Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Hачало

Продолжение

37.

Малыш Жан скатывается – именно скатывается: он еще лишь учится
ходить – с огромной зубчатой горы крыльца. Он шмякается носом в
по-летнему сухую и прогретую землю. Ну а куда, собственно,
ему еще шмякаться? – мог бы спросить кто-нибудь (да, к
примеру, насмешливо взирающий с крыльца Тимофей, коли б умел
говорить). А вариантов, между прочим, множество: и пустое
ржавенькое ведро с пахучею тряпкой, притулившееся к последней
ступеньке; и торчащие прямо из земли корни разросшейся липы –
крупные, узловатые, так похожие на бока невиданного подземного
удава; и хищные заросли крапивы чуть поодаль. Жан немного
ушибся, но даже и не думает ныть или как-либо еще выказывать
свое недовольство (тем более что, кроме тощего кота, все равно
нет зрителей). Он молчалив и сосредоточен на каждом
движении. Он подымается, как-то виновато улыбаясь Тимоше – мол, ну
и что с того, что я все время падаю? Кот прячет ехидный
оскал в усы, а усы – под лапы, как бы отвечая: да, в общем,
ничего, бывает, ты иди, а я тут умоюсь пока. Перед путешествием,
кое, понятно, вряд ли будет далеким, Жан устремляет карий
взор на то гигантское гнездо, из которого только что выпал.
Дом похож и на деревянную гору, и на перекосившегося, но
нестрашного буку. В доме – Мама. Она, наверное, следит за Жаном
из окошка. По крайней мере, он так думает. Напрасно – не
следит.

Жан задирает шарообразную голову. Жан пытается рассмотреть солнце.
Это трудно. Режет глаза, они неумолимо смыкаются, оставляя
взгляду лишь смутный образ, написанный собственной кровью.
Жан, разумеется, не знает о таких свойствах крови; ему ясно
одно: солнце сильнó настолько, что закрытые глаза ему вовсе не
помеха. Да, пока он еще не вырос, ему никак не увидеть этот
чудесный фонарик. Вот мама, она-то наверняка его видит… И
все же Жан замечает, что это солнце совсем не такое, какое
было прежде в окне. Когда раньше он влезал на подоконник и
пробовал пощупать солнце, оно оказывалось странно стеклянным и
холодным. Это было ненастоящее солнце, ведь оно не может быть
холодным. Почему его никогда нельзя ни разглядеть, ни уж,
тем более, потрогать? Солнце недосягаемо, оно, как
единственный глаз кого-то тоже недосягаемого, глядящего с неба на
Жана. Оно живет в воздухе, который тоже особенно не потрогаешь.
Или все-таки потрогаешь? Жан, в глазах которого все еще
пляшут рыжие огоньки, забытые в них солнцем, сосредоточенно
силится потрогать воздух. Это ему быстро наскучивает, и он
начинает путешествие.

Жан внезапно ощущает, как мало на нем одежды: застиранные шорты и
больше ничего. Как же жжется эта большая трава – она явно
враждебная, маленький гость ей не по вкусу. Самое время
отступить или хотя бы свернуть на дорогу. Но нет, Жан не из таких.
Он упрямо продирается через крапиву, словно бы раздвигая
ручонками завесу зеленого огня. Злое пламя не сдается и
разгорается все яростнее – его, похоже, вовсе не победить, оно
сильнее. С пылающими икрами и ляжками, прикрытыми шортами лишь
наполовину, с покусанным травяными монстрами животом, с
донельзя обожженными ладонями и отчаянными слезами на бордовых,
как свекла, щеках, Жан выскакивает на дорогу. Он с размаху
плюхается в пыль тем единственным местом, кое осталось у него
целым, нетронутым неведомой доселе болью. «Мама!» Крик звучит
где-то внутри, не выплескиваясь наружу. Крик как будто бы
тоже обожжен, он обессилел. Жан начинает отчаянно растирать и
расчесывать зудящую в теле боль, пытаясь извести, просто
стряхнуть ее, что ли. Не тут-то было. Зеленые монстры
постарались на славу: от его усилий их яд, кажется, проникает еще
глубже, кусает еще больнее. Если бы крохотный путешественник
уже тогда знал, что такое смерть, он, вероятно, решил бы, что
именно это с ним сейчас и произойдет. Впрочем, кто знает –
знал или не знал, – возможно, само понятие это не требует
четкого определенья, опыта, знания, а висит себе рядом в виде
некой сопутствующей птицы.

Жан устает изводить себя, хотя, если откровенно, в самом этом
процессе было какое-то жуткое мучительное удовольствие – ласка
навыверт, что ли. Он наконец унимает слезы. Требуется хоть
как-то отвлечься от боли. Жан смотрит на липу; это всегда
неизменно его успокаивает. Липа стоит неподалеку, чуть шурша
листьями на ветерке – величественная, мудрая, сочувствующая:
она-то его никогда не кусала, а в том, что под ней живет
узловатый удав, она нисколько не виновата. Липа добрая. Жан уже
знает, что это именно «липа» – мама порой произносила это
слово, указывая ему на дерево. Странно, но многое начинает
существовать только тогда, когда получает имя. «Да, я – Липа», –
на всякий случай подтверждает липа и Жан мгновенно
успокаивается. В тот же миг он слышит, как сверху точно вспархивает
чье-то крыло. Кто-то будто пролетает над ним – пролетает и
покидает на время.

Малыш Жан замечает в собственном теле кое-что нехорошее, а именно:
оно (не чье-нибудь, а его тело) совершенно не разгибается,
словно скованное ужасным зеленым ядом. Надо что-то делать. Он
же не может сидеть тут, пока про него не вспомнят. Жан с
надеждою глядит на окна, но там – холодный стеклянный блеск да
безжизненность штор. Позвать Тимошу? Тот и лапой не двинет,
посмеется себе в усы. Как же было бы славно, если бы мама
вот сейчас выбежала из дома и подхватила его – смешного
Жана-истукана, повсеместно украшенного разноцветными пятнами и
волдырями – на руки, причитая:

– Бедняжка, маленький мой, ну кто же тебя так, а? Вот я ему задам по
первое число!

Жан улыбается своей теплой мысли. Ему уже не так больно. Однако
крыльцо по-прежнему пусто. Даже Тимоша, похоже, предательски
юркнул обратно, в приветливо и вместе с тем издевательски
раскрытую дверь. Жан уже не хочется путешествовать; да какое уж
тут путешествие… Вот и солнце перестало быть дружественным,
охраняющим – оно палит прямо в макушку. Как будто мало того,
что все тело жжет от крапивы…

– Мама!.. Ма-а-ама!

Жаново терпение иссякло. Он желает одного: чтобы его немедленно
унесли или хотя бы пожалели. Но на зов никто не откликается. От
этого становится еще горше.

– Ма-а-ама-а-а!!!

Малыш Жан напряженно вглядывается в окна, сверлит взглядом пустой
проем двери, ожидая счастья, полагающегося всем детям. Но,
видимо, не ему… Жан закрывает глаза – решив обмануть самого
себя, всех, весь мир, как он обманывал солнце – в последней
надежде, что, когда он их откроет, перед ним окажется Мама. Он
сидит так очень долго, всецело сконцентрировавшись на своем
Желании, похожий на маленького, крайне серьезного мага.
Наконец Жан решается. С непривычки его ослепляет солнце. Когда
солнечные чары рассеиваются, малыш Жан с невыразимым ужасом
обнаруживает, что, вместо мамы, пред ним, уперев толстенькие
недоразвитые ручки в бока, напоминающий одновременно и
взрослого и ребенка, стоит…

38.

Красный человечек отпустил край моего одеяла, засеменил к стене и
мгновенно исчез в ней, став частью орнамента на обоях. За ним
стремглав пробежала крыса. Глаз мой был еще мутен, и я не
сразу сообразил, что нахожусь в норе на Гагаринской, что
сейчас день, что я отключился одетым. Но все это было после. Ибо
сперва я ощутил в комнате присутствие еще одной «крысы». Я
был разбужен не зря: в каком-то метре от кровати, стискивая в
руках мою же подушку (вторую, как бы Сашину), застыл
бородач. Подушка немного подрагивала. Трясло и бородача. Те же
воспаленные глаза, виденные намедни в окне, теперь глядели на
меня из полумрака частично зашторенной комнаты. Очередное
видение? Бородач был невысок и, прямо скажем, хлипок, но все в
нем выдавало неистребимое желанье немедленно со мною
покончить. Как он проник ко мне? Ведь я отлично помню, как запер
дверь на два оборота. Отмычка?

– Может, поговорим? – собравшись, предложил я.

– Изволь, – резко сказал бородач (я где-то уже слышал эти визгливые
интонации) и столь же резко сорвал с лица фальшивую бороду.
Подушку, впрочем, он так и не выпустил, держа ее на уровне
груди, точно щит.

– Я так и думал, – солгал я, приподнявшись на кровати.

– Не двигайся… – тягуче проговорил Осип Слепнер, сверля меня больным
немигающим взором, – слишком быстро… Если желаешь что-то
сказать перед смертью…

– Ты, Осип, я вижу, окончательно спятил, да?

Слепнер тяжело молчал. Дыхание его было хриплым и прерывистым, а
состоянье все время менялось: то прострация, то внезапные
вспышки ярости. В иное время подобная ситуация мне даже могла бы
показаться комичной: маленький плешивый Осип в обнимку с
подушкой грозит мне расправой. Но не сейчас. Уж больно он был
на взводе.

– Меня тебе не провести… – произнес Осип будто в полусне, – Иуда! –
словно проснувшись, гаркнул он.

– Что за бред ты несешь?

– Я был там! – обвинительно констатировал Слепнер.

– Я знаю. И что?

Как же меня бесило то, что он лапает подушку, предназначенную для Сашеньки!

– Я видел, как ты говорил с городовыми, – одна половина Осипова лица
начала как-то юлить, что ли. Это выглядело несуразно и
омерзительно.

– Вот оно что, – я сделал попытку рассмеяться: смех у меня не вышел,
оборотившись сиплым вороньем карканьем. – И ты подумал…

– Ты подал им знак! – картаво и исступленно вскричал Осип. – Ну
разумеется. Я никогда тебе не доверял. Следовало раздавить тебя
сразу, как гниду!.. У меня мало времени, – ни с того ни с
сего он сменил тон на почти деловой. – К тому же псы твои,
похоже, уже следят за мной. Живым отсюда ты все равно не
уйдешь. Так что…

– А кто дал тебе право решать, кто хорош, а кто худ? – я старался
оттянуть момент неизбежности, заговаривая зубы своему
смертельному оппоненту, – кто свой, кто чужой? кому жить, кому…

– Ты предатель, – с убийственной лаконичностью отрезал тот,
безуспешно борясь с тиком.

– А если я докажу, что это не так?

– Поздно.

– Стало быть, доказательства и не нужны? Стало быть, надобно убить меня и все?

– Ты не стоишь объяснений… – Слепнер вновь как бы «засыпáл»; с ним
творилось неладное. – Ты подохнешь, как гнида, – его зрачки
сделались тусклыми, как запотевшее стекло.

– А ты, ты сам, – неожиданно для себя заорал я, – чтó делал за тем
окном?! Не из-за тебя ли погибли Костя с Ваней?! Отчего ты не
послал на смерть Шрама с Дыбко, а?.. Я знаю отчего: они
ведь неумные, удобные, винтики. Не то что…

Слепнер нехорошо затрясся, комкая несчастную подушку. Челюсть его
заходила из стороны в сторону, издавая отвратный скрежет.
Слепнер был на пороге приступа. Еще чуть-чуть и я выиграю без
боя…

– Иуда! Гнида!!! – завизжал Осип вне себя. И вдруг подушка в его
руках словно бы взорвалась изнутри. Взметнулся вихрь из перьев.
Вместе с тем плечо мое пронзила непереносимая боль.
Клянусь, ужаленный Жан заревел от боли, как в детстве, моментально
вспомнив ужасное зеленое пламя.

– Больно сделал? Ну извини! – истерически загоготал Осип.

Я вскочил с кровати и заметался по комнате – как обреченная курица,
коей уготован суп – в тщетном желании хоть как-то
спрятаться. Я наткнулся на столик; в ту же секунду на его поверхности
взвился сноп щепок. Следующая пуля ударилась в подоконник за
моей спиной. Скверное дело. Мне вовсе не хотелось умереть
вот так – под слепыми пулями полоумного юнца-фанатика.
Практически перестав думать, повинуясь единственно инстинкту
самосохранения, целою рукой я ухватил тяжелую лампу, стоявшую на
столике, и резко запустил ее в сторону агрессора. К моему
вящему удивленью, там что-то хрястнуло (звук был такой, будто
кто-то отбивал мясо), коротко пискнуло, повалилось и
затихло. Я перепрыгнул через подбитого Осипа (тот, кажется, уже
подымался) и дернул дверную ручку: к счастью, не заперто. Я
выбежал к лестнице, захлопнул дверь. Может, запереть ее? Не
спасет: если Осип сумел открыть ее снаружи, откроет и изнутри.
За дверью был мой l'ange extermina, и его карающее жало было
при нем. Дьявольщина! Надо было добить его, что ли.

Я решил использовать старый, как мир прием – вместо того, чтобы
сбежать вниз (квартирка моя на третьем этаже), я поднялся вверх
на два лестничных пролета и затаился. Здесь я успел
осмотреть плечо – пуля прошла по самому краю и навылет. Мне, в
общем, повезло. Как я и предполагал, вскоре снизу донесся звук
распахнувшейся двери. Неужели сработало? – спотыкающиеся шаги
явно отдалялись от меня. Я помедлил и осторожно выглянул в
окно. У подъезда стоял пошатывающийся Осип. Выглядел он
неважно: висок рассечен, мертвенная бледность застила и без того
страшное окровавленное лицо. Осип напряженно вглядывался в
поток прохожих. Его колотило, а ноги напоминали поломанные
шарниры. Осипово тело словно танцевало отдельно от воли
собственного хозяина. Слепнер определенно ничего уже не соображал.
Жажда уничтожить меня, видимо, была настолько сильна, что
горе-убийца полностью забыл об опасности, исходящей от
окружающих. А опасаться было кого: через пару минут на обочине
возникли пешие городовой с жандармом. Последний – эдак, правда,
неспешно, аккуратно – приблизился к нарушителю спокойствия
и что-то от него потребовал. Вместо ответа, Осип, недолго
думая, навел на жандарма дуло. Руку его, надо заметить,
чертовски трясло – наган ходил ходуном и подпрыгивал, точно
непослушный железный зверек, отнюдь не желающий, чтобы его
приручили. Жандарм встал, как вкопанный, продолжая, натурально,
увещевать. В сей же момент городовой, довольно крепкий малый,
начал подбираться к Осипу сзади, намереваясь, очевидно,
контратаковать с тыла. Все его старанья, как и треволнения
порядком взмокшего жандарма, оказались излишни. Ибо приключилось
следующее:

Пока городовой готовился к решительному выпаду, а любопытствующие
прохожие с интересом на все это взирали – образовав даже
что-то, вроде кольца, – Слепнеру сделалось настолько худо, что он
внезапно выронил наган, вцепился себе в горло и рухнул на
мостовую. Словно некая невидимая молния пронзила и подкосила
этого оголтелого юнца. Однако беспокойное тело его,
поверженное на камни, не унималось и там. Слепнер, как перевернутый
жук, задрыгал коротенькими ножками, бешено застучал локтями
о брусчатку, вытянулся в абсолютно противоестественную дугу
и лишь после всего этого замер, свернувшись, напротив,
эдаким калачиком. Чудовище, уснувшее в позе зародыша – таким
запомнился мне Осип Слепнер, таким он и был погружен в
подъехавшую карету «скорой помощи». Улица полнилась людьми; в толпе
мелькали полицейские мундиры. Следовало незаметно исчезнуть.
Не дай Бог, кто-нибудь еще сообщит про выстрелы в доме.

Я снова заскочил к себе, снял окровавленную рубашку и оторвал от нее
подходящий лоскут. Им же я наскоро забинтовал рану.
Переодевшись, приведя себя в божеский вид и втянув в ноздри горстку
бодрящей прохлады, я, наконец, спустился на улицу. Кажется,
я уже знал, куда мне пойти. Забавно, но я почти не
нервничал, проходя мимо жандармов. Теперь у меня не оставалось
сомнений: кто-то хранит меня. За сегодняшний день я мог погибнуть
по крайней мере дважды. То, что я еще жив, безусловно было
чудом. Стараясь идти не слишком быстро, дабы не вызвать
подозрений, я вдруг приметил в толпе седую шевелюру, а под ней –
костистое стариковское лицо, кое невозможно было не узнать.
Холодок пробежал у меня по спине. Старик также мельком
глянул на меня: не глаза, а два кинжала. Нынче он был без шляпы.
В губах его торчала неизменная трубка. Как и прежде, она не
дымилась.

(Продолжение следует)