наведался, – с ухмылкою добавил толстячок.
– Оставьте себе, – холодно бросила дама, игнорируя протянутые ей
копейки, и поволокла упирающегося отрока далее. Я выдохнул с
облегчением и только тут поймал на себе напряженные взоры
Кости и Вани. Я сколь мог беспечно улыбнулся – словно бы в
пустоту, – всем своим видом показывая, что все, мол, обошлось.
Меж тем, одна за другой пробегали нервные минуты, а Олдо и не думал
появляться. Может, выбрал иную дорогу? Откровенно говоря, я
бы нисколько не огорчился. Ну что, в самом деле, плохого
этот пресловутый Олдо сделал лично мне? У Жана не было к нему
счета. Жан всего-навсего продает здесь булочки. Мне сделалось
смешно. Я несколько расслабился и загляделся на небо. По
небу плыли дружелюбные тихие облачка. Невзирая на эти самые
облачка, небо казалось чересчур чистым, пустым, как и улица
сейчас. Меня насторожила эта излишняя стерильная чистота – я
будто почувствовал некий морок, ретуширующий картинку
настоящего. Едва вылезшее из-за гряды домов солнце уже изрядно
палило. День обещал быть необычайно жарким. Я расстегнул ворот
насквозь мокрой рубахи, по-прежнему следя за облаками.
Неожиданно я отчетливо ощутил нечто постороннее, подспудно
объявившееся в пространстве. Взгляд. На мне был чей-то чужой
взгляд.
Я опустил лицо и увидел глаза. В верхнем окне дома – прямо напротив
«бродяги» Гуневича – мелькнули юркие глаза неизвестного
бородача. Внимательные зрачки на мгновенье вперились в меня
(клянусь, было в них что-то злое, угрожающее) и исчезли. Это мне
вовсе не понравилось. С минуту я раздумывал, стоит ли
подойти к остальным и рассказать им о бородаче или же списать все
на обычные мои кокаиновые галлюцинации. В тот момент, когда
я решил, что все-таки стоит, было уже поздно. Я даже уже
начал двигаться в сторону Кости, который был ко мне ближе,
когда случилось непоправимое. Все произошло слишком быстро, не
оставляя ни единого шанса что-либо исправить.
На середину дороги, взметая клубы пыли и гари, стремительно въехала
черная машина и, истерически взвизгнув шинами, замерла четко
между несчастными бомбистами. Однако вместо Олдо (коего я
видел лишь на фотокарточке) из нее, подобно стайке муравьев,
высыпали четверо в одинаковых серых пиджачках и бросились в
противоположные стороны. Одновременно из двери того дома,
возле которого обосновался я, выскочили еще трое таких же, но
эти не ринулись ко мне, как я ожидал, а направились
опять-таки к Гуневичу. Я услышал пальбу и успел увидеть, как тот
схватил коробку, вскочил и, не раздумывая, с размаху швырнул ее
на мостовую между собою и нападавшими. Раздалось шипенье,
затем что-то треснуло, как будто прорвали огромный барабан, и
улицу наполнили протяжный адский гром, едкий дым и вонь. Из
окон выбило стекла. Улица заметно потемнела. Я должен был
бежать, но глаза мои – точно органы мне ничуть не подвластные
– неотрывно уставились на весь этот ужас. Я, наполовину
оглушенный, не мог сдвинуться с места. Секунды три спустя
что-то снова грохнуло – чуть поодаль, в том месте, где находился
Беглицкий. Я наконец инстинктивно присел (хоть в том и не
было никакой нужды: второй взрыв прогремел далеко от меня),
все так же не в силах оторвать взгляда от задымленной улочки,
оборотившейся чистилищем на земле.
Когда дым немного рассеялся, моему взору предстала поистине
апокалипсическая картина. Брусчатка была вздыблена – так, что
оголилась земля, – вымазана в крови, завалена крупными кусками и
ошметками человечьих тел. До меня доносились неясные стоны –
их источник было невозможно определить. Там, где ранее стоял
Иван, не было ничего, что бы напоминало о нем: я понял, что
Ваня взорвал бомбу у себя в руках. От Кости же осталась
только жалкая, никуда не годная половина – верхняя часть его
разорванного надвое туловища все еще трепыхалась на мостовой.
Я до сих пор помню его беззащитные, ставшие в миг ненужными,
очечки (странно, они не слетели, стойко держались на
положенном месте); помню кровавую струйку, выбивающуюся из-под
треснувшего стеклянного овала; эти бесполезные очки на
полуживом полутрупе навсегда остались для меня символом нашей
революции. Рядом агонизировал один из нападавших, с воем таща по
брусчатке раздробленную в щепки ногу. От прочих, похоже,
сохранились лишь трудно узнаваемые фрагменты плоти. Покореженный
автомобиль дымился, грозя скорым взрывом. Бежать – и бежать
со всех ног – меня заставило то, что из-за машины внезапно
выползли двое уцелевших в разорванных серых пиджаках; они
были при пистолетах и, кажется, вовсе не ранены.
Как же несся я тогда, не разбирая дороги! Как же летел на всех
кокаиновых парах, пока не поймал случайную пролетку.
– Штой-то там так грохотнуло, барин? – не оборачиваясь, спросил меня
извозчик.
– Большевицкие черти опять нашкодили, – объяснил я, переводя дыхание.
– Черти и есть… – проворчал извозчик с тою успокоительной
интонацией, с какой умеет русский мужик оборотить любой кошмар в
прибаутку – пустую да нестрашную.
Перед глазами все еще вспыхивали видения смерти. Всю жизнь они
сопровождали меня – где-то сбоку, по краю моей судьбы. Умирали
другие, не я. Череда покойников плясала вокруг пролетки,
подтрунивая над живым. Я сморгнул, и наважденье отстало. Зато в
атаку сразу же кинулись мысли-вопросы. Зачем я ввязался во
все это? Отчего мне не сидится на тепленьком месте гувернера?
Что за бес во мне? Молчит. Подленько спрятался, как и
всегда. Костя. Иван. За что они погибли? почему? Кто был тот
бородач? Кто-то предал; кто-то подстроил дьявольскую ловушку…
Что было делать мне – единственному выжившему? Я невыносимо устал; я
не нашел ничего лучше, чем укрыться в своей крысиной
каморке. Помню, как сошел на соседней улице – дабы запутать
извозчика (мало ли пред кем ему придется отчитываться); – как
доковылял до квартиры; как принял чудовищную дозу кокаина и
забылся. Мерцающий мрак проник в мою душу. Затем, благостною
отрадой, в ней заиграли давно забытые разноцветные огоньки…
(Продолжение следует)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
