Литературная критика

...И санитарка с техничкою, ведя двухчасовую литературоведческую
беседу, исходят из предпосылок и приходят к выводам. Открывают
и классифицируют. Анализируют и догадываются. Возможно, и не
догадаются, но идей-то, идей... Идей — не пересказать. Но
это не значит, что не надо пытаться. Почему лучше Пушкин, чем
Саня Полушкин? Что хорошего в «Тёркине», когда война давно
кончилась? И почему мы с тобой, Анечка Батьковна, из
тридцати годов и чемодана стихов — и пары удачных строк не
насобираем. А потому что мы с тобой — и многотысячной ордой
стихописателей (о! стихи точка ру, поэт точка нет) — на подуровнях.
А уровни — они выше. И я тут посчитала... их три получилось.
Пей свой кофе (всё-таки правильно, что закодировалась) и
слушай. Их три получилось.

И первый — «вытаскивание», проявление уже данного, наработанного
смысла/звучания; очищение слова от пыли, сора, каковые
непрестанно налетают — при каждом повторении, каждом «своём»
понимании, уплощённо-упрощённом, «литературном», уличном,
профессиональном, разговорном, эпистолярном, газетном, рекламном и
прочем, прочем, прочем контекстировании, неизбежной
«подгонке».

Мы говорим «трава» — но травы нет. В лучшем случае держим охапку из
травы, мусора и насекомых. Почистить эту охапку, вытрясти
захваченный мусор — и есть первая ступень.

Не дым домашний над посёлком,
Не скрип весёлого крыльца,
Не запах утренний сенца
На молодом морозце колком,—
А дым костра, землянки тьма,
А день, ползущий в лес по лыжням,
Звон пули в воздухе недвижном,
Остекленевшем — вот зима...

(А. Т. Твардовский)

Вот — зима. Не открыточная. Не вспыхнувшая в воспалённом мозгу
переутомившегося литератора, не списанная восторженной
студенточкой у всей русской литературы построчно-поёлочно. Зима того
года.

Эта «ступенечка» даёт нам зиму, лето, небо, траву такими, какие они
есть — здесь и к этому времени. Это честные, сильные голоса
своего времени. Хранители языка, его завоеваний и наработок;
его серебряные фильтры; территория, на которую не
просочиться пошлости, пустоте, литературщине. «— Вот стихи, а
всё понятно, Всё на русском языке...».

Получить слово «чистым», без-пыльным, без-лживым, сказать ПРОСТО —
высокое мастерство, особый дар, особый уровень. Недотягивание
до него повсеместно. Огромная масса неплохих стихов, вполне
читаемой прозы, тем не менее, не дают ни травы, ни дождя,
ни окон — ничего, что было бы реальным, осязаемым, видимым. И
это не матёрая графомания, не беспросветное рифмоплётство.
Это те подуровни, с которых есть лесенки на «повыше»;
подуровни, которые сами по себе не хороши и не плохи,—

Сыграй, прошу, сыграй.
И вдруг обрыва край,
И диких звуков бездна,
И бегство бесполезно.
По острию ножа
Проходишь, ворожа.
И каждый звук продлённый,
Как провод оголённый...

(Лариса Миллер)

— дикие звуки и бездна, в которых нет ни диких звуков, ни бездны. Но
бог весть откуда, время от времени они появляются — звуки,
бездны, настоящие свежесорванные травины первого уровня. Или
— «икэбана» второго.

Вторая ступень — экспансивна. Захват образов (захват целых
территорий образов!), переработка смыслов, эксперименты со звучанием,
получение оттенков — тонких, едва уловимых, или
неожиданных, кричащих. Яркие «экспансивные» мастера — часто
трудночитаемы, труднопонимаемы, кричаще своеобразны, где-то даже
смешны. Далеко не все их «набеги» заканчиваются победами. Далеко
не все их изыски плодотворны, не все поиски плодоносны, а в
устойчивые сочетания, «основную палитру», переходит и совсем
незначительная их часть.

Нночь-чи? Сон-ы. Прох?ладыда
Здесь в аллейеях загалохше?-го сад-ы
И идоносится толико стоны? гиттаоры:
Таратинна — таратинна — tan...

(Илья Сельвинский)

Да, далеко не все их набеги заканчиваются победами, но без набегов и
победы немыслимы. Набеги — это не только «гиттаоры», это —
Маяковский, это — Цветаева. Это всякая фраза, вызывающая
гнев критика и недоумение читателя, но продираясь-пробираясь
сквозь которую, вместо царапин и усталости, получаешь иное
пространство, другой взгляд. Взгляд с другой стороны. Взгляд с
балкона. С теплохода. Сквозь ресницы.

Возвращаясь к нашей траве, это — трава в аппликации. Трава в салате.
Трава в сигарете. Оттенки сливаются, переливаются,
получаются и получаются, не получаясь. Эта ступень
— «стилистическая», «завоевательная». Это здесь впервые
недоумевают: «Жопа есть, а слова нету?!». Сообщают, что главы
лучше читать с последней и далее через одну. Ломают ритмы под
охи-вздохи «Они всё переломают!..». (Переломают. Поэзия не
шея — шина не нужна, гипс не заказывали.) И это здесь женщину
впервые сравнивают с цветком — о, и в чём революция? А
революция во всём, что делается впервые. На её завоеваниях мы
живём, её языком говорим. Это как лампа,— включая, не
вспоминаем о далёких сумрачных временах с лучиною, с керосинкой. А
не такие они и далёкие. Ох как Маяковскому досталось за «У
меня в душе ни одного седого волоса», но эти «волосы» больше
не лезут нам в глаза. Теперь что только не «седеет» — сердца,
сугробы, стены, чувства, тетрадки... Но чтобы они вот так
безбоязненно седели, кому-то надо было впервые пройти на эту
«седую территорию». Оглядеться и сказать: «Не страшно». Не
страшно — ни седые души, ни облака в штанах. Страшного вообще
мало.

Как сказал незабвенный БГ, настойчиво предлагающий взять его к реке,
положить его в воду и учить искусству быть смирным,
«если это будет ТА река, ТА вода и ТО искусство — я буду не
против...».

Приходит день, приходит час, и наработки второго уровня достигают
некой «критической массы» и дают принципиально новое
видение. Полную смену системы образов и приёмов. Открывают
другие интонации и «архивируют» прежние. Остающиеся в
покидаемой системе — занимаются явными повторами. А попка не
дурррак, он красивая птица. Но не поэт.

Повторить, не повторяясь, можно на третьем уровне. Сколько бы «луч»
не «играл» ДО — здесь он будет играть, как никогда. Как
никогда, как всегда, как только здесь и как где бы то ни было.
Это уровень, где смыслы / чистые звучания не добываются из
ежедневной липкой пыли (как на первой ступени) и не получают
новую огранку-оттенок-узор (как на второй), а открываются
всеми возможными и невероятными оттенками, открываются ВООБЩЕ,
такими, какими они существовали, существуют и могут
существовать — пока это слово пишется, читается и произносится так,
а не иначе. Всё то новое, что может быть получено от этих
«открытых» слов в дальнейшем, после,— более частное. Оно уже
входит в эту «панораму».

Здесь не пишут о звуках — диких или не очень; о метелях — холодных
или горячих. Здесь вообще о метелях не пишут — во всяком
случае, когда на этот уровень выходят (а не думаю, что
кто-нибудь работает на нём беспрестанно). Это уровень
крайнего обобщения. Это не трава. Не трава в аппликации.
Это... ПРОЕКЦИЯ травы. Куда угодно. Как огромный слайд,
который каждый «проецирует», направляет по-своему. А с течением
времени — и даже сменой настроения! — по-другому.

Молюсь оконному лучу —
Он бледен, тонок, прям.
Сегодня я с утра молчу,
А сердце — пополам.
На рукомойнике моём
Позеленела медь.
Но так играет луч на нём,
Что весело глядеть.
Такой невинный и простой
В вечерней тишине,
Но в этой храмине пустой
Он словно праздник золотой
И утешенье мне.

(Анна Ахматова)

При этой степени обобщения, всеохватности, «расширения» слов —
каждое слово значит себя, и противоположное, и «эквиваленты»...
Картинка ясная, но такая широкая, «проекционная», что
включает и другие — любые. «...Камерность Ахматовой не так
уж проста... в стихах, казалось бы, совсем «камерных»
присутствует чувство времени, память о широком мире...» (И.
Гринберг) . Не только виденье, но и память,
послевиденье. Но и предвосхищение, предвиденье. Это вечер,
но... разве и не утро? А «рукомойник»? а
«бледен, тонок, прям»? Звукописно скорее утро...
Но это сначала. «В вечерней тишине»,
«утешенье» — вечер. Где-то это утро перетекает в вечер. Или они
никогда и не были порознь. Или значили друг друга. Или
скучали друг без друга. «А сердце — пополам».
Но... разве и не весело? не легко? «Но так играет луч
на нём, что весело глядеть». «Он словно праздник золотой и
утешенье мне».

Объяснять стихи отчаялись задолго до меня. Не объясняю. Поясняю.
Вышеупомянутую проекционность. «Расширение» не как слоёная
неоднозначность («вот я говорю «кактус», а имею в виду твои
колючие манеры!»), а как свойство включать в себя необозримо
много. Быть всем и сразу.

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой уважаемый милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях
я любил тебя больше, чем ангелов и Самого
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих,
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесённом снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне —
как не сказано ниже по крайней мере —
я взбиваю подушку мычащим «ты»
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.

(Иосиф Бродский)

Никакого тумана, никакой «неоднозначности». Пёстрая, дискретная
ясность калейдоскопа. И то же бесконечное расширение. Разве
«мычащее «ты» — не «мы»? Зеркальное повторение
черт, которые «не вспомнить уже» — и
невозможно, и попытка вспомнить, и уже вспомнил... и дальше,
дальше, дальше — всё, что можно увидеть и почувствовать сейчас,
или завтра, или совсем, совсем не скоро...

...Нет «чистых» уровней — как нет «чистых» темпераментов. Нет чистых
уровней, но есть чистые подуровни. Забавные. Никакие.
Нелепые. Симпатичные. Нейтральные — сами по себе не плохие и не
хорошие. «Бывали периоды поэтического расцвета...,
когда посредственные поэты служили хором для корифея или
материалом для школы» (Л. Гинзбург). Но вне расцвета, но
в условиях поощрения и популяризации этой подуровневой
возни — она глуха и опасна. В качестве
форматобразующей это безобидное подлитературное существование слов —
тупик. Тупик затягивающий, формирующий безвкусие и
убивающий веру — в слово и в говорящих. А из тупика выход только
сквозь стену. Напролом и по-другому. Самозащита слов
феноменальна. Когда, как по спирали, времена возвращаются на глухие
участки, где слово давится, мелется тотальной «литературной
жизнью», а выходы на уровни имитируются подуровневым
расслоением,— слово защищается. Даёт новые «ветки» и выходы. Так, к
80-м годам многострадального нашего — прошлого уже —
столетья, появилась ТЕКСТОВАЯ ВЕТКА...

...продолжение следует... Ещё кофе?