Проза

 

 

            В возрасте четырех лет Марк Крамм, впервые сев за пианино, повторил на слух пару тактов из звучавшей в тот момент из кухонной радиоточки «Венгерской рапсодии ля минор». Пианино, вместе с квартирой, досталось его родителям от деда Марка, немецкого еврея, бежавшего из нацисткой Германии и создавшего советский аналог немецкой «прыгающей Бетти» - противопехотную  осколочную мину «Жизель». Марк помнил деда (едва ли не его первое воспоминание), безмолвного старика (он дожил до девяносто трех лет), бродившего по своей комнате взад-вперед и непрерывно курившего трубку с бородатым, но безрогим чертом. Черту сняли скальп и над дырой в его голове то и дело поднимался и развеивался дымчатый нимб. Марку разрешили войти в комнату деда, когда на исходе третьей недели после смерти свекра мать Марка отчаялась проветрить комнату от табачного дыма. Непременный атрибут мебели, на котором не играли без малого полвека, в точности, не запинаясь и даже не прочищая глотку после столь долгого молчания, безукоризненно повторил листовскую фразу. На кухне упала на пол крышка от кастрюли; слышно было, как она провернулась пару раз юлой, держась на пуговке ручки. Из кабинета вышел отец и встал в дверном проеме. Он держал в руках плату радиоприемника и, продолжая ковыряться в ней, поглядывал на ребенка поверх круглых очков, привычка, за которую ему в детстве попадало от матери, а теперь от жены. Через секунду мать Марка уже стояла рядом с отцом и, вытирая о фартук мокрые руки, испуганно улыбалась сыну:

            - Суп готов, - сказала она и заплакала.

            В шесть лет Марка отдали в ЦМШ, но он не продержался там и недели. То ли из детской неосознанной зависти, то ли просто потому, что им не нравился этот молчун с копной жестких, как проволока соломенных волос, но дети не приняли Марка. В конце занятий они заманили «Одуванчика» на чердак и закрыли его там среди голубиного помета и шорохов. Его проискали всю ночь, и только на следующее утро дети во всем признались. Марка нашли спящим в углу. В кромешной темноте он создал свое первое творение, которое так и назвал - «В темноте». Отец, рассматривая аккуратно расставленные карандашом ноты, спросил, как он смог в такой темноте что-то разглядеть.

            - Нотный лист светился, - объяснил Марк.

            С утра и до обеда он занимался с Тамарой Федоровной, которая учила Марка общеобразовательным предметам. Марк не проявлял никакой заинтересованности, а Тамара Федоровна и не настаивала.Она читала переписанные от руки стихи, а Марк, сидя за пианино, повторял этюды, выстукивая их по закрытой крышке, а после обеда ехал показывать их своему учителю. Впрочем, у Марка была еще одна необычайная способность. Иногда Тамара Федоровна читала ему вслух особенно понравившееся ей стихотворение, а тот, прослушав стих вполуха, моментально его запоминал. Пообедав, Марк хватал портфель с нотами и ехал вместе с матерью на трамвае к Аркадию Савельичу. Когда трамвай останавливался, затихал сопровождавший его грохот, и становилось так тихо, что Марк и его мать, если в тот момент они говорили о чем-то, замолкали и старались не двигаться. А когда трамвай трогался, их разговор набирал обороты вслед за нарастающим грохотом.

            Со своим наставником Марк почти не разговаривал. Аркадий Савельич много пил, прямо во время занятий, сидя на диване в углу, а Марк слышал, как чпокает коньячная пробка, и чувствовал, как в воздух проникает знакомый по дыханию учителя запах. Марк знал, что Аркадий Савельич доволен его игрой, иначе он не откупоривал бы бутылку, а нарочно громко шелестел бы газетенкой, которых никогда не читал, но делал вид, что читает, если ему вдруг не нравилось, как Марк играет. А когда смысл шелеста до него не доходил, то скрученная в трубу газета летела ему в спину и, не достигнув цели, распустив на лету крылья, приземлялась сзади.

            В 12 лет Марк произвел настоящий фурор в Большом зале Московской консерватории, исполнив первый и второй концерты для фортепиано Шопена. Марк появился на сцене в белой рубашке с пионерской нашивкой на плече и алом галстуке, скрылся в золотистом лесу оркестра и вынырнул из него уже у рояля. Кто-то из скрипачей, апплодировавших смычком по грифу скрипки, потрепал Марка по голове. К его шевелюре всех притягивало магнитом, прохожие останавливались на улице посмотреть на эти необычные пружинистые волосы, а  дети, считая, что это кукла, тянули руки к Марку, который ничуть не протестовал и услужливо склонял голову, чтобы малышу было легче дотянуться. Пока оркестр играл вступление, Марк сидел неподвижно, вытянувшись по струнке, чем вызвал улыбку умиления у сидевших в первых рядах дам, а когда близилось время его раскатистой партии, встал (руки все тех же дам в первых рядах потянулись к раскрывшимся от удивления ртам), снял пионерский галстук и, повертев головой, повязал его на штиц. Так, под алым парусом, он отправился в свое недолгое плаванье.

            Спустя три года Марк, уже прочно утвердив за собой репутацию вундеркинда, был приглашен в Карнеги-холл. Ему вроде как простили выходку с галстуком, но в поездку в Штаты вместе с Марком и Аркадием Савельичем, неплохо владевшим английским, был направлен еще и переводчик Антон.

            - А меня научишь? - спросил он Марка в самолете, тарабаня по переднему сиденью пальцами, растопыренными так, будто он ловил мяч.

            - У вас не получится, - ответил Марк.

            - Это почему же? - обиделся переводчик.

            - У вас руки испорчены. Пианисты в волейбол не играют.

            Перед выходом на сцену в гримерку вошел чернокожий бой, принес Аркадию Савельичу содовую и поинтересовался:

            - Anything for the young maestro?

            - Чего-нибудь хочешь? - перевел Марку Антон.

            - Кефир.

            Антон недовольно на него покосился и стал объяснять бою, чего хочет молодой маэстро.

            - Oh, I see, - понял, наконец, американец. - Must be buttermilk.

            Вскоре он вернулся со стаканом на подносе. Марк сделал глоток и недовольно поморщился.

            - Не вкусно, - сказал он.

            Тогда Антон, который, как оказалось, довольно неплохо знал Нью Йорк, хотя был тут, как он утверждал, впервые, разыскал тут же за углом, на Седьмой авеню лавку русских продуктов, где у пузатого одессита купил две бутылки кефира с бирюзовой крышкой из фольги. Одну для Марка и одну для себя.

            Марк выпил стакан кефира и совершенно бесстрашно отправился на сцену. По обе стороны от него, как телохранители, вышагивали Антон и Аркадий Савельич. Вдруг к процессии пристроился человек в смокинге, пряно пахнущий, в блестящих лакированных ботинках. Оттеснив локтем Антона, он стал что-то тихо говорить Марку. Антон закадровым голосом перевел, что маэстро приглашен в стены венецианского «Ла Фениче». И, пыхнув чуть приторной для привыкшего к дедовскому табаку Марка сигарой, незнакомец так же плавно исчез. Из-за спешки и всеобщего волнения, передавшегося даже далекому от искусства Антону, никто не заметил, что у Марка над верхней губой остался кефирный след. Таким он и появился на обложке журнала «Таймс», с белесым пушком кефирных усов. О нем писали как о виртуозном исполнители, советском Ван Клиберне, нанесшем Штатам ответный визит:

            - Он набрасывается на клавиши как ястреб на куропатку, а ноты слетают с кончиков его пальцев, как капли с закрывшегося зонта.

            На приеме после концерта в банкетном зале отеля Антон не отходил от Марка ни на шаг, но одновременно умудрялся выпивать коктейль за коктейлем. Тем же занимался и Аркадий Савельич, угрюмо сидя в углу. Скоро, видимо, чувствуя, что бдительность покидает его, Антон налег всем корпусом на скромно стоявшего у шведского стола Марка и пьяно дыхнул ему в ухо:

            - Все, Марик, да-мой!

            Они поднялись по лестнице в номер. Антон кинул Марку его домашнюю пижаму и вышел, закрыв дверь на ключ.

            - Баю-баюшки, бай-бай! - пропел он, просунув в дверной проем ухмыляющееся лицо, и помахал ему рукой так, что пальцы, коснувшись влажной ладони, неприятно чавкнули.

            Марк надел пижаму и забрался под толстое одеяло. Он уже проваливался в мягкое ложе сна и видел, как играет почему-то на потолке, а за спиной у него кто-то стоит, подвешенный, как и он сам, вверх ногами, как вдруг дернулась ручка, в скважину пролез ключ, заткнув пробоину, из которой тек желтоватый коридорный свет, и дверь отворилась. На пороге была девушка, которую он заметил еще на банкете. Марку запомнилось, как она поправляла лямку платья, и ее рука изгибалась так, как ни у одного из присутствовавших с их восковыми фигурами она бы ни за что не изогнулась.

            Она приложила палец к губам и сделала рукой жест, противоположный тому, который только что исполнил Антон – будто нюхая духи, замахала рукой, как веером. Марк вскочил и, взявшись за резинку пижамы, робко посмотрел на гостью. Она замотала головой, рванулась вперед и, схватив его за руку, вырвала из темного мшистого номера. Она повлекла его за собой по коридору так, словно прыгала по речным камням. В конце коридора она юркнула в номер и закрыла за собой дверь. На ключ.

            Девушка что-то рассказывала. До Марка долетали несколько переиначенные чужим языком имена композиторов, и он будто открывал заново значение их имен. «Амейзин», - постоянно повторяла девушка, и Марк решил, что это ее имя, и если это так, оно ей очень идет.

            - Амейзин? - спросил он, указав на нее пальцем.

            На секунду она растерялась, но, тут же поняв в чем дело, засмеялась и назвала свое настоящее имя, при этом пояснив, что «амейзин» - не она, а Марк, и затрепетала пальцами по невидимой клавиатуре.

            Чтобы не молчать чурбаном, Марк стал читать первые пришедшие ему в голову стихи:

 

                                    «Даруй мне тишь твоих библиотек,

                                    Твоих концертов строгие мотивы...»

 

            А она, послушав его немного, снова засмеялась. Но Марк не обиделся. Он тоже развеселился, и так, заражая друг друга, они уже чуть не катались по полу. Ее лицо, разрастаясь, закрывая собой все то другое, что не было ею, - стены, окно, стулья, мягкий ковер, на котором они сидели, лакированные ботинки в углу, - приближалось к нему, и вдруг -исчезло...

            - Ты где был?!

            Антон метался по комнате. Его по-гангстерски зачесанные назад волосы страшно лохматились. Марк заметил, что он уже начал лысеть.

            - За кефиром ходил.

            - В таком виде?!

            - Так ведь тут рядом...

            Антон посмотрел на него недоверчиво, но взгляд его был уже мягче.

            - И где он?

            - Кто?

            - Кефир!

            - Выпил...

            Марк провел тыльной стороной ладони по губам.

            - А как ты вышел?! - снова взвился переводчик. - Я же тебя закрыл! На ключ!

            Марк оглядел комнату и увидел телефон. Белый, с трубкой, что лежала на двух рычажках как мост на сваях, соединяя тот берег с этим.

            - Позвонил. - И ткнул пальцем в пол. - Портье.

            Он просмаковал новое для себя слово. Оно показалось ему морским.

            - И что ты ему сказал?! Ты же ни бе ни ме!

            Марк повел плечами:

            - Хелп, - выдавил он и посмотрел на учителя.

            Аркадий Савельич, подаривший ему на день рождение бабину с «битлами», дремал в углу.

            Алан Берштейн, знаменитый импресарио, встретил Марка и его сопроводителей в холле роскошного Палаццо Дандоло. Увидев гостей, он улыбнулся (улыбка предназначалась исключительно Марку), и пепел сигары упал на кончик его лакированной туфли.

            - Следующая остановка «Альберт Холл», - перевел Марку Антон. - Первый фортепианный концерт за всю историю концертного зала!

            Марку не понравился город. Точнее, он его не заметил. Побродив по его мостам, улочкам и площадям, подышав могильным запахом, он вернулся в отель. Он обошел весь огромный дворец, натыкаясь на безмолвных и неподвижных лакеев, поднимаясь и спускаясь по ковровым лестницам, но нигде не услышал знакомого смеха. Ни одна из огромных дверей не открылась при его приближении, никто не позвал его за собой. Чуть погодя, он вернулся в номер.

            Марк не испытывал страха перед публикой, но перед венецианским концертом ему снились кошмары: то он начнет играть не в той тональности, то клавиатуру зальет потом, но белый платок, которым он протирал клавиши, откажется впитывать влагу; то ему снится, что вместо рук у него культи, а перед самым пробуждением он снова увидел себя играющим на потолке, и его спина ощутила чье-то присутствие.

            В «Фениксе» Марк играл Шостаковича. И снова, уже известный своим непредсказуемым поведением, он всех удивил. Но на этот раз одним галстуком не ограничился. Как только он оказался на сцене (а играл он соло), то первым делом подошел к краю сцены и стал всматриваться в зал. Свет софитов слепил, поэтому он приложил ладонь ребром ко лбу, что немедленно вызвало смех зала. Но когда маэстро стал расстегивать пиджак, все замолчали. К счастью, дело ограничилось пиджаком и бабочкой, которые Марк аккуратно сложил на полу рядом с роялем, и начал играть.

            Первая часть прошла на ура. Зал забыл о нелепой выходке, всецело поглощенный сильным и интересным исполнением. Но ближе к середине второй части программы, Марк вдруг понял, что кусочек только что сыгранной им фразы содержит в себе нечто большее, чем ноты. Он вдруг стремительно, так что многие этого и не заметили, вернулся к этому куску, проиграл его снова, и, не отпуская фразу, стал повторять ее на все лады, как бы пробуя произнести одно и то же слово, но с разным чувством. Ошибки быть не могло – фраза Шостаковича была точным переложением на ноты имени его американской подруги! Он попытался продолжить концерт, но вместо Шостаковича он повсюду видел обрывки ее имени. Марк стал собирать их в одну кучу, стягивать отдельные куски пьесы, и вскоре от Шостаковича не осталось и следа. Зрители, недоумевая и проклиная многообещающие афишы, стали покидать свои места. На полу валялись скомканные программки. Импресарио затушил сигару о кулису, чуть не вызвав пожар. Марк ничего этого не заметил. Когда он встал из-за рояля и повернулся к залу, то раскланивался он перед тройкой слушателей, - он - белый, загнанный в угол король, и напротив – черные фигурки рассеянной, но все же одолевшей его армии.

            Концерт в Альберт-холле был отменен. Алан Берштейн покинул Венецию не простившись, а Марк вернулся в Москву, где тоже ни о каких выступлениях не могло быть и речи. Он перебрался в комнату деда, и чуть позже, по ходатайству Аркадия Савельича, был принят смотрителем в музей имени Глинки. В своем роде это тоже было достижением - Марк Крамм стал самым молодым музейным смотрителем.

            Услышав где-то, что каждая выкуренная сигарета сокращает жизнь курильщика на 15 минут, он подсчитал, что дед прожил бы чуть ли не в два раза дольше, если бы не курил. Решив, что это уже слишком, он стал курить дедовскую трубку, но в отличие от деда не дотянул и до сорока. Уборщица долго мыла пол вокруг его рабочего места, сужая круг, боясь побеспокоить занятого каталогизацией нот Марка Дмитрича. Когда она, наконец, приблизилась, робко извиняясь за беспокойство, он ничего не ответил. Уборщица подумала, что он слишком занят, ушел в себя, с карандашом в одной руке и трубкой в другой, что часто с ним случалось и раньше. Но когда она случайно задела ножку стула, сильно располневшее тело бывшего маэстро рухнуло на пол. Недавно ему исполнилось тридцать шесть.

            Ноты, найденные на столе, были помещены в архив Рахманинова, папка из которого лежала раскрытой на рабочем столе Марка. Прошло несколько лет, прежде чем работник музея случайно обнаружил неизвестные партитуры, чье авторство, после некоторых пересудов, было признано за Марком Краммом. Более двухсот произведений этого цикла объединены одной темой – женским именем. В их написании автор ограничился лишь теми нотами, из буквенных обозначений которых состоит это имя. И так во всех двухстах произведениях! Итог творческого пути замечательного пианиста и композитора будет впервые представлен в рамках III международного конкурса пианистов имени Рахманинова. Пьесы Крамма исполнит молодой американский пианист, похожий на великого маэстро не только манерой игры, но и пышной шевелюрой, сын великого импресарио, Натаниэль Берштейн.