Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Начало

Продолжение

21.

Само собою, я поспешил прямиком к Султану. Так все мы – несчастные
рабы всевозможных зависимостей – называли этого человека. Он
был толи турок, толи албанец. Его настоящее имя не знал
никто. В сущности, я презирал его, но как же он был нужен мне
порой. Номинально Султан владел антикварною лавкой неподалеку
от Летнего сада, однако для меня – где-то под прилавком, в
какой-то волшебной лампе Аладдина – у него постоянно имелось
энное количество кокаина. Откровенно говоря, здесь можно
было приобрести все: опиум, гашиш и даже медицинский морфин.
Слава Богу, сегодня Султан был на месте.

Я вошел в лавку – негромко и басовито звякнул медный колокольчик над
дверью. Тут доживали свой век слегка потрепанные, грустные,
но все еще бодрящиеся вещи – в основном эмигранты с
Востока. Потрескавшиеся лакированные божки Будды стояли повсюду,
точно стражи. На полу примостились солнечные часы на высоких
ножках, с замысловатыми символами, малопонятными европейцу.
На стене висело нечто проржавевшее, бывшее когда-то, по всей
вероятности, самурайскими доспехами. Ковры, книги, свитки,
чалмы, маски, вазы всех сортов и размеров заполняли видимое
пространство. Султан, как всегда, возился с обыкновенным
покупателем (странно, но лавка неизменно пользовалась успехом):
показывал упитанному розовощекому господинчику, укутанному с
ног до головы – соболья шапка, полушубок, необъятный
мохеровый шарф – коллекцию престарелых рахитичных кальянов.
Господинчик, впрочем, разглядывал сии экспонаты с маниакальным
блеском в зрачках. Султан искоса посмотрел на меня и пискляво,
с легким восточным акцентом сказал своему (видимо,
постоянному) клиенту:

– Просить прощенья, Василий Вениминыч. Я отлучиться на две минутки.

– Не долее, любезный, – важно предупредил его розовощекий. – Меня,
между прочим, ожидают в редакции.

– Поглядеть-ка пока вот на эта чудо, – Султан, с хищною ухмылкой
охотника, выпускающего проверенного живца, выудил из бездонных
закромов прилавка новый образец: крупный, основательный и
значительно более пыльный кальян.

– Где ж ты был вчера, шкура ты турецкая? – в сердцах обратился я к
Султану, как только мы уединились в подсобной комнате.

– Будешь совсем грубый – ничего не получить у Султана, – спокойно и
лаконично произнес тот.

– Извини. Извини, Султан, – опомнился я. – Просто вчера я…

– Вчера у меня быть неприятности… с полицией. Лавка совсем не работал.

– Вот оно как.

– Да, так. Совсем не знаю, Жан, толи теперь прикрыть это, а толи
подниматься цена…

– Ты имеешь в виду кокаин? – уточнил я.

– Его-его, – Султан с готовностью закивал головою, словно болванкой
на шарнирах.

– Слушай, – взмолился я, пересчитав при нем свою наличность, –
продай мне сейчас по старой цене, но в три раза больше, чем
обычно.

Султан прищурил свои большие наглые очи, поиграл черными дугами
бровей и наконец смилостивился:

– Ну, хорошо. Тебе я продать.

Долгожданным зельем я заправился прямо там, в подсобке, на глазах у
невозмутимого Султана. Надо сказать, я вынюхал вдвое больше
собственной нормы.

Далее в памяти моей почти полный пробел – одни только обрывки,
осколки сознания, бессвязные путаные полугаллюцинации: живой
розовощекий полушубок; Будда в нимбе из парящих кальянов; пустые
ржавые доспехи, готовые накинуться; – словом, внутри меня
произошла подлинная кокаиновая революция… Через несколько
времени я обнаружил себя посреди пустого заснеженного
пространства – пустого, если не считать мрачных голых деревьев,
образующих как бы коридор, да украшающих сей коридор странных
прямоугольных гробов, будто бы вросших в землю стоя.
Поразмыслив и придя несколько в себя, сообразил я, что нахожусь в
Летнем саду, а пресловутые гробы на самом деле – всего лишь
статуи, заколоченные на зиму в деревянные каркасы. Зимний Летний
сад. Что может быть нелепее? Я невольно расхохотался. Как
же я забрел сюда? Зачем? Первым делом я машинально проверил
карманы: все было цело, серебряная шкатулочка при мне и не
пуста. Стало быть, все не так уж плохо. Да и охотников до моих
карманов что-то не было видно – из-за лютой непогоды
прохожих тут не водилось вовсе. Я же мороз не ощущал абсолютно –
кокаин словно бы забальзамировал меня, – потому, полагаю, и
отправился сюда прогуляться.

Так брел я меж деревянных ящиков, в коих были будто бы похоронены
летние наши статуи, похоронено само лето. Представь, представь
же этого одинокого человечка – Жана-наркомана,
потерявшегося вдруг в омуте хищных деревьев, в вакханалии снега,
которому, кажется, нет конца и не будет. Представь взрослого
ребенка, убежавшего из дому по глупой случайной прихоти и вот, уже
позабывшего, где это самый дом…

«Ох, чувствую, скоро заколотят здесь и меня – вместе со всем тем
бредом, что накопился внутри». Я и в самом деле не вполне
понимал: жив ли я? А коли жив, то для чего?

Я присел на белую-белую скамью и неожиданно подумал, что даже
отсутствие жизни не так уж прискорбно и отнюдь не страшно; что
смерть похожа на белый-белый сад, усыпанный кокаином, и что у
жизни почему лицо Саши Сенчиной. Тут – будто кто-то встряхнул
калейдоскоп – мысли переключились на недавние события. Я
припомнил инцидент с Бурбонами и сладкая горечь растеклась по
телу. Я попытался осмыслить произошедшее. Да в общем, ничего
особенного-то не случилось. Просто я вступил в новую фазу
некой игры. И признаться, я не сказал бы, что недоволен. Руки
мои оказались проворней, чем моральные предрассудки, а мои
губы все решили за меня. Что до вышеозначенной морали, мне
она всегда представлялась старухой-процентщицей, взимающей
нескончаемые ненужные поборы, вызывающей желание уничтожить
одним только собственным появленьем и ожидающей справедливого
– по приговору суда моих желаний – топора. Безусловно, я
заигрывал с огнем. Что ж. Риск с отроческих лет был моей
излюбленной забавой. Однако вопросы другого свойства терзали меня.
Фатальна ли фатальность? Кто предопределяет события? Я?
Вряд ли. Я лжив или лжив мир? Лжив ли Предопределяющий? Лживо
ли само деление на лживое и праведное?.. Всего лишь подложные
вопросы к подложной модели бытия.

Сколько же ночей я провел не здесь. Сколько же утр я просыпался не
тем, кем засыпал. Сколько же раз бывало так: глядишь в пустой
мрак и видишь вдруг себя самого, созданного внезапным
сочетаньем углов и теней. Именно в такие моменты понимаешь всю
хрупкость, даже сомнительность собственного существованья.
Да-с, господа хорошие, фикция, грандиознейшая фикция – это ваше
существованье. А посему, я категорически отказываюсь
отвечать за проступки своих блудных двойников (кто бы они там ни
были), порожденных как мною, так и всеобщим безумием. Жан,
моргнувший секунду назад, – уже не я; временные пласты – если
принять время за слоистую материю – сожрали его с потрохами.
Призрак в зеркале никогда не был мною – я не мог проникнуть
к нему, туда, за стекло. Так как же, спрашивается, я мог
знать, кто он на самом деле и что у него на уме? Я не
оправдываюсь. Но всё же…

Заглянув сейчас в зеркало, что настоящего мог бы увидеть я? Ничего,
кроме невнятных образов, миражей, пляшущих в чужих зрачках…
Эта девочка в ванной; прозрачный воздух, разделявший нас;
горячий пар – и горячка в голове моей, и пустая темень за
спиною. Ворсистая плоть паласа под нами, Сашины ресницы-птицы,
беспомощно распластавшаяся плюшевая игрушка. Слова. Слова.
Они не способны передать ни красоты, ни ужаса, пережитых мною
одновременно. Oh mon coeur. О этот вечный спектакль внутри
меня… Тебе, тебе я отдаю его по капле. Мучайся же теперь ты.

У дома, а точнее, в моем подъезде, меня караулил Семен Зайцев.

– Все гуляешь? – осклабился он из темноты. Я молча достал коробочку
и слегка потряс ею пред ним. Сенина физиономия блаженно
расцвела.

– Я вообще-то по делу, – оправдался он на всякий случай, как бы
стеснительно теребя в руках картуз. – Но раз такое дело…

Я впустил его к себе, усадил за столик и принялся колдовать над порошком.

– Хватит тебе столько? – спросил я, отмерив Сене скромную, но вполне
удовлетворительную порцию.

– О да, – протянул тот: его зрачки жадно забегали.

– Ну-с. Тогда угощайся, юродивый революции, – миролюбиво сказал я и добавил:

– Как твой зуб?

– Никак, – с ностальгической печалью прогнусавил Зайцев. – Никак
бестия не растет заново. У тебя нет чего-нибудь… Я, знаешь ли,
привык…

Видя его затруднения, я вынул свою предпоследнюю купюру, свернул ее
в аккуратную трубочку и протянул Сене (этим вечером я пылал
поистине удивительной любовью к ближнему).

– Только не забудь вернуть… – предупредил я ближнего. – Да, брат,
сочувствую. Между прочим, вставить новый зуб, золотой, к
примеру, тебе обошлось бы совсем недорого: приблизительно столько
же, сколько выложил я за ночь с теми курочками…

– Может, хватит, – прогнусавил Семен. – Кажется, с курочками
разобрались уже. И к тому же, это лично мое мнение, они того
стоили, – он немного зажмурился, ожидая, по-видимому,
потенциального удара, но через пару секунд, украдкой заглянув в мои
добрые-добрые глаза, расслабился и сладострастно вытянулся на
стуле: кокаин начал действовать.

– Скажи-ка лучше, что слышно о Вивьен?

– Да говорят, вроде ей стало полегче, – быстро и как бы восторженно
проговорил мой приятель, – и какой-то ухарь забрал ее из
клиники.

– Что за ухарь?

– А черт его знает. Знаю, что парень при деньгах.

– Ну и славно, – успокоился я. – Гора с плеч.

– Я чего зашел-то. Завтра ночью у нас погромчик на Гороховой, –
радостно сообщил Зайцев. – Пойдем с нами. Это весело. Ничего
такого.

– И кого же громим? – поинтересовался я, подготавливая дозу и для себя.

– Да я и сам толком не знаю. Буржуя какого-то, само собой! – ответил
собеседник мой, почти хохоча.

– Я подумаю, – пообещал я.

– Что значит подумаю? Ты, брат, теперь, как никак, член партии. И,
сам понимаешь, есть вещи…

– Договаривай.

– Короче, Осип требует твоего присутствия.

– Первая проверка боеспособности?

– Что-то вроде. Ну так что, грохотнем на Гороховой?

– Я подумаю, – повторил я и втянул носом свою собственную революцию.

22.

Черта с два я туда сунусь, – постановил я себе поначалу. Погром. Что
за бред. Какие-то детские игры: ватага олухов с
Жаном-барабаном впереди. Смешно. Ну на кой это все мне? У каждого
должны быть свои собственные развлечения. И мне аккурат хватает
моих. Безусловно, я revolutionnaire по природе своей, но не
до такой же степени. Нет, я ни в коей мере не дистанцируюсь
от тех, кто позвал меня в ту ночь с собою – напротив,
подчеркиваю, меня никто не заставлял. Решающим фактором стало
глупейшее инфантильное чувство гордости (а ну как посчитают, что
струсил) и банальное любопытство. Как и всегда, во мне
одержал победу Жан Ужасный. Словом, поздним вечером я уже трясся
в трамвае, направляющемся к логову Слепнера: там была
назначена предварительная сходка. Почему я сел в трамвай
(внимательный читатель помнит, как ненавистны главному герою
механизмы любого рода)? Дело в том, что я катастрофически опаздывал.
А мне бы крайне не хотелось, чтобы они ушли без меня, коль
уж я решился.

В этом маленьком – даром, что почти пустом – трамвае ощущал я себя,
как нетрудно догадаться, крайне неуютно. Единственным
утешеньем были виды Петрограда. За окнами сгущался мрак,
мельтешили причудливые фонари (большинство из них по обыкновению не
горело), бесконечные парадные фронтисписы домов – чванливые,
такие неприступные на вид – и редкие промерзшие прохожие,
спешащие поскорее убраться с вечерних улиц, ставших в
последнее время небезопасными. Вот параллельно с трамваем поплыла
Нева: неизменная, вечная, стеклянисто-черная – что ей до наших
убогих погромов. Промелькнул, между прочим, внушительный
отряд конной полиции. Под ложечкой неприятно екнуло: мне ярко
представился позвякивающий кандалами Жан-каторжанин.

Кроме меня, в вагоне находились трое пассажиров: пьяненький
долговязый субъект в роскошном пальто с меховой оторочкой, клевавший
носом через одно сиденье впереди, да двое собеседников
сзади – их я разглядеть не мог, ибо они вошли позже. Пожалуй, я
оговорился. Определенье собеседники вряд ли было здесь
уместно, поскольку говорил лишь один из них, а второй
ограничивался тем, что изредка как-то подхмыкивал, что ли. Я заметил,
что второму не очень-то приятно соседство с первым, да,
кажется, они были и вовсе незнакомы. До меня долетали лишь как бы
отзвуки непонятного мне монолога:

– Казус сплошной-с – народишко-то наш. Прав был Николай Васильевич,
ох прав: мошенник на мошеннике… И прощелыга первостатейный.
И прохвост тот еще. Да из самых мелких людишек. А поди ж ты…
Бурлит, кипит, воплощается… да только всё черте во что. Не
пойму, кто Россию ведет на заклание…

Этот сухой неспешный голос был мне смутно знаком. Ничего, прямо
скажем, особенного не было в его тембре, однако от звучания его
по спине моей невольно забегали мурашки.

– А поняли б вовремя, – продолжал скрипучий голос, – раздавили гнид…
Да поздно, поздно. Выпестовали себе же на погибель. Не
удержать чертей-то своих… У вас не найдется прикурить?

От этого вопроса меня всего передернуло.

– Мы же в трамвае, – заметил второй голос.

– Да-с, здесь курить никак не положено, – добавил кондуктор для порядку.

Я встал и, не оборачиваясь, поплелся к кабинке вагоновожатого. Я
попросил тут же меня высадить – благо, и нужная улица была уж
неподалеку. С внезапным необъяснимым облегченьем я сошел на
мостовую и лишь тогда позволил себе взглянуть в окна
удаляющегося трамвая. Опасения оказались не беспочвенны: в одном из
окон мелькнула широкополая шляпа и чьи-то длинные седые
волосы, выпроставшиеся из-под нее.

Что за наваждение. Он будто преследует меня!

У двери двадцать третьей (а как хотелось в двадцать восьмую)
квартиры я остановился перевести дух. Где-то внизу безнаказанно и
дерзко попискивали крысы – куда же пропал кот? По лестнице
гулял злой ветерок. Едва я попробовал постучать (звонка не
было), дверь распахнулась сама. После всех предосторожностей, с
какими ее запирал Беглицкий в прошлый раз, поверить в
этакую безалаберность было трудно. Не без опаски и практически на
ощупь я проследовал по коридору. Похоже, ничего не
случилось – за памятной дверью раздавался крепкий раскатистый голос
Васи Шрама:

– Жук. Ей богу, жук! Все горлопанил – еще, когда в деке вязали, –
что он «капитан великого русского флота» и помирает, мол, «с
именем Императора на устах». Мы даже не сразу вздернули его
на мачту – уж больно антяресно глаголил!

Одобрительный гогот наполнил комнату. Я приоткрыл дверью.

– Фу ты, черт, – рыкнул Шрам и убрал руку с пояса, которая уж
потянулась у него туда, под ремень, скрытый простецким засаленным
свитером. Остальные – а было их сегодня больше ровно на двое
(я разумею Зайцева и неизвестного мне молодого человека
интеллигентного вида), стало быть, всего семеро – также
напряглись и явно опешили при моем появлении.

– Ты как сюда попал? – спросил Осип Слепнер, бледнея, но бледнея
как-то частично: восковые пятна покрыли лишь его скулы и
высокий лоб.

– Обыкновенно, через дверь. У вас нынче вход свободный, – сострил я.

– Так-так… – Слепнер оглядел лица своих подельников. – И кто же у
нас заходил последним?

– Ну я, – признался Проша Еремеев.

– Папиросу, – коротко скомандовал Осип. Шрам тут же протянул ему
пачку. Беспокойными пальцами Слепнер выудил папиросу и прикурил
от спички, предложенной ему тем же Васей. Все замерли –
один только Беглицкий отвернулся к окну, словно бы показывая,
что в спектакле не участвует.

– На стол его, – тихо и как-то брезгливо сказал Осип. Еремеев не
успел опомниться, как уже был скручен собственными же
товарищами и уложен на шаткий алтарь стола.

– Я ничего не сделал! – отчаянно захрипел Проша.

– Ты в самом деле так считаешь? – наигранно вопросил Слепнер,
выдохнув вместе со словами порцию густого дыма, и зашагал по
комнатке в своей странноватой манере. – А я считаю, Прохор, что
ты сделал. И сделал то, что поставил под угрозу безопасность
всей партии. Все помнят, что случилось с Володей Тылиным?..
Мы потеряли истового бойца, товарища… который, как я глубоко
уверен, не выдал и никогда не выдаст нас охранке! Я
настолько уверен в нем, что даже не сменил квартиру. Охранке же
никогда не придет в голову искать бунтовщиков этажом ниже… – он
остановился, пожевал губами, с отвращением посмотрел на
Прошу. – К чему я вспомнил про Володю? А вот к чему. Владимир
стал Жертвою, Примером!.. Так вот, это не должно повториться
снова. А из-за таких, как Прохор, это может произойти. Для
приговоренного к смертной казни… – Слепнер выдержал длинную
театральную паузу, в продолжении коей Еремеев неистово
барабанил каблуком по ножке стола, – важно ли, что именно привело
его на эшафот: халатность ли его друзей либо их
предательство? Вот о чем я спрашиваю вас. А еще я спрашиваю вас – кто
лежит на этом столе: наш Проша или, может, агент охранки? –
Осип сделал особенно глубокую затяжку и вдруг завопил:

– Задрать рубаху!

Сеня с готовностью обнажил безволосый Прошин живот, трясущийся в конвульсиях.

– Никогда… не оставлять… дверь… – медленно, с расстановкой
проговорил Осип и неторопливо загасил папиросу на животе орущего
Еремеева (в воздухе потянуло паленой плотью), – открытой!

Экзекуция была окончена. Прохора наконец отпустили. Он безвольною
тушей скатился со стола и, точно ребенок, зарыдал на полу,
судорожно вцепившись в обожженное брюхо. Осип устало отвернулся
– его, надо сказать, тоже трясло – и пил уже неведомое свое
успокоительное.

Все это время лично меня не покидало ощущенье, что я все-таки ошибся
дверью и еще не поздно потихоньку покинуть сие безумное
собранье. Но право же, было нечто определенно завораживающее в
том зрелище, что предстало моему взору. А Осип, ну что Осип
– он гений и вождь только для них. Я же сам себе и Осип, и
Ленин, и мировая революция в едином лике. Я никому не
подчиняюсь, – успокоил я себя. Глупец...

Дальнейшее скучно и не заслуживает подробного описанья. Проша,
натурально, был прощен. Помню также, распили мы для храбрости
нехорошей на вкус водки. Слепнер, как и следовало ожидать,
разразился напутственною тирадой, сводящейся к трем нехитрым
тезисам: что цель, мол, предстоящего погрома вполне оправдана,
что объект и субъект (имя названо не было) в полной мере
олицетворяют собою ненавистную нам систему и что матушка Россия
жаждет де поприветствовать своих героев.

(Продолжение следует)