Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Начало

Продолжение

18.

Комнаткою у Сенчиных пока что обзавестись не удалось. Зато некоторый
успех налицо. Намедни Сенчина-старшая (бросив томный взор
из-под вуалетки боа) поведала мне – толи в шутку, толи
всерьез, – что тоже была бы не прочь взять несколько уроков,
скажем, Закона Божьего – она-де в свое время пропустила сей
догмат мимо ушей. Савва Дмитриевич – скрытый, но убежденный
атеист – к предложению отнесся крайне враждебно: не последнюю
роль, полагаю, сыграла ревность. Веселый адюльтер пока как-то
не клеится. Да и Анна, по большому счету, не особенно-то
возбуждает во мне интерес амурного свойства.

Надо заметить, если уж речь зашла о религии, Сенчины вообще тяготеют
более к теории Дарвина и местечковым мистификациям, вроде
спиритизма (Сенчин всегда не прочь поспорить о столоверчении
и голосах извне); политическая приверженность семьи мне
также малопонятна (нечто умеренно либеральное); а если им
приходится посещать церковь, так вот именно, что только
приходится. Единственное исключенье – Сашенька, постоянно собирающаяся
на церковную службу, как на праздник. Сдается мне, в том
повинна ретивость предыдущей гувернантки – весьма, говорят,
религиозной особы. Саша вообще, при всех ее пакостях и
чудовищном детском эгоизме, – единственный лучик света в этом
сереньком, никчемном царстве. Та знает Закон Божий едва ли не
лучше меня (я уж подумываю, не перейти ли нам с нею уже на
церковно-славянский) и, похоже, верует искренно, как впрочем, и
положено дитяти: все мы искренни по младости, пока
перезревший ум не начнет играть с нами дурные шутки. На святую
девочку, правда, Саша отнюдь не похожа – смотрит на меня не хуже
мамаши, как-то все эдак, будто крючками какими подцепляет.
Ужасно. Дите, а все туда же – сверлит своими ведьмиными
зрачками (или мне кажется?): глаза у нее крупные, миндальные с
рыжинкою, нездешние, что ли. Пугают. Нехорошо. Экая маленькая
бестия. Прямо-таки сама напрашивается, чтобы я ей отомстил за
то, как она передо мною фордыбачит. Иногда нестерпимо
хочется содрать с нее платье и хорошенько отходить хворостиной по
этой сливочной спине. Спина ее не дает мне никакого покоя.
Сущая беда. Что со мною? Понять не могу. Злюсь на
одиннадцатилетнюю девчонку. Через месяц, кстати, ей уже будет
двенадцать. Гадкое что-то зреет в душе. Или не гадкое вовсе…

Уроки наши проходят скользко – будто чертик между нами: все
подтрунивает, нашептывает – дескать, кто ты и кто она? Саша словно
бы все время глядит на меня свысока, отчего я ничуть не
ощущаю себя взрослым солидным мужчиной; в ней же, наоборот,
проступают для меня черты полуоформившейся женщины. Этот
последний факт странно меня смущает. Помыслы мои не имеют еще ни
четкой структуры, ни внятного обоснования; определить их для
себя – означало бы сразу же перенести мечты в лоно воплощенья,
чему мешает известного рода pudeur. Форма сего томленья
пока мне не ясна, однако доподлинно чувствую – исток его в этом
неуловимо обольстительном подростке.

Наконец, перед сном поймал себя на чудовищной мысли: а что,
любопытно было бы затеять вот с нею любовную игру – так сказать,
заполучить чрез нее (попутно выместив все накопившиеся обиды –
и матери моей в том числе) этот высокомерный мир богатеньких
снобов и гегемонов, мир, коему по всему уж недолго
осталось. Взять и овладеть этой вот чистенькой, юной, усердно
оберегаемой от греха – да так овладеть, чтобы акт сей, помимо
естественного животного удовлетворенья, принес мне еще и полную
окончательную победу над тем, что я так презирал в ее
родителях. Тем более, со дня на день я стану большевиком и получу
что-то вроде будущей индульгенции на всё… Чертовски сладко,
наверное, возделать свой маленький райский садик на чужом
огороде, тихонько взрастить собственный tendre fleur. К тому
же, цветочек-то редкостный, даром, что колючий – манит-с
искус. В конце концов, надо же мне кем-то заменить исчерпавшую
себя Вивьен. Интрижка, само собою, выходит рисковая – папаша
хоть и слепец рассеянный, однако все же юрист, – но тем-то
она и жжет, подзуживает. Говорят, сам Федор Михайлович не
чурался подобных развлечений с милыми отроковицами. Так почему
бы Жану не позволить себе повторить – для озаряющего
вдохновенья, потребного при тусклом свете бытия – вольности гения…

Фата-моргана. Вот что это такое. Ненормальный сдвиг реальности.
Сплошная какофония в голове. Мое расширившееся сознание и такие
же зрачки, взирающие на мир без морали и пределов. Сумбурные
видения кокаиновой бессонницы. Жан-варан, охотящийся на
ускользающую бабочку. Тайные игрища под луною. Ничто, жаждущее
обращенья в нечто. Пыхтящий лев, оседлавший юную лань.
Огрызок запретного плода… Миражи. Миражи. И только.

Да нет, ну какой я к дьяволу растлитель. Так, промелькнула, подобно
глиссандо, вздорная да шальная мысль, промелькнула и
погасла. С тем и уснул.

19.

О фарсовой моей инициации.

В четверг, в девять сорок утра, я – злой, заснеженный и прошитый
насквозь, кажется, всеми ветрами мира, гулявшими нынче по
Питеру – вошел во двор дома, указанного Беглицким. Меня встретили
мрак, вонь, тлен – в общем, повсеместная разруха,
свойственная глухим и бедным дворам. Внутри подъезда картина была не
лучше: замысловатые трещины на стенах, разбитый проем окна
(о чем он напоминает мне?), сырая грязь на лестнице –
болотные топи умирающего снега. Помню, как в темноте спугнул
огромного иссиня-черного кота, похожего на сущее исчадие ада.
Впрочем, впереди меня ожидало и кое-что, я бы сказал,
утешительное. Дверь означенной в инструкции квартиры отперла
молоденькая барышня приятнейшей во всех смыслах наружности – лет,
думаю, не старше восемнадцати. В чертах ее кукольного личика
было словно бы что-то известное для меня: я как будто уже
видел ее и совсем недавно. Она мило и чуть рассеянно улыбнулась
– уже подразумевая одною своей мимикой невольный вопрос, –
как улыбаются бродячему шарманщику, ничейному щенку или
случайной хорошей, но готовой вот-вот улизнуть, мысли. Из-за
спины барышни вдруг выглянула ненужная трясущаяся старушка в
платке и подслеповато на меня сощурилась.

– Тябе кого? – недобро проскрежетала она.

– Мне… э-э… нужно… – я определенно растерялся, не зная, как
объяснить, и глупо к тому же улыбаясь.

– Ну говорите же, – рассмеялась барышня: ее глаза горели каким-то
почти восторгом, но обращенным как бы не на меня, мимо. – Вы,
быть может, к Володе? Он как раз вернулся. Вчера. Спит… –
горячо и с некою тайной торжественностью шепнула мне она.

– Погоди, Соня, – проскрипела карга и обратилась ко мне, часто-часто
моргая, как будто высматривая во мне что-то эдакое:

– А ты, молодой, часом не к Слепнеру? У его там полно бывает
молодежи евойной, – как-то брезгливо прошамкала бестия.

– Пожалуй… – неуверенно согласился «молодой».

– Энто этажом ниже! – словно бы пролаяла старуха и довольно
неожиданно бабахнула дверью перед самым моим носом.

Этажом ниже уже стоял Беглицкий.

– Тебя куда понесло, а? – озабоченно спросил он. – Хорошо, я
услышал. Тебе же сказали: в двадцать третью. А ты куда поперся?

– В двадцать восьмую, – сознался я. – Ты, Вань, как-то невнятно
написал. А что это за милая девчушка там живет?

– Что еще за девчушка? – нахмурился Беглицкий. – Нет там никаких
девчушек. Была одна, да только ее арестовали. А квартира
опечатана. Ты туда больше не суйся. Нам не нужны неприятности.

– Но я видел ее, как тебя.

– Ты бы меньше нюхал этой гадости. Заходи, – Иван открыл дверь
двадцать третьей квартиры и впустил меня в узенькую сумрачную
прихожую, заполненную всевозможным хламом: горы пустых бутылок
на полу соседствовали с кипами перевязанных книг, рядом
скрючился в три погибели остов сломанного велосипеда и повсюду –
какие-то мешки, мешки. Замок щелкнул четыре раза. Мы
вступили в кромешный тоннель коридора.

– Осип ждет, – очень тайно и торжественно (это уже где-то было)
поведал Беглицкий, пока мы с ним продвигались вдоль донельзя
обшарпанных стен, весь декор коих составляли ошметки подгнивших
обоев. Коридор внезапно родил дверь, и яркий свет за ней, и
четырех ярко освещенных незнакомцев в придачу. Ан нет, я
снова вру тебе – с одним из них я был уже косвенно знаком.
Плюгавый юнец с бегающими оливковыми зрачками, что стоял у
плотно занавешенного окна, оказался тем самым творцом словесных
бомб, о котором мне рассказывала бедняжка Вивьен в том
сумасшедшем, с позволения сказать, салоне. Остальные трое были
явно из простых и невыразительны, как деревянные срубы, коим
наспех и лишь отчасти придали сходство с людьми. Младшему из
них было лет двадцать с небольшим, а старшему – далеко за
тридцать. В высоких сапогах, длиннорукие, приземистого роста,
но избыточной корпуленции в плечах – они невольно вызывали
чувство здорового беспокойство за собственную сохранность у
такого хлипкого организма, как я. Все они рассредоточились по
мизерной, прокуренной, еще более запущенной комнатке, в
центре которой находился ободранный, видавший виды стол с
одинокою на нем рюмкой, а по углам был навален, натурально, все
тот же хлам. Признаться, мне всегда представлялось, что любая
революция берется, в сущности, из мусора.

«Где же Зайцев? – спросил я себя. – Вероятно, обижен не на шутку.
Потому и не пришел».

– Товарищи, – обратился к присутствующим Беглицкий, – хочу
представить коммуне нового кандидата в члены нашей партии. Его зовут
Жан.

Древесные люди уставились на меня не особенно осмысленными
водянистыми взорами и нестройно потянулись ко мне, а точнее, потянули
ко мне свои размашистые лапы.

– Еремеев Прохор, – представился жилистый паренек с приплюснутым
носом и близко посаженными мышиными глазками.

– Павел Дыбко, – как-то едко процедил безлобый и остролицый субъект
(этот малый напоминал живую машину с остекленевшим взглядом
и сперва ошибочно показался мне патологическим молчуном).

– Вася Шрам, – широко осклабившись, назвал себя последний и самый
старший: его физиономию действительно «украшал» глубокий косой
шрам от левого глаза до квадратного подбородка; он был, как
я узнал впоследствии, из беглых матросов. – Это не фамилья.
Кликуха такая, – разъяснил он и утробно загоготал.

К еврейчику у окна я подошел сам и первым же протянул руку.

– Слепнер… Осип, – с легкой картавостью произнес тот. Я ощутил
нервную и весьма влажную его руку, коя была неприятно холодна и
как бы слабосильна, что ли. Осип вдруг порывисто выдернул
свою, видимо, изнеженную длань, точно опасаясь, что я могу
ненароком ее у него отнять, и заходил по комнате взад-вперед.
Однако развернуться тут ему не было никакой возможности, а
посему, он периодически натыкался на один и тот же угол стола,
что, вероятно, злило Осипа чрезвычайно. Было абсолютно ясно:
он тут за главного – поскольку прочие раболепно молчали и
внимательно следили за траекторией его перемещений. Как позже
рассказал мне Иван, этот Осип Слепнер был последователем
некоего Гершуни (какой-то там их герой из первой волны эсеров)
и являлся известною фигурой в среде коммунистов новой
формации. Начинал Осип обыкновенно и непримечательно: еще
школяром, под псевдонимом Ихулотов, писал странные стихи, статьи и
прокламации левого толка, кои изредка попадали в печать и
производили даже некоторый местечковый фурор; зато, потом
прославился (и в сфере интересов охранного бюро в том числе),
как организатор кружков социал-демократической молодежи,
неизменно собиравших аншлаг; трижды попадал в кутузку, единожды
был под судом, etc, etc. Методы его были спорны и не всем
понятны, но он – зеленый, в сущности, мальчишка – имел уже
главное: авторитет пламенного оратора и, как ни странно,
жесткого лидера. «Коммуна», в кою мне удалось просочиться, была
последним детищем Слепнера, но, по сути, таковою не являлась,
ибо коммуна все же предполагает некое людское общежитие –
здесь же налицо была скорее обычная конспиративная квартира для
собраний.

– Что же. Что же, – быстро заговорил Осип, проплывая вдоль меня и не
глядя никуда конкретно. – Отрадно видеть новое лицо. Лицо,
я бы сказал, с мыслями. Пусть мысли и не всегда потребны для
нашего дела… Ну да ладно. Следует знать, а не только
делать. Молодая кровь должна думать, куда ей потребно пролиться…
Но лишь об том. Мозг – не более чем спорадический узурпатор
тела. Он крадет силы и время. Некогда! – говорю я вам. Когда
я задумываюсь о том, стоит ли задумываться, я проигрываю
схватку с самим собой. А у меня (и у вас) есть враги
посерьезней. Старый мир все еще начищает ботфорты. Он не сдастся без
боя!.. – Слепнер неожиданно побледнел, остановился, схватил
со стола рюмку и принялся судорожно капать в нее беловатую
жидкость из пузырька, который мгновенно и подобострастно
протянул ему Беглицкий.

В тот момент, помнится, я немало поразился реакции остальных
товарищей на происходящее. Все эти мужики с рожами ушкуйников
взирали на невысокого и хлипкого Осипа (коему было едва ли
девятнадцать) с такою любовью и безграничной, будто бы сыновней
нежностью, что было несомненно: он для них совершенный святой.
Вася Шрам переживал, кажется, даже пуще других – его
уродливое лицо совершило чудесную метаморфозу и сделалось как бы
облагороженным заботою об Учителе. Тут в голову мне пришла
забавнейшая идея: возможно, эти вот верные псы (исключая,
пожалуй, Беглицкого, как темную лошадку) и верны-то и внимают-с
потому только, что попросту не способны понять ни на йоту
суть пространных Слепнеровских тирад. «Учитель», надо сказать,
оправился на удивленье быстро и сразу же возобновил
монолог:

– Я… даже не я (отвергнем это понятие, как пережиток культурной
экспансии) – мы спрашиваем тебя, Жан: готов ли ты к полному
уничтоженью личностной реакции, к единоутробному слиянью с
народным телом – проще говоря, к смерти собственного я ради
последующего перерождения во всех?

– Вполне, – сухо сказал я: мое я порядком устало от этого типа. – Не
покончить ли нам с формальностями и побыстрее?

Осип Слепнер посмотрел на меня уничтожающе и протянул подрагивающие
пальцы к рюмке.

Следующим действом ритуала оказалось прочтение мною любопытного
документа, озаглавленного «Катехизис революционера» и
состряпанного неким Нечаевым – как мне объяснили, великим народным
мстителем, сгнившим в равелине еще до моего рождения. Сей опус
– изобилующий, кстати, чудовищными грамматическими ошибками
– призван был, полагаю, втолковать мне (новичку) свод
довольно убогих правил и постулатов, кои возвысили бы, по мысли
автора, представленье мое о собственном предназначении.
Особенно понравился мне такой вот завершающий пассаж (изуверства
над грамматикой здесь не привожу): «Соединимся с лихим
разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в
России».

Мое окончательное соединение с революционным миром произошло на диво
скоро и скучно: внесение в партийный список, роспись в двух
местах, еще одна череда унылых рукопожатий. Признаюсь, я
ожидал банкета или хотя бы дружеской попойки. Однако вместо
оных мне сообщили, что теперь, дескать, я должен посещать сие
собранье раз в две недели – а со временем, может статься,
попаду даже и на заседанье Петербургского комитета
большевиков, – после чего я был отпущен восвояси. Так я стал
подпольщиком.

20.

Минуло Рождество 1916-ого, кое отпраздновал я, прости Господи,
несколько кощунственно и эксцентрично: в своей каморке с Зайцевым
и двумя его подружками. Утро, правда, было изрядно омрачено
тем, что барышни наши почему-то потребовали денег – и, смею
уверить, немалых, – после чего мне стало ясно, что ГГ
попросту меня надул и привел платных цыпочек. Ну конечно –
обыкновенные с ним бы ни за что не пошли. Сгоряча я выбил ему зуб.
Жирный прохвост!

Сенчины определенно благоволят ко мне. Если мое переселенье в
особняк откладывается, то виной тому лишь патологическая и вовсе
беспочвенная ревность Саввы Дмитриевича, блюдущего супругу не
хуже Отелло. Меж тем, Саша, напротив, совсем отбилась от
рук – как собственного отца, так и гувернера. Девочка
капризничает напропалую, учиняет периодические бунты. Ей, впрочем,
все сходит с рук – такой, мол, возраст-с (цитирую папашу).
Уроки все более походят на военные действия. Саша куксится,
надувает губки, возводя вокруг себя фортификационные
укрепленья деланной лени, а ее несчастный учитель все окружает,
атакует, бомбардирует осаждаемую гекзаметрами да Бурбонами.

С пресловутыми Бурбонами у нас с Сашей вообще вышел казус невозможный.

В последнее время я взял в правило не относиться с серьезностью к
частым Сашиным всплескам хандры и шуток идиотического
свойства. Моим главным оружьем стала ирония, коя неизменно спасала
меня – исключая, пожалуй, те редкие случаи, когда и она
оказывалась бессильной. Вот тебе один из них – назовем его:
случай с Бурбонами. С него, собственно, все и началось. Сядь
поудобней – будет интересно.

Вообрази: январское утро, не утро даже, ближе к обеду; чисто
прибранную Сашину комнату; сонную позевывающую Сашу (ночью, конечно
же, читала при свече), сидящую на стуле с подложенною
бархатной подушкой; безличного меня, устроившегося посреди
флакончиков и прочих финтифлюшек за Сашиным письменным столом, и в
довершение – Густава, мирно возлежащего на пуфике (экий
королек!) между нами. Пес ничуть не ревнует (а я бы стал) к
игрушечному щенку, коего Саша держит у груди и баюкает, точно
шерстистого младенца. Мерно тикают часы на комодике. Затишье
пред бурей.

– Итак, – сказал я. – Наша сегодняшняя тема – Франция, а в частности
– династия Бурбонов. В прошлый раз, Александра, если ты
помнишь, я задал… попросил тебя, – уточнил я (мягкость и
вежливость всегда были моими лучшими союзниками в борьбе с
детьми), – ознакомиться с династией Бурбонов и даже оставил для
тебя пособие… кое, я вижу, лежит на том же месте, где я его и
положил – на пианино. Безусловно, факт сей еще ни о чем не
говорит. Не правда ли?

Молчание. Флегматичное сопенье Густава.

– Стало быть, будет говорить Александра. Ну же, расскажи нам… с
Густавом, успела ли ты познакомиться с Бурбонами?

– Не припомню, – беззастенчиво глядя мне прямо в глаза, произнесла
Саша. – Может, мы и встречались. Всех разве запомнишь?

– Так-так… – я пододвинул к себе какую-то ее шкатулочку и, не
открывая, стал ею дробно постукивать.

– Пожалуйста, положите на место, – твердо проговорила Саша.

– Нет, я-то, конечно, положу, – несколько выходя из себя, согласился
я (сегодня я и так был на взводе – не удалось достать
порошку, – а тут еще эти проклятущие Бурбоны). – Нет, мне-то,
собственно, все равно: у меня оплата почасовая. Мы можем
поговорить и о птичках, и о венецианских праздниках, и о «Госпоже
Бовари»…

При последнем упоминании моя маленькая Эмма явственно оживилась. Напрасно.

– Но мне все же хотелось бы знать… и я-то, положим, знаю – хотелось
бы услышать от тебя, Александра: в какие же века правили эти
самые Бурбоны?! – недобро выпалил я, – и чем они там
занимались?

– Бурбоны… мм… ели бульоны, – произнося это, Саша поглаживала своего
плюшевого щенка, так, будто обращалась исключительно к
нему.

– Та-ак. Замечательно.

– Растили пионы.

– Что еще?

– Ну… Бурбоны плевали с балкона.

– Вы не находите это пошлым, Александра?

– Плевать с балкона? – невинным тоном вопросила Саша.

– И это тоже, – прошипел я.

– Вздор. Пошло быть таким, как вы, – вдруг сказала она с абсолютно
другой интонацией.

– Это каким же, позволь полюбопытствовать?

– Вы ведь – ненастоящий учитель, – полувопросительно изрекла она.

Сознаюсь, я был поражен и отчасти даже раздавлен. Все существо мое
охватила внезапная паника. Черт ее дери! Она догадалась,
догадалась! Будто все карты вмиг выпали из рукава моего. Еще ни
понимая, как и чрез что именно удалось проникнуть Саше в
самую суть мою, я поддался глупейшему внутреннему страху. Я
почувствовал себя разоблаченным, почти голым пред нею –
одиннадцатилетней девочкой, бесстрашно глядящей на меня.

– Это как же понимать, Александра? – наконец нашелся я. – Изволь объясниться.

– Вы вот давеча написали для папеньки отзыв на мое сочиненье по Гоголю.

– И что же?

– Я нашла в нем целых четыре ошибки.

Это уже переходило всяческие границы. Чтоб меня отчитывала какая-то
недоучка! Я был взбешен и не мог более себя контролировать.
Нутро мое воспламенилось. Я готов был ее растерзать – за эти
«четыре ошибки», за то, что влезла в мою тайну, за всё!

– Так что, – меж тем, спокойно продолжила Саша, явно передразнивая
меня, – потрудитесь сперва над своей грамотностью, а потом…

А потом я на нее накинулся – да-с, попросту повалил на мягкий, к
счастью, палас, повалил вместе со стулом, подушкою, дурацким ее
щенком. Я прижал ее тонкие руки к ворсу паласа – так, что
она оказалась как бы распятою подо мной. Густав с отчаянным
лаем забегал вокруг нас. Саша молча на меня смотрела, а затем
прикрыла веки. Я навалился на нее и почувствовал близость
ее разгоряченного лица, его отчетливый жар. Ощутил я и
кое-что еще, признаться, крайне меня поразившее: она не
сопротивлялась, она не боялась меня. Ныне я понимаю, что ни случись
тогда всего этого, возможно, судьба моя и не совершила бы свой
чудовищный скачок.

– Слушай, ты, – прохрипел я в самое Сашино ухо. – Пока что я тут учитель и…

То, что произошло засим, несомненно было болезнью, наваждением. Саша
лежала подо мною с закрытыми глазами – теплая, покорная,
беззащитная, с алым полуоткрытым ртом – ветерок ее
участившегося дыханья щекотал мне лицо. И тут, господа, каюсь, я не
выдержал (да и кто бы выдержал?). Словно околдованный этим ее
живым ветерком, чуть подрагивающим абрисом сомкнутых век,
всей этой воплощенной нежностью, оказавшейся вдруг в моей
власти, – я медленно приник к Сашиным губам: удивленным,
податливо разверзающимся, будто пропасть в больной голове моей. Тот
я, кто еще мыслил, кто находился как бы еще за гранью
охватившего меня исступленья – тот я ожидал, быть может, слез,
криков, сопротивления, в конце концов. Но только ничего этого
не случилось. Саша приняла мой поцелуй, как акт неведомого ей
пока общенья, как нечто вполне нормальное. Она и не думала
мне мешать, а если ее губы и остались недвижимы, то оттого
только, что Сашенька, видимо, не представляла вовсе, как
именно это делается (вряд ли она могла почерпнуть подобные
знания в своих туманных французских новеллах). Следует здесь
сразу же отметить: если Саша и не была напугана, то Жан,
напротив, пришел в некоторый ужас от происшедшего. Да и немудрено –
за дверью, на лестнице, послышались шаги.

Я мгновенно вскочил, увлекая с собою за руку и свою безвольную
добычу. Сашенька очутилась на ногах, подняла стул, посадила на
него помятую игрушку и принялась отряхиваться; Густав
прекратил лаять, а я поспешил занять форпост за письменным столом. И
как раз вовремя.

– Что тут у вас за дикий лай? – из-за двери показалась Анна с
какой-то сложною и явно недоделанной прической на голове.

Я обмер, ожидая худшего: а ну как выдаст.

– Все в порядке, маман, – как ни в чем ни бывало, улыбнулась Саша. –
Просто Жан случайно наступил на Густава.

– Ай-я-яй. Бедный. Бедный мой мальчик! Ну, иди к мамочке, –
запричитала Анна, подхватывая на руки ошеломленного спаниеля.

– Я… – как-то тяжко и будто через силу проговорил я. – Я, пожалуй, пойду.

– А как же Бурбоны? – с ехидным блеском в смеющихся глазах спросила Саша.

– Мм… в следующий раз, Александра, – промямлил я, желая одного:
скрыться и немедленно.

– Вы зовете ее Александрой? – удивилась Анна, почесывая счастливого
Густава, бесстыдно разомлевшего на ее руках.

– Да, а что?

– Слишком много чести. Этак вы ее распустите.

– Честь имею, – я буквально скатился по лестнице и вскоре вырвался
на мороз. Но и тот не мог, наверное, остудить мои пылавшие
щеки и сатанинский огонь, клокотавший внутри.

Чертовы Бурбоны!

(Продолжение следует)