Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Я не хочу вспоминать. И хочу вспомнить. Настырные сны памяти.
Обрывки и осколки. Там — в разбитом окне головы — что-то
брезжит... Огоньки несуществующего существовавшего.

Мы встретились с ней, кажется, где-то в преисподней — там тускло
мерцало и постоянно что-то выло на пронзительно срывающейся
ноте,— с чудовищной скоростью пролетая во мраке. Она напоминала
бледного большелобого демоненка с черным хрусталем в мягкой
мохнатой оправе глаз. А я...

Я сидел рядом, обмирая от внезапного узнавания. Наконец я решился и
прямо сказал ей — хрустальноокой, грустной, устало сонной —
сказал, что помню ее такой, как сейчас: такой еще
ослепительно посторонней, но уже как будто предчувствующей
нашу будущность, как неотвратимое и всеуничтожающее
счастье.

— Простите, что вы сказали? — беззвучно спросила она одними губами,
налитыми вишневой кровью, вежливо приблизив очень теплое
живое лицо ко мне.

Ее парфюм был чересчур плотным, обволакивающим (было в нем нечто не
ее, чужеродное) — я вплыл в его ауру и так повис, подрагивая
безвольными лапками, точно обреченное насекомое. Предыдущие
слова, видимо, растворились в ненадежном хрустальном мраке,
разбились, что ли — и я повторил, гораздо громче, чем
хотел, что вот, все очень просто, я тебя давно знаю...

— Не думаю,— отрезала она, хлопая на меня (еще неизвестно кого)
доверчивыми, в противоположность ее тону, глазами.

— Правда,— глупейшим, наверное, образом заверил я.— И на этот раз
все случится иначе. Я обещаю.

— Попробуйте познакомиться с какой-нибудь другой девушкой. Например,
вон с той рыженькой,— она преспокойно указала мне взглядом
на томную крашеную дуру напротив.— По-моему, она ничего.

Я рассмеялся. Она попыталась как бы внутренне исчезнуть, спрятаться
от меня, что ли — в подразумеваемую книгу, которой не было —
по крайней мере, она упрямо уставилась на собственные
колени, полускрытые желтой юбкой с проросшими в ткани, ядовитыми
на вид, черными розами. Теперь я не мог определить выражение
ее лица — взамен него мне предоставили сложное произведение
неведомого парикмахера, что-то вроде каре а ля декаданс;
щедрую часть лба (всегда серьезного, даже когда она смеялась —
над небом, над собой, надо мной); висок с угадываемой
синеватой веной, с шелковой ретушью волос; и краешек уха со
знакомой прозрачной мочкой, с дырочкой для подразумеваемой
серьги. Впрочем, ее темная — цвета крепкого кофе в стакане, если
глядеть сквозь него на солнце — продуманно неровная челка
была явно возмущена, но в тоже время и чуть кокетливо
поправлена — тонкими белыми пальцами: теми, что я буду так любить
тискать и целовать; так любить даже просто разглядывать,
ненасытно, без устали и скуки; так любить...

Я принялся убеждать ее, что кощунственно сопротивляться, что пора
перейти на «ты», и что эта челка, подстриженная до половины
лба, делает тебя очаровательно опасной и немного демонической.

— У вас богатое воображение. Но это только греза.

— Конечно,— вздохнул я.— Не обижайся. Я знаю, на самом деле ты
добрый и чистый ангел... Но эти черные ворсистые крылышки глаз...
вроде как у бабочки...

Мою сумбурную речь прервало столь же невнятное изменение в потоке
окружающего и терзающего нас скрежета (или это не более, чем
шум в моей нынешней больной голове?). Произошло смутное
изменение движения. Что-то постепенно остановилось. Помню, был
испуг — а вдруг, прямо вот в эту минуту она... Но нет, все в
порядке (если только порядком считать полет сквозь узкую
темноту в замкнутом железном гробу), можно продолжать скольжение
во мгле бреда.

— У вас красивое имя,— неожиданно она, с усилием оторвав взгляд от
своих хищных роз, сделала мне первый комплимент.— Но это еще
не означает, что я назову вам свое.

— Я успел представиться?.. Что ж, неудивительно. Память рассеянна.

— Давайте так,— предложила она.— Вы получите имя и... отстанете от меня.

— Имя? — переспросил я.— Я знаю его: Нежная грусть, Лукавые губы,
Непорочный грех, Теплые слезы...

И тут, будто танцуя под неслышный мотив, она вся как-то заюлила
передо мной, производя торопливые избыточные движения. Она снова
поправила и так послушно лежащую челку и растерянно
улыбнулась всей ясностью глаз. Она замялась, теребя ни в чем не
повинную материю юбки. Она что-то решила про себя и, быстро
подобравшись к самому моему уху, прошептала свое имя. Она
поинтересовалась, доволен ли я. Естественно, я был доволен — и
мелодией жестов, и завершающим аккордом имени. Я бессвязно
говорил что-то еще. Меня словно выворачивало изнутри тяжелой
давящей массой слов. Я выплескивал их в черноту ее живого
хрусталя, они путались и оседали в густоте ресниц. Я
невообразимо устал.

— Вы очень настырный,— подвела она итог.— Это нехорошо. Мне сейчас надо будет...

И опять беременное пространство, тяжко набухшее моими чрезмерными
чувствами, начало замирать, напряженно тужиться, подготовляя
событие, постепенно убавляя ход времени.
Секунды, только что корчившиеся в агонии естественного
умирания, воскресали и ложились прямо в наши ладони. Те, кто сидели
вокруг нас, похоже, вовсе не замечали совершающегося чуда.
Да и какое нам было дело до них — иллюзорных и существующих
тогда лишь, когда мы случайно останавливали на них взгляд.

— Только не думай, что я так просто отдам тебя и на этот раз,—
заявил я совсем громко, почти переходя на крик, увязая, будто
влипая в застывшее окончательно пространство-время.

Она не понимала меня. Она все порывалась встать, однако ее что-то
удерживало: то ли сгустившееся нечто, в котором мы с ней
завязли, точно мухи на бумажной ленте, то ли стандартная сухая
вежливость.

— Ну хорошо. Давайте быстрее. Я сама напишу...

Она что-то торопливо начеркала на листке и протянула его мне. Я
сказал, что совершенно счастлив сейчас, без времени и
пространства...

— Нет. Лучше завтра! — выкрикнула она на пороге разомкнувшейся дыры,
стремительно утекая со всеми своими розами уже в
мое будущее — сияющая, заново рожденная.

— Осторожно, двери закрываются,— произнес кто-то третий.

Кто-то третий, впрочем, тогда еще не появился — разумеется, лишь для меня.

Дьявольская сохранность воспоминания: этот, до мелочей впитавшийся в
мои глаза, родной абрис одеяла; эта, так буднично и
сказочно выпроставшаяся из под него, матовая ступня; эта неровная
(навсегда неровная) челка. И нежно-острый
(есть в нем что-то от размеренного движения скальпеля,
скользящего вглубь плоти) контраст вакхически разметавшихся волос,
сделавшихся мглисто-каштановыми в лучах зари; резкой тени,
послушно повторяющей, творящей подобие тебя; — и твоей кожи
оттенка белого шоколада; и крупного лба, внутри которого тебе
снится невесть что; и моей удивительно, непостижимо смятой
тобой подушки, с осевшими на ней первыми золотистыми
кусочками рассвета. Кусочками солнечного августовского золота,
разрезанными рамой окна, для того лишь, чтобы создать вот эту
картину, в которой все именно так — бесценно, неповторимо
правильно: эта пушистая бледно-абрикосовая
щека, а под ней — по-детски уткнувшиеся в нижнюю губу, не до
конца сожмуренные в кулачок — спящие пальцы с прозрачным
перламутром ногтей, с мягкими подушечками, хранящими секреты ласк,
доставшихся неким мужским манекенам до меня и ни одному
после. Подушечки со сложным узором (почему я не запомнил каждую
его черту?) — можно (еще можно) тихонько дотронуться,
стараясь не вспугнуть легкую бабочку сна, и ощутить, насколько
они мягкие. Приоткрытый рот — почему-то в солнечных бликах он
стал запекшимся, буро-вишневым — неизбывная рана твоего
портрета, сбереженного во мне. Ночной мускусный аромат тебя и
угасающий туман любимого тобой (не мной) парфюма. Твоя
длинная, выкуренная до половины сигарета в круглой пепельнице на
полу, а рядом туфли — нет, почему-то всего одна — красная с
крапинками светлой охры, наподобие клубники. Забытое
скомканное платье, так поспешно отброшенное вчера... Отброшенное
вчера.

Это утреннее откровение уже никогда не оставит меня, не отпустит...
А потому я должен, должен возвратить ее — всю, часть за
частью, осколок за осколком — вытащить из кромсающего ада,
создавшего ее для меня, а затем круглыми бритвами
располосовавшего на куски...

Зачем она это сделала?.. Неужели все дело в том
третьем? Или третьим стал я?.. Вытянуть. Создать наново.
Восстановить. Необходимо восстановить каждую мелочь, все, что
помнит душа. И тогда я смогу, конечно смогу...

Ну да. Мы познакомились там — в чистилище, в мерцающем туннеле для
грешных душ, ожидающем жертвоприношения. А потом... Что же
было потом?..

Я позвонил вечером следующего дня. Она куда-то торопилась (сколько
помню, она постоянно торопилась, будто все время не успевала
жить), пообещала, что да, может быть, в выходные...

В субботу мы уже гуляли в парке — залитом медленным текучим солнцем,
точно невозможный летний каток,— запруженном статичными
либо движущимися (не все ли равно) фигурами, отдаленно похожими
на людей. Манекены сконцентрировались у фонтана. Все
расплывалось, отекало в раскаленном воздухе. Даже деревья
изнемогали от жары. Август — в предсмертном параличе лета — нещадно
палил.

Я сказал ей, что вот, всю неделю думаю о ком-то, похожем на тебя.

— А кто похож на меня? — спросила, впиваясь в краешек плавящегося
белого шоколада.

— Никто, мой махаон,— ответил я честно.

— А у тебя очень смешные очки,— нежно, без тени издевки,
констатировала ты.— Я таких ни у кого не видела.

— Правда? — улыбнулся я.

— Еще бы. Ты купишь мне фруктовое мороженое?

Мимо пробежала собака — лохматая и радостная, тиская в зубах голубой
резиновый мячик. За ней, тоже задыхаясь от восторга, не
поспевая, просеменил маленький ребенок — такой маленький, как
наше с тобой знакомство. Они оба были очень, очень живые. Я
отвлекся, завистливо созерцая их возню, а когда повернулся и
посмотрел на тебя, на секунду увидел твое тело разрозненным
— наподобие тех шоколадных ломтиков, которыми ты кормила
меня пару минут назад. И солнце просвечивало сквозь рассеченные
части белой (у тебя было идеально сливочное тело, по
неясным причинам загар не приставал к нему) хрупкой фигурки. Я
моргнул, стряхивая наваждение: в темноте этого мига вспыхнули
окровавленные рельсы и... погасло, восстановилось. Ты
улыбалась, как ни в чем не бывало, глядя на большого пса и
маленького ребенка.

Я сказал что-то банальное: о солнце, что тихо поджаривает всех,
кроме тебя, о твоем вишневом платье, о губах того же оттенка
(прелестно, кстати, запачканных шоколадной мякотью), о твоей
солнечно-вишнево-шоколадной улыбке... И вдруг мячик — как-то
сам по себе — подкатился к твоей ступне, обутой в белые, с
широким желтым ремешком, сандалии. Я поискал взглядом
мальчишку и собаку — их нигде не было.

Не было даже того, что было. Что-то сломалось в проржавевшем
механизме бытия. Вокруг творилось нехорошее: человекоподобные
видения собирались в комки, расслаивались, исчезали, обращались в
деревья, обрастали листвой; парк (и было ли это парком?)
водянисто дрожал, готовый вот-вот расплескаться в моей
голове... Ты...

Ты обожала белый шоколад; белый, красный и желтый цвета; сны, где
все можно; глядеть на дождь и огонь; теплые летние ночи;
пользоваться дорогим одеколоном вместо духов; слушать удары
грома; становиться кем-то другим; наблюдать за влюбленными; собак
— особенно доверчивых ластящихся щенков; докуривать
сигарету меньше чем до половины; дарить себя и отбирать; сорные
слова ни о чем и поцелуи никому; когда нет денег и не нужно
думать, куда пойти и как их потратить; обманчивую ласку вина;
ни к чему не принадлежать, быть прозрачной; холодные ночи,
когда рядом кто-то, кого можно поцеловать, прижаться и
согреться; фруктовое мороженое и крепкий кофе; свою светлую грусть;
черные и синие розы; плыть между строк жизни; минуты, когда
можно только чувствовать и совсем не думать; детей —
особенно молчаливых неприметных девочек; наблюдать за собой как бы
со стороны; одного человека — мужчину, кто был для тебя
просто «ты»; биение его сердца; пользоваться таким же
одеколоном, как у него; всякие ночи, когда с тобою был он; огонь и
дождь, похожие на него; белые, красные и желтые сны о нем;
белый шоколад и слово «ты»...

Ты очутилась у меня в гостях недели через две — беспросветно
тягучие, как мысли о тебе. К тому времени я уже знал про
него, но это меня не останавливало. Не останавливало
даже то, что ты считала меня другом, не более.

За окном, помню, рыдал какой-то на редкость нескончаемый ливень — и
я был ему благодарен. Я о чем-то рассказывал, чтобы
заполнить собой расстояние между нами. Напрасно. Ты неотрывно
смотрела в окно, сквозь него; поверх меня, сидевшего напротив; на
потусторонний дождь, сквозь дождь. А я подглядывал за твоей
душой, внимательно следил за зеркальным потоком чужого
одиночества, помешать которому был не в силах. Я уставился в твои
карие зрачки — по-всегдашнему печальные, а теперь даже
пустоватые, настолько, что в эту пустоту свободно проникал
ливень — и думал о том, что тебе, наверно, невообразимо скучно и
тянет домой. Я не знал, чем занять твою тоску, чтобы она
отпустила тебя хоть на минуту. Ты сидела, как сидят в
незнакомой квартире, очень прямо и неподвижно, в моем стареньком
кресле, поджав ноги под себя — почему-то так тебе было удобней.
Ныне мне кажется, что тогда было похоже, словно ног у тебя
нет вообще, или они отделены — кем-то срезаны за
ненадобностью, чтобы ты не смогла вот сейчас уйти от меня.

Вскоре ты очнулась, заметила, что не одна в комнате. Ты спрашивала
про картины на стенах, о моих родителях, про мою работу — а я
не помнил, совсем не помнил, что делал там в последний
месяц. Затем мы сидели как будто и вовсе без слов — и вправду,
как друзья в гармонии молчанья, а не тишины — уже вдвоем
глядя на небесную влагу, размывающую пейзаж в раме окна. Или,
может, это я показывал тебе особенно дождливую картину —
репродукцию, впрочем, все это были репродукции...

Все, в общем, вышло обыкновенно. Не так, как я ожидал, а так, как
это и бывает во время случайных ливней: красное вино с белым
шоколадом; хмельные откровения — знаешь, мы так похожи;
многозначительные корни слов, норовящие вот-вот прорасти в
поступки; близкий зовущий жар иной крови; желание укрыться в
другом — именно здесь, в эту минуту, не помня о завтра (которого
ведь нет, правда, любимая?). Твои губы на вкус и в самом
деле отдавали вишней, но кем-то подсоленной, что ли. И ничего
уже не могло быть роднее, чем эта неровная зубчатая челка и
полусомкнутые веки с ресницами-бабочками (они упорхнут) —
подо мною, на моей исскучавшейся по тебе подушке.

Ночью ты снова вспомнила про него. Опять была фаза душевных ливней.
Да я все-все знаю наизусть: ты безнадежно его любишь, а он
уходит, фатально уходит к жене и семилетней дочери, а потом
возвращается, но так, словно и не вернулся — и на этой
ниточке держится твоя жизнь. Да, конечно, так бывает. Но я бы не
уходил. Никогда никуда не уходил. Как это
вообще — уходить? Отвратительное какое-то
слово. Я лежал бы рядом, ласкал эту шелковую челку и целовал
тебя в твой большой лоб — нет, не в лоб, повсюду, только не в
лоб! Я кормил бы тебя с рук белым шоколадом, как капризное
дитя, и рассказывал солнечные сказки, чтобы эти ресницы вот
так трепетали, засыпая, засыпая... Ничего этого я тебе не
сказал.

Я не могу припомнить точно, когда именно начал следить за тобой. Я
незаметно превращался в твою тень, в обезумевшего соглядатая,
потерявшего личность и сливающегося с объектом слежки. Мои
сослуживцы сторонились меня, и за спиной, похоже, уже велись
пересуды, о том, что я сбрендил, о скором моем увольнении.
Тем проще было мне — полуидиоту, на которого махнули рукой,
которого почти нет среди них — всякий раз отпрашиваться, а
то и сбегать оттуда пораньше, чтобы успеть занять
наблюдательный пост собственного сумасшествия. И я наблюдал (не
особенно утруждая себя выбором укрытия, благо ты тоже была
близорука), как каждый вечер ты выпархивала из проходной своей
конторы — такой же жалкой, унылой на вид, как и моя,— иногда
раскрывая на ходу непослушный рыжий зонтик; как шла к шоссе,
переступая через лужи; как упорно ловила машину — почему-то ты
работала там, где не обитали автобусы. Ты была по
обыкновению сумрачна и спешила, очень спешила — примерно также, как я
силился изничтожить побыстрее пять дней до субботы.

И однажды я увидел его. В тот особенный вечер ты осталась у подъезда
проходной. Ты выкурила половинку сигареты, замысловато
вышагивая, будто в танце, взад и вперед по солнечному асфальту.
Твое лицо светилось блаженным предчувствием чуда, в которое,
однако, ты верила не до конца, поскольку изрядно
волновалась. Напрасно. Он (я сразу понял, что это был
именно он) быстро и бесшумно подкатил на чистеньком авто
цвета морской лазури и сцапал тебя, утащил. Но я успел
разглядеть: он был действительно красив, как добротная реклама
мужского парфюма — густые брови, насмешливый взгляд самца, нос с
легкой горбинкой, сильные плечи под серым пиджаком (пиджак
был с ужасными такими точками, равномерными кляксами,
прилипшими к нему там и сям),— и крайне самоуверен, как неизменно
везучий игрок.

Мне он представлялся сущим Люцифером. Я люто ненавидел его. И его
запах на тебе, мерзко щекотавший мне ноздри, всякий раз, как я
целовал тебя в шею. Я ненавидел твою нескончаемую любовь к
нему. А порой чувствовал, что тоже — обратно, зеркально —
люблю его через тебя, тобой. Я изнемогал от безнадежного
желания стать им и остаться собой.

Свою казнь ты назначила на пятницу — прямо перед
моими выходными.

В тот день с самого утра все происходило не так. Сначала без особой
причины умер будильник, отвечавший в свою очередь за мое
возвращение из небытия. Воскреснув лишь в непоправимый полдень,
в знак траура я решил, что работать сегодня совершенно
невозможно, и остался в кровати. Никто не нес мне кофе — и я
приготовил его сам, подал себе же в постель. Так я лежал —
неприятно худой и голый, с синевой под глазами (я сильно сдал за
эту неделю), в старых нелепых очках, чуждый себе самому —
среди всего этого десятилетьями натасканного в берлогу
невнятного быта, и смотрел в амбразуру окна.

Там, в небесах, подготовлялось что-то неладное, нездешнее. В синеве,
изощренно закамуфлированной под обычный облачный день,
ползли и корчились, как разъятые черви, бесформенные клубящиеся
монстры — рваные, раздавленные, отвратно подвижные, то
распадаясь, то собираясь в сгустки слизи. Они были, как те
многоликие плавкие люди и предметы, которых иной раз встречаешь в
дурном сне и вдруг догадываешься — они подложные,
ненастоящие и слеплены целиком из твоего ужаса. Солнце — на заднем
плане их издевательской пляски — скалилось на меня, намекая,
зная нечто, чего я не знал, но догадывался. Нисколько не
смущаясь моих глаз — да, пожалуй, еще и довольное наличием
созерцателя,— небо сколачивало декорации к празднику, к публичной
феерии, тайный смысл которой останется неразгадан. И есть ли
он вообще? Возможно, действо будет совершено ради одной
лишь мистической красоты смерти, ради случайного спектакля:
зрители, столпившиеся в предвкушении хитроумной развязки
(удивите же нас), онемевший сумрак зала и обреченная актриса,
которой уже не позволят передумать, не доиграть...

Мне захотелось немедленно услышать твой голос. Не вставая с постели,
я потянулся к тумбочке, сгреб телефон и потащил к себе на
одеяло. На полпути он скользко вывернулся из моей нервной
руки и рухнул на пол с невыносимым звоном. Я в страхе прижал
трубку к уху: нет, работает, пока все хорошо. Бездумно
разглядывая острый пластмассовый осколок, оставшийся лежать на
полу, я набрал номер твоей далекой конторы, к подъезду которой я
доберусь вечером, ровно без пятнадцати шесть. На том конце
мне объяснили, что тебя, кажется, нет и лучше перезвонить.

Ты сегодня не поймала частника. Ты пошла пешком. Ни разу мне не
удавалось угнаться за тобой, но теперь я мог незаметно следовать
за сероватым силуэтом (ты была в сером клетчатом
костюмчике, отдаленно повторяющем его пиджак). Ты шла
как-то странно. Ныне я понимаю, в чем состояла странность:
ты не спешила! Пугающе неторопливо и плавно ты шагала,
ослепительно посторонняя ко всему вне тебя, шагала вне всего.

О чем ты думала? Как бы я ни пытался, я не узнаю тех твоих мыслей.
Можно предположить, что он — постепенно, но
необратимо — заполнял твое сознание, так, что тебе почти не
оставалось места. Этот разраставшийся мир и теснил тебя
вперед, к единственному выходу. Иного варианта ты не видела.

Мы двигались вдоль широкого пыльного шоссе, долго и сосредоточенно,
сохраняя хрустальную точность дистанции, как две сомнамбулы
— полулюди-полупризраки. Мимо с воем проносилось разящее
железо — но нет, не оно, сомнительно маневренное, прельщало
нас. Помню, пару раз я чуть было не окликнул тебя. Только что
бы это изменило? Нас обоих влекло завершить неудачную игру.
Ты помахивала рыжим зонтом. Ты курила, много и ненасытно — ты
выкурила, наверное, сигареты четыре (впрочем, по-прежнему
до половины, привычки живучи), пока мы не спустились туда —
под землю, к лезвиям сатаны: ты — медлительно обгоняя меня, я
— мучительно предоставляя тебе возможность обгонять.

И тут мы заговорили. Вернее, сначала заговорило некое второе,
новообразовавшееся из моей плоти существо. Дрожащий я был далеко
от тебя, спрятавшийся среди таких же застывших либо
спускающихся на дно статистов, но тот второй, наконец проникший в
твою голову — абсолютно естественно и спокойно — сказал тебе:

— Я знаю, что ты сейчас сделаешь.

— Что? — немного удивилась ты, не оборачиваясь, стоя там, ступенек
на двенадцать дальше, погружаясь все глубже — к вожделенной
стали, уже приветственно грохотавшей снизу.

— Не смей! — взмолился я.— Даже после этого он все равно тебя не
полюбит. Он не способен... Понимаешь?

— Я знаю. Не в этом дело. Ты очень хороший, но...

— А в чем?

По левую сторону от меня проходила тучная женщина, таща за ручку
маленького своенравного мальчишку. Он, не переставая брыкаться,
остановил на мне любопытный ясный взгляд. Глаза его были
по-детски внимательны, но слишком вдумчивы, что ли — точно он
тоже знал. Что за наваждение... Я не
удержался и улыбнулся ему. Малыш успел ответить сочувственной
щербатой улыбкой, замешкался, и был утянут проворной материнской
рукой.

— В чем?..— повторил я.— Пойми, это он убивает
тебя. А я... я могу...— слова изменяли мне (необходимо
собраться, иначе будет поздно, и тогда — заново, по кусочкам).— Мне
уже известно все: и то, что ты задумала, и то, что случится
позже.

На мгновение ты задумалась, будто глядя внутрь себя, и медленно
проговорила (голос срывался):

— Я сейчас тоже вижу все как воспоминание, чистое и освобождающее...
Я словно в будущем... и помню все это оттуда... Там пусто.

— Нет же! Там ты — живая. Я расскажу тебе, что
будет, если ты не изменишь решение. Я спущусь вниз несколько
позже тебя. Там будет визжать железо. И крики — крики их,
оставшихся, но не твои. Какая-то женщина с лицом, размытым
слезами, будет успокаивать своего ребенка, тоже пищащего навзрыд.
Затем будет миг страшной скомканной тишины. Недвижимо и
мертво будет стоять растерзавшая тебя громада — вся эта
непереносимая тяжесть. После начнется суета, старушечий гвалт: кто
что видел... Я не стану слушать. Я буду искать тебя —
повсюду, среди чужеродных лиц и условных фигур, замуровавших тебя
где-то в массе собственной безликости. И уже понимать,
понимать... Потом я наткнусь на него — Люцифера в
нелепой ультрамариновой форме. Он скажет мне, что девушка в
сером костюме только что бросилась под поезд. У него будут
густые брови, сходящиеся на переносице, и равнодушный взгляд
— нет, не совсем, чуть-чуть озабоченный таким беспорядком
на его территории. И я пойму, что это не он,
а всего-то один из хранителей преисподней...

— Зачем ты мне это рассказал?

Но я уже не слышал тебя. Я помчался по скользящей лестнице, сбивая,
как кегли, возмущенные призраки, толкая, каким-то чудовищным
усилием воли бросая себя вперед.

«Нет, на этот раз — нет... я тебе не позволю...» — бормотал я про
себя, задыхаясь и ликуя.

На последних ступеньках я беззлобно, но с упругой силой оттолкнул и
тебя — так, что ты, словно девочка с растерянным лицом,
которой неожиданно поставили подножку, упала — куда-то за грань
зримого мира. Время, меж тем, не поспевало за мною. И
секунду спустя, замершими бликами на сетчатке, вспыхнуло только
что увиденное: размытый изгиб руки, выронившей зонтик;
взметнувшаяся неровная челка, обнажившая белизну лба; испуганно
вспорхнувшие глаза — крылья бабочки, влажный блеск черного
хрусталя. Последний завершающий портрет в пол оборота.

Я понесся дальше по гладкому камню пола, бешено — и со стороны,
верно, забавно — выбрасывая тощие конечности паяца в
сопротивляющееся твердое пространство. С азартным любопытством
расступалась публика. Очки мои слетели, хрустнули где-то сзади. И
сразу же вещество мира податливо расплылось, готовое к
преображению. Слова страх и
гибель утратили всякий смысл. Мое тело перестало быть плотью, оно
обратилось в цель, средство, не более того. Уже теряя форму
и очертания — как плавящийся на солнце шоколад, как мячик,
катящийся в огонь,— я успел подбежать к самому краю и — на
повисшее и будто вечно длящееся мгновение, когда душа
осталась где-то надо мной, а в тело ударил слепящий луч...

...я встретилась с ним в душном мраке. Вернее, мрак был за окнами, а
мы стремительно текли сквозь него, обгоняя, похоже, само
время. Он был такой обаятельно смешной; с потрепанным
портфелем на коленях; стройный, пожалуй, даже чересчур; в больших,
совершенно целых очках и с какой-то светлой потусторонней
улыбкой.

— Знаете,— громко сказал он (или мне почудилось после, что он сказал
именно это), силясь перекричать гулкий стук за окнами,— я
подумал, что раз уж мы сидим рядом, и у вас такие чарующие
глаза, а особенно ресницы...

Я ответила, что очень плохо тебя слышу, но все равно — спасибо, за
то, что я снова есть. Он серьезно, хотя и с оттенком
лукавства, посмотрел на меня сквозь совиные свои линзы и разъяснил:

— Я говорю, не думаете ли вы, что мы могли бы познакомиться?

— Ты и так хорошо мне знаком. Но ты ошибся, сотворив с собой тогда
все это ужасное. Ты сделал больно не себе одному, но и
мне...— я совсем не знала, как ему объяснить, но это было
необходимо.— Понимаешь... Мне тяжко жить... Я... я по-прежнему люблю
его.

Я старалась глядеть в сторону. Почему-то мне было стыдно. У дверей
сидела крупная собака с добрыми глазами и часто-часто дышала.
Откуда она взялась тут?

— Полагаете, я не тот, кто вам нужен? — он как будто нисколько не
огорчился, так, что я решила даже, что он вовсе меня не
понимает.— Почему?

— Пойми, ничего не изменить. Мы в этом вагоне, точно во сне. Только
тебе снюсь я, а мне...— я хотела добавить «он», но
осеклась.— Посмотри вокруг: возможно, кому-то из этих женщин снишься
ты?.. Прости. Я мелю полную чушь.

— Ни в коем случае,— улыбчиво возмутился он.— Все они ненастоящие.
Вы слышали про дежа вю? Так вот. Лишь вы в этом вагоне
оказались похожи на мою грезу.

— Зачем ты говоришь банальности? Ты словно не слышишь меня. И зачем
ты со мной на «вы»? Ты очень хороший. Я знаю, ты еще не раз
спасешь меня — столько, сколько понадобится тебе, чтобы
узнать, что это бессмысленно. Но почему я, почему ты все делаешь
для меня?! — почти закричала я в наступающем затишье.

Что-то замирало, замирало, и наконец замерло: пауза, разъятые
створки выхода, людское столпотворение. Собака, виляя лохматым
хвостом, выбежала вслед за ребенком и его матерью. Пауза.
Всегда наступает пауза, когда заранее знаешь ответ на свой
вопрос.

— Вы — моя греза,— неуместно игривым тоном продолжил он, и тотчас же
продолжилось движение в черное никуда,— И именно поэтому я
не могу вас так просто отпустить. В ваших глазах мне видятся
ответы на многие вопросы, не дающие мне покоя. Например:
есть ли здесь жизнь — еще в ком-то, кроме меня?..— он замялся,
явно чего-то требуя.— Ладно. Тогда начну сам. Меня
зовут...— он сообщил имя, давно известное мне, свое милое имя.

— Ну почему ты такой глупый?.. Прости,— опомнилась я, пытаясь его не
обидеть.— Если я скажу тебе свое имя, все начнется заново,
нам станет больно. Опять, опять на клочки, на части...

Я начала нервничать. Удушливо подступили слезы. Некоторые люди с
любопытством разглядывали нас. Я поймала себя на том, что
ненавижу их, каждого...

— Ну пожалуйста,— капризно протянул он.— Это же только имя.

Я пообещала ему назвать себя при условии, что он станет жить
по-прежнему, будет жить.

— Договорились,— обрадовался он и жадно придвинулся ближе.

Я произнесла имя и тут же осознала, что должна немедленно оставить
его. Так будет спокойней для обоих. Двоим нам тут нет места.

А он, еще не чувствуя меня уходящей, принялся шутить:

— Боже, ваше имя почти такое же прекрасное, как мое. А вы зря мне
поверили. Имя у меня уже есть. Не хватает телефона...— он
легонько, совсем бесплотно дотронулся до моей руки.— Ну
пожалуйста. Это же только телефон.

Он отомкнул потертый портфель, выудил оттуда листок и ручку. Я
приподнялась Он вздрогнул и привстал тоже. Я вырвалась, сделала
пару шагов, обернулась — он смотрел на меня — и возвратилась
к нему. Сейчас распахнутся двери. Я должна успеть выбежать.
И тогда, может... Что тогда?..

— Телефон. Молю! — он все еще будто бы юродствовал, играл в первое
знакомство, но в глазах скрытой влагой застыла неподдельная
тревога.

Я, сама еле сдерживая слезы, приобняла его за шею и, склонившись к
уху, проговорила шесть цифр — первых, что пришли на ум.
Внезапно, спиною ощутив выход, я с усилием
оторвала себя от него и кинулась к спасительным дверям. Перед
тем, как они сомкнулись, я увидела, как он бережно прячет
листок в нагрудный карман, его сияющее лицо, и услышала
громогласное, счастливое:

— Я позвоню сегодня!

— Осторожно, двери закрываются,— предупредил меня бестелесный голос.

Я сбежала прочь. Как глупо. Можно подумать, я что-то изменю. Как
будто я не понимаю, что говорила с воспоминанием. Его больше
нет. Есть лишь жестокие игры памяти. Рваные части его и моей
души. Осколки несуществующего существовавшего.

— Чего делать-то будем? Как обычно? — поинтересовался невезучий
машинист Прохор Игнатич.

— Чего-чего? — огрызнулся Савелий Семеныч, хмуря косматые брови.—
Буду бригаду вызывать. Психи треклятые...— задумался он и,
пожевав толстыми сухими губами, уже миролюбиво рассудил:

— А по мне, так лучше сразу откатить. Вызывай не вызывай — все одно
там фарш один, заместо человека... Вот когда теперь пустим,
а Игнатич?

— Черти, да и только,— посетовал тот.— И чего им не живется...

— А ты, девчушка,— обернулся Савелий Семеныч к зареванной девушке в
сером, сжимавшей в руке большие разбитые очки,— ступала бы
домой. Тебе это все видеть не резон. Пока милиции нет — эти в
раз замурыжат. Данные-то твои мы записали. Так что тебя
разыщут, если надобно будет. Да не хныч ты так...

— Эх, закурить бы...— вновь посетовал Игнатич.

— А что,— оглядев обстановку, решил Савелий Семеныч.— Теперь-то,
пожалуй, все можно.

2003