Проза

 

 

 

 

 

К моменту, как в однушке над Зотовым поселилась новая соседка, сам он жил в этой хрущёвке полтора года, соседей не распознавал и не собирался, но неофитку запомнил сразу. Было видно, чувствовалось, что на чём-то она сильно двинутая.

Есть такие люди, бывают. Фанаты какого-нибудь своего фанатизма, они не помнят слова «да» и слова «нет», не помнят ни чинов, ни имён, способны дотянуться до звёзд, не считая, что это сон. А про то, что эта дама могла и опалённой упасть, Зотов подумал, когда столкнулся с ней нос к носу на лестнице, и в пыльно-ярком оконном закате чётко увиделось, что сумка через плечо не только порядком потрёпанная, но и, местами, в каких-то подпалинах.

– Добрый вечер, – поздоровался он. И тут же пожалел. В ответ только кислое движение губ. В тишине проплыли мимо сине-голубая седина с непрокрашенными серыми проталинами, стеклянные, внутрь повёрнутые глаза.

Вскоре Зотов, совершенно случайно, в «Господине Говядине» под домом, услышал, к чему конкретно обращено соседское фэнство. К словам из букав. Писательница, райтер.

Не Донцова, не дон-дон-дон, колокол славы молчит, только убыточное электричество тщеславия помигивает. Ну и часики жизни, разумеется, щёлкают. Десятков шесть, по самым скромным прикидкам, они уже отщёлкали, но вот не пригарцевала кобылица Фортуна, не притрусил ослик Фортунат.

Тональность обсуждения так и не выбилась из традиционного «злорадство – недоумение – злорадство», однако невольно подслушивающий Зотов как раз недонцовство и заценил – как сосед, т.е. человек вполне беззащитный. Тихое писательство, оно как закрытый туберкулёз. Неопасно.

По странному совпадению как раз об этом всём он и думал, и даже не то чтобы думал, а где-то по краю сознания валял, когда... А, да. Он хотел покоя. Часики-то и ему уже порядочно отстукали. Пятый десяток разменять что-то да значит, и значения эти вышли, увы, отрицательными.

Работа – ошибка (инженер в Гражданстрое, ни говна – ни ложки, ни заработать – ни зажечь).

Брак – зло, растянутое во времени. Римма – сука, растянутая во времени. Развод – испытание, относительно короткое, но впечатляющее. Счастьем, как из брандспойта, не обдал и послеразвод. Наверно и не должен был, но ведь подсознательно ждёшь всегда, человек создан для счастья, как птица для помёта.

Про помёт Зотов придумал сам, и это, пожалуй, единственный его креатив, склонности к словотворчеству он не имел. Да и вообще к творчеству, любому. Баловство, хиромантия, мошенство.

Когда-то казалось, что чем меньше баловства, тем больше будет серьёзного и настоящего, тем больше будет счастья.

Нет, фиг.

Баловства практически не было, да вообще никаких таких закидонов не имелось, но вот счастья это неимение как-то не принесло. Всё по готу Чехову: имение не принесло, неимение не принесло, какое там счастье, «отдохнуть бы, отдохнуть!» (дочура хоть и дура, но в Институте искусств, «Чайка», ролик записали).

Иногда ему казалось, что даже не он сам, Зотов Игорь Сергеич, а кто-то или что-то внутри него тихонько, но постоянно канючит – отдохнём, отдохнём, давай будем отдыхать. И как будто лапкой трогает. И эта лапка, она вроде маленькая, тоненькая, но почему-то понятно, что уж если, не дай РПЦ, ткнёт со всей дури! С самого начала понятно было.

А самое начало было давно. Лапка-то отнюдь не с возрастом появилась, как раз наоборот – родом из детства, ещё из дошколы, из «подъём-подъём, садик не ждёт», рано-рано, потемну, едва разлепив глаза и с каждым движением теряя драгоценные остатки сонной теплоты, а бодроты не набирая. Невозможно встать. «Давай будем отдыхать».

Он никогда никому об этом не рассказывал, но если кем-то себя по-настоящему ощущал, то именно тем, утренним, теряющим, безбодрым ребёнком. Не считал это бзиком, считал ощущением. Чем считала Римма, догадаться нетрудно. Проинтуичила своим остреньким хорьковым носом и при любом удобном «подбадривала»: «Инфантил. Буратино. Дитятко!».

Почему Буратино? Нипочему, наверно, ассоциация, но сколько же было восторгов у бдительных соседей.

По счастью, ключевым тут – «было». Полтора года без подбадриваний, без «Буратины», а от чего в восторге здешняя, единственная из опознаваемых соседка, только ей самой и известно. Ну, может ещё её неочевидно-маловероятным читателям. У тихих писателей именно такие. Они – и тишина...

В общем, всё это валялось по краю сознания нашего Игоря Сергеича, когда он вдруг понял: сглазил. Элементарно сглазил новую тихую соседку и так непросто приобретённый покой – по крайне мере локальный, внутриквартирный.

Наитишайшая писательница долбила в свой пол / его потолок так, как будто раз и навсегда решила выйти из аудиотени.

Зотов глянул на время. Полдвенадцатого. Однако. Однако гадство. Натуральное!

И даже вряд ли что-то ремонтное. Не похоже. Похоже, что ногами. Может, и руками, кто её знает.

Понятно, что руками-ногами-рогами пол-потолок не разнесёшь, но сама мысль о том, что этот сине-голубой одуванчик колотится фактически к тебе в дом... Кроме чужих рук и родного себя, жалко идею. Идею, что так не делается.

Зотов изумился. Раздражился. Дёрнулся. И перемогся.

Рассудил так: что бы это ни было и сколько бы ни продлилось, единожды (единожды уж точно) можно перетерпеть. Лезть в эту долботню хотелось ровно столько, сколько хотелось вообще каких-либо телодвижений. Нисколько. Не за этим он переезжал, не за этим всё было как было и до сей поры худо-бедно, а устраивало. «Давай будем отдыхать» (с) Маленькая тоненькая лапка.

Райтерша буйствовала до полпервого, но не сплошняком, а с перерывами, и довольно большими. В воображённую Зотовым картину эти перерывы вписывались не особо. Он вообразил: палёная писательская кукушка окончательно отчалила в тёплые края, а имеющий место саунд – что-то вроде концерта-истерики в честь и как следствие.

Портили картину перерывы. Истерика с большими передышками как-то не представлялась. За такой длинный передых неизбежно успокоишься (мастер-класс бай Римма, а Римма уж мастер, уж она класс) ...

Так и не срастив, а просто возрадовавшись очередному затишью, Зотов уснул.

Проснулся резко, если не сказать испуганно. И всё от того же долбёжа.

Совсем ведь ещё рано! Робкая молочная заря едва начала высовываться из-под подоконника.

– Ну всё, Француаза ты Сапоган, – рывком сел Зотов на диване. Больно потёр глаза и подскочил. – Ну всё...

То, что он увидел этажом выше, заставило замереть.

В первый миг показалось, что у писательницы украли дверь. Последующие миги ясности не прибавили: да лучше бы украли! С чего-то почему-то дверное полотно стало стеклянным. И не только полотно. Стеклом было всё: ручка, оба замка, толстая кайма глазка с узорами, – просто раньше эти узоры были на металле, а теперь на стекле. Форма та же, материал другой.

– Что за...? – сам не зная у кого, вопросил Игорь Сергеич, немного потоптался в нерешительности и таки подошёл к писательской двери вплотную.

Сквозь неё было прекрасно видно: сумрачную прихожую со сваленной в кучу обувью и одинокой курткой на вешалке, короткий отрезок коридорчика в кухню, часть комнаты.

Судя по освещению, до кухни и комнаты свободно добирался рассвет (у Зотова не добирался – шторы).

Было очень тихо. Больше никто никуда не долбил, но от этого спокойнее не становилось. Отнюдь. Стало как-то так: затишье перед бурей.

Скорее рефлекторно, чем по здравому решению, Зотов дотронулся до новоявленного стеклофеномена.

– Ё! – не просто отдёрнул он руку, но и отскочил: стекляшка не была стекляшкой.

Отскочил больше от неожиданности, чем от испуга, хотя, возможно, бояться пора было начинать как следует: дверь, так явственно, так правдоподобно изображающая стекло, была из какого-то мягкого, студенистого материала, в который пальцы вошли как в холодец, а стоило их отдёрнуть – и на гладкой поверхности не осталось ни следа.

Вместо того, чтобы вызвонить нарушительницу спокойствия – а теперь и обладательницу паранормальности – Игорь Сергеич опять сунул руку в стеклостудень. И даже подержал там несколько секунд. И опять: ни следа! Ни на двери, ни на руке.

– А так? – Обе руки. И уже буквально утопил. Было ясно видно, как кисти пересекли псевдостеклянный барьер и вышли по ту его сторону. Собственно, в прихожей.

Вернув конечности, Зотов внимательно их оглядел. Чисто, сухо. Ещё немного постоял размышляя (а может, и не размышляя, вряд ли бы он ответил, если бы его спросили, о чём) и резко шагнул вперёд, прямо в гостеприимную стеклину, предварительно зачем-то зажмурившись.

Открыл глаза уже в прихожей. Обернулся. Видимость сто процентов, серая площадка этажа за квазидверью – как на ладони.

Само прохождение оказалось всё той же встречей со студнем. Кожей этот студень вполне ощутился – лицом, ушами, руками, – сквозь одежду – нет. И следов не оставил. Чистая сухая одежда. Весь Зотов сухой-чистый. В чужой прихожей, в чужой квартире.

– Гхм. Соседи! – (Ну а как? Не «соседка» же, глупо как-то.)

Никто не отозвался. Тихо, совершенно. Тишина пустой квартиры.

Зотов прошёл. Прошёлся.

Подробности соседкиного житья его не интересовали, а вдруг бы и интересовали, всё равно ничего интересного. Разве что куклы на подоконнике, да и те не то, чтобы нонсенс. Мало ли у кого какие загоны, хорошо хоть не Вуду. Обычные пупсы. Три штуки, натурально-игральные (хмыкнул: вот тут да, инфантилка).

Грязновато, но терпимо, тряпки какие-то на стульях, раскрытый ноут на подушках. Могло быть хуже. У того, кто способен дотянуться до звёзд, здесь, на твёрдой поверхности, обычно всё кверху жопой. Диалектика, равновесие, там плюс, здесь минус.

Шторок действительно не было. Комнату наполняло внятно порозовевшее утро. Где, спрашивается, соседка?

Зотов насторожился, прислушался. Ровный, едва заметный шум. Фоновый. Ноутбучный.

Преодолевая лёгкую брезгливость (подушки эти бесформенные, чужая незастеленная кровать), Игорь Сергеич потянулся за ноутом, и тот благодарно ответил мягко всколыхнувшимся экраном.

Высветился текст. Русский, но с английским почему-то названием. Со стишком-эпиграфом.

 

Зотов покрутился, соображая, куда бы приземлиться, остановил свой выбор на стуле с наименьшим количеством тряпок, в итоге скинул и их, и только потом уселся. Уселся и начал читать. Вот что он (с перерывами на походить, попить воды, посмотреть в окно) прочёл:

 

 

The man who broke the world

 

На этой ветке бытия
Живёт семья. Она твоя.
А что же веткой ниже?
Они же. ОНИ ЖЕ!

 

***

 

Жан температурил весь вечер. Мама, папа и дед Виталя от него буквально не отходили.

– Наш Жанушонок выздорааавливает, начинааает выздоравливать, – ласково тянула мама, приглаживая Жанины взмокшие вихры. От влаги они казались не рыжими, а какими-то ржавыми. И длиннее, чем сухие.

– Жанко, болеют-то знаешь кто? Фулиганы, – притворно хмурил брови дед.

Фулиган силился улыбнуться, но это больно отдавалось в горле. Да всё во всём отдавалось. Очень высокая температура.

Все по очереди вздыхали.

Жану было жаль, что всем его жаль, а ещё он скучал по другой, верхней семье. Сквозь температуру скучалось даже как-то интересно, всё виделось ярким, но нечётким, и легко можно было представить, что эта семья – и есть та.

А ещё мама, папа и дед волновались и не могли решить, что делать дальше, когда Жан поправиться. Потому что, когда он поправится, он снова пойдёт в перемычку, а ведь именно там он так сильно простыл.

Дед Виталя то и дело твердил, что это «немобыть», что дети не должны там простывать – и тут же сам себя осаживал: как же не должны, когда – вот? Жан ведь рассказывал, что мёрзнет. Сильно мёрзнет, и никакое «пододень это, пододень то» не помогает.

А в последний переход случилось и кое-что другое: он словно бы начал вязнуть, не мог двигаться дальше. Всегда бывшая надёжной лестница стала вдруг размягчаться, перекладины-ступеньки – прогибаться, уходить из-под ног, и всё сильней и сильней. Каждая ступенька – как тягучая петля. Тогда он даже закричал, правда тут же всё это и прекратилось. Лестница онормалилась, двигаться стало как обычно легко. И всё-таки неприятности на этом не закончились. Получается, что простыл он именно тогда, в последний переход.

– Вот вылечишься, надо будет тебя подстричь, – продолжала приглаживать Жанины волосы мама.

– Подстричь, да... И ещё показать. Этому... – с расстановкой проговорил дед.

Мама с папой переглянулись.

– Ну что вы, дядь Виталь! – наконец, замахала руками мама. – Ведь рано. Шесть с половиной, какие специалисты?

– Шесть и семь. Семь побольше половины.

– Всего на месяц!

– Если рано, так и скажут.

– Думаете?

– «Думаете»... Знаю!

– Я не хочу, чтобы меня показывали «этому», – сиплым голосом сообщил Жан. На самом деле он не хотел и не не хотел. Просто не понимал, о чём они. – А кто это – «этот»?

– Специалист, – глухо ответил отец.

– Не хочу, – повторил Жан.

– Не хоти-ка ты лучше болеть, – устало улыбнулась мама. – А захоти-ка ты лучше выздороветь, птенчик ты наш мокропёрый. Намокли пёрышки, устали крылышки...

Жан кивнул и тут же поморщился. Горло.

Выздороветь он хотел и так. Сильно.

 

 

***

 

У Специалиста были белоснежно седые волосы и белоснежно седая борода – как у Айболита из мультиков.

С самого начала он принялся звать Жана на «вы», «молодым человеком» и «уважаемым», маму выгнал в коридор и разговаривал с ним один на один, как со взрослым. И вещи говорил взрослые, сложные. Не все, конечно, но некоторые.

Жану даже начало казаться, что Специалист разговаривает сам с собой, а про него просто забывает. Как дед, когда говорит о рыбалке или о мазях от ревматизма, и не только говорит, даже рекламу напевает: «Больно где-то и когда-то – покупайте мазь «Ревмато»! А «Ревмато» не купили – значит на себя забили!». Или как другой дед, когда рассуждает обо всяких умных штуках, о темпоралах и локусах, о принципе неопределённости. Седой Специалист тоже говорил что-то умное, специалистское, Жан понимал через слово, но слушал внимательно.

– ...А как результат – акселерация. Акселерация набирает обороты. А вы, молодой человек, несомненно акселерат. Ну, не пугайтесь, не пугайтесь. Природа знает что делает.

– Но я не знаю, – возразил Жан.

– Чего вы не знаете?

– Ничего.

– Как раз это легко поправить. Как раз этим мы с вами сейчас и займёмся. Время пришло!

– Ладно, – коротко кивнул Жан. Примерно так же, как когда соглашался на укол от температуры. Конечно, он хотел узнать, для чего же пришло это самое время, но говорливый «Айболит» нравился ему всё меньше.

– Скажите, Жан... Сколько у вас мам?

– Две.

– А пап?

– Тоже. У меня два папы. Ещё у меня два дедушки. Деды Витали.

– Вы их любите?

– Да, – легонько пожал плечами мальчик. Вопрос какой-то неправильный. Зачем спрашивать то, что и так понятно?

– А вам не кажется, что их многовато?

– Нет.

– Нет... – озадаченно повторил «Айболит», помолчал и побарабанил по своему гладкому белому столу. – А кого вы любите больше? Верхнюю семью или нижнюю?

– Всех, – не сразу ответил Жан. Но не потому, что задумался, кого больше, а потому что удивился ещё больше. И так понятно!

– Нет, молодой человек. Неправильно. Всех – не бывает. Сейчас я расскажу вам самый простой способ определиться. – Специалист опять помолчал, вглядываясь в Жана, как будто прикидывая, готов ли тот услышать про самый простой способ. – Когда вы переходите туда, наверх, вы рады, что покидаете нижний фамильный сектор? Или же наоборот, думаете о том, что скоро вернётесь, и радуетесь этому?

– Радуюсь.

– Так-так. Это значит, что...

– Я радуюсь, – продолжил Жан, – когда я там, и радуюсь, когда я здесь. Мои мамы – самые лучшие. Папы тоже. И дедушки.

– Хорошо. Давайте так. Давайте пробежимся по факторам разумности... Разумнее выбирать более здоровую семью. Болезни отнимают время и силы, которые могут и должны быть потрачены на ребёнка, то есть – на вас. Какая из ваших семей здоровее?.. Ну, уважаемый, вспоминайте!

Уважаемый, не придумав что сказать, только шмыгнул носом.

– В какой из них жалуются на здоровье? Покупают таблетки, мази? – продолжил Специалист.

– Не помню, – быстро ответил Жан, сразу вспомнив про «Ревмато».

– Уровень жизни, уровень образования... В какой из семей... – начал было Специалист, но махнул рукой и сказал: – Послушайте меня. Послушайте и услышьте. ФАМИЛЬНЫХ СЕКТОРА НЕ ВСЕГДА БУДЕТ ДВА.

Жан хлопал глазами.

– Не всегда будет два, то есть что? – Специалист даже наклонился к Жану, пытаясь донести до него всё самое главное наилучшим образом. – Останется один. Тот, который вы, молодой человек, выберете.

– А у вас нет морщин, – некстати заметил молодой человек.

– Есть. Но вы меня не слушаете. У вас останется только одна семья. Вы будете жить только в одном секторе, верхнем – или нижнем.

– Мама будет одна?

– Не только мама, но и...

– Я знаю! Я всё понял, – нахмурил тонкие рыжие брови Жан. – Не только мама, всех по одному! Но куда денутся другие?

– Второй фамильный сектор схлопнется.

– Захлопнется? Как холодильник?

– Нет. Вот так, – и специалист звонко хлопнул в ладоши. – Был сектор – и нет сектора.

– Пропадёт? Но почему?

– О, молодой человек... Потому что природа не терпит тесноты. Потому что так устроен мир. Потому что это закон, естественный ход вещей. Естественный ход вещей давно бы упёрся в стену, если бы схлопывание не освобождало необходимые площади. Однако всё это теория, отвлечённые, так сказать, моменты, и вас, по большому счёту, не должно интересовать. Для вас всё просто и ясно: перемычка больше не будет вам доступна, ваши перемещения вверх-вниз станут невозможными. Только верх – или только низ. Это должно было произойти ровно к семи годам, но происходит сейчас. Всё будет хорошо. Очень скоро вы привыкнете.

– А если не привыкну?

– Привыкнете. Просто прекратите об этом вспоминать, вот, собственно, и всё.

– О других маме с папой?

– О невыбранных маме с папой. Мы называем это Инициация. Ваша личность поднимется на новую ступень посредством Выбора.

– А без этого... средства нельзя?

– Природа не терпит тесноты, не устаю я повторять, молодой человек... Ну, не пугайтесь, не пугайтесь.

Специалист улыбнулся одной стороной рта, а может и не улыбнулся, а губы дёрнулись, вытащил из стола папку и вынул оттуда что-то вроде дед-Виталиного, здешнего деда Витали, сертификата на донную ловлю. Ну очень похожая на сертификат тоненькая книжица – но с позолоченными, сильно сияющими краями:

– Это – Выборный Ордер, – торжественно произнёс Айболит и протянул сиялку Жану. – ДержИте... Ну вот. ДЕржите. Таким образом, ваш Выбор – сегодня.

– Но я не хочу! Не хочу сегодня.

– Судя по всему, у вас мало времени. К тому же Ордер не возвращают. Никто, никогда. И вы не возвратите. Не сожжёте, не утопите, не порвёте и не спрячете – квартовая защита. Вы сделаете так: выслушаете меня внимательно и поступите так, как я скажу. Вы меня понимаете?

– Понимаю... – еле слышно буркнул Жан.

– До наступления темноты вы отнесёте Ордер в Паспортный Ствол, и если это будет здесь, внизу, вы, соответственно, останетесь здесь, внизу. Другими словами, выберете для дальнейшего проживания нижний фамильный сектор. Если же...

– Я знаю. Я понял.

– Вы должны прийти один, это только ваш Выбор. Вы всё поняли?

Жан кивнул.

– До наступления девятичасовой темноты, – повторил Специалист. – Сегодня. Один.

 

 

***

 

Большущие часы Паспортного Ствола показывали без пятнадцати девять.

Ствол поражал своей красотой и мощью. Раскидистые ветви закрывали половину вечернего неба. Едва начавшая облетать багряная листва подрагивали на флегматичном ветерке. Кора загадочно поблёскивала.

Входная дверца с вывеской была низенькой, узенькой, а щели в ней – толстыми и расходящимися во все стороны, но от этого она не казалась ни старой, ни убогой, казалась сказочной.

Только что, сильно пригнувшись и всё равно ударившись о притолоку, из Ствола вышел высокий худой человек, и даже он показался Жану каким-то сказочным – пока тот не обернулся и не плюнул прямо на дверцу, громко выругавшись: «Макитры! Всё не для людей!».

Жан ещё раз глянул на часы, и как раз в этот момент длинная минутная стрелка прыгнула на следующее деление. Он резко, как по сигналу, остановился. Теперь до девяти оставалось не пятнадцать, а четырнадцать минут, и от этого почему-то стало невыносимо тоскливо...

Впрочем, не по себе было весь день. Жан провёл его с семьёй сверху, чтобы как следует с ними попрощаться, хорошо-прехорошо всё запомнить, но всё время прощаться оказалось просто невозможно, а запоминать было слишком грустно.

Всё, что было обычным для любого другого дня, стало каким-то щемящим, – то, как рисует мама, как возится с формулами и таблицами папа, как подшучивает и сам же посмеивается дед Виталя.

Схлопнуться, а не остаться выбрал для них не Жан. Он знал, что никогда не сможет выбрать, и поступил, как учил дед Виталя из сектора снизу. Он учил: «Если не можешь чего-то сообразить, ты, Жанко, монетку подбрось. Слепой случай сделает то, что не может глазастый Жанко».

Слепой случай рассудил так: Жан остаётся в нижнем фамильном секторе. Выпала решка, а не орёл. Это было не плохо и не хорошо. Это просто было.

В этот раз Жан так тяжело добирался вверх, что начал опасаться, сможет ли он спуститься обратно. Правда, в таком случае судьбу секторов снова решал не Жан. Если спуститься не выйдет, придётся отнести Ордер в верхний Паспортный Ствол. Результат изменится на противоположный, но ведь и это будет слепой случай. Судьба.

В перемычке дул бешеный ветер, чего никогда не бывало раньше. Даже щёки замёрзли. Раньше мёрз сам, но вот так, до щёк, как лютою зимой, не доходило.

Руки стыли тоже, стыли и соскальзывали, когда он норовил ухватиться за следующую, верхнюю перекладину, а ноги вязли и путались, словно это были не перекладины, а петли.

Тёмная пустота за прозрачными стенками стала пугающей и словно чего-то ждущей. Не того ли, что он не доберётся? Что же будет тогда? По всему получалось, что ничего хорошего...

Но он добрался.

Окоченевший и уставший шагнул Жан в прихожую. Увидел деда Виталю, вытащил Ордер и без предисловий сообщил:

– Вот.

– Уже? Поздравляю!

Вышла мама – с кисточкой в руке, в радужно перемазанном краской фартуке.

– Здравствуй, Жан, – только и сказала она. Она всегда была такой, немножко прохладной. Мама из нижнего сектора сразу бы заметила, что её Жанушонок такой замёрший. А здесь это заметил дед:

– Чаю, срочно. Заболеешь!

– Не заболею. Я уже болел.

Жан отпивался чаем, а папа углубился в изучение Ордера. Листал, шевелил губами, сверял что-то со своими многочисленными таблицами, и то и дело хмыкал.

– Странно... Странно, но это код неопределённого события, – сказал он наконец. Он был Свидетелем Иерархии и получал рассылку с событийными кодами еженедельно.

– Ну а что в этом мире можно определить как определённое? – моментально включился дед, обожающий порассуждать на отвлечённые темы.

– Перестаньте, Виталий Львович, – отозвалась мама из-за мольберта. – А что, по-вашему, пишу я?

– Что-то определённое?

– Более чем. Я пишу Появление. Появление есть определённость. Возражения?

Дед развёл руками.

Жан заглянул.

На картине было три маленьких кружочка в столбик, соединённых почти прямой линией.

– А... кто тут появился? – с интересом спросил он.

– Может быть и ты. Это факт Появления как таковой. Это, – коснулась она среднего круга, – вспышка только что появившегося ребёнка. – А это и это – вспышки верхнего и нижнего секторов.

– Они совсем рядом...

– Конечно. Сначала. Потом их растаскивает время. Как и всё на свете.

– А эта чёрточка – перемычка?

– А эта чёрточка – перемычка.

– Но мам... – задумался на секунду Жан. – Но если это вспышки, то где лучики?

– Лучики, – презрительно покривилась она... – Факт – точка на поверхности мира. Я фактолог, а не лучист. – (Кажется, всё-таки улыбнулась. Кажется, это была шутка).

– А если мы с Жаном тоже такое нарисуем? – опять оживился дед.

Мама снова полуулыбнулась, теперь уже снисходительно.

И все они были такие спокойные и даже весёлые, что Жану стало их жалко ещё сильней. Ему вдруг подумалось, что, наверно, они надеются – или даже уверены – что он выбрал их, что схлопнется нижний сектор. Надо было срочно рассказать им, иначе – как будто он что-то утаивает, а так нельзя.

И он рассказал.

Думал, что все расстроятся (ну кто же захочет схлопываться, был сектор – и нету!), но ничего не изменилось. Печалился по-прежнему только он, а они щебетали, как птички, жили своей обыкновенной, привычной жизнью.

Дед, например, не отказался от идеи «нарисовать с Жаном тоже такое».

– Давай, ты рисуй круги. Три... Вот так. А я проведу линию... Так. Похоже?

– Похоже, – согласился Жан. – Только у тебя эта полоса уходит выше и ниже кружочков. Не как у мамы.

– Так надо.

– Почему?

– Ну, это долгая история.

– Ну и что!

– Есть такая штука – Четвёртый Эзотерический Постулат. Он говорит, что перемычки уходят в другие миры. В те, которые намного выше и намного ниже. В общем – далеко.

– Бог с вами, Виталий Львович, – укорила мама. – Эзотерика – псевдонаука.

– А мы и не спорим, – вмешался папа. Он продолжал изучать Ордер. – И эзотерика, и астрология туда же... Но ты хотя бы сюда посмотри. Посмотри, что тут в кодах. Неполный Козерог в качестве триггера!

– Как Козерог может быть неполным? Чушь, – фыркнула мама.

– Ну как... Коды диктуют небеса!

– А расшифровывают – люди.

Отец вздохнул.

– Много, много ошибок, – согласился он. – Многого мы ещё не понимаем... Возможно, и Постулат – чушь и псевдо-. Но... но он сформулирован, имеет место...

– Используется в творчестве! – подхватил дед, ткнув карандашом в их совместное с Жаном произведение. – Правильно говорю, внук?

– Правильно, – вяло улыбнулся Жан. – Деда... А почему вы такие...

– Какие?

– Не грустные...

– Мы грустные, – бодро возразил дед. – Но мы принимаем законы мира, в котором живём. И ты не горюй чрезмерно. Это лишнее. Поверь, лишнее.

– Я не горюю... А что... что будет, если я не отнесу этот дурацкий Ордер ни в какой Ствол? Ни в нижний, ни в верхний?

Сначала все замолкли.

Потом все сразу заговорили:

– Так нельзя... Невозможно... Есть вещи, которые невозможны, поэтому неприемлемы... Неприемлемы, поэтому невозможны...

– Тихо! – в несвойственном ему приказном тоне выкрикнул папа. И очень серьёзно заключил: – Надеюсь, сын, ты понимаешь.

Возвратиться в нижний сектор не только получилось, но и оказалось на удивление легко. Не было ни ветра, ни лютого холода, ни капризов лесенки, Жан просто спустился и всё – как бывало раньше, до того, как всё это началось. Только темень за прозрачными стенками продолжала выглядеть ждущей, и от этого было неуютно. Впрочем, в перемычке никогда уютно не было, просто лесенка, просто стенки, он даже стихи про это слышал и даже строчки запомнил:

 

Перемычек неуют
Забывает взрослый люд.

 

– Вот и я, наверно, забуду, – выдохнул он в пространство.

 

...Жан ещё раз глянул на часы, и как раз в этот момент длинная минутная стрелка прыгнула на следующее деление. Он резко, как по сигналу, остановился. Теперь до девяти оставалось не пятнадцать, а четырнадцать минут, и от этого почему-то стало невыносимо тоскливо. Постояв так с полминуты, он крутанулся на твёрдых каблуках новых ботинок и отправился в совершенно другую сторону. В обратную.

 

 

***

 

– Я не хотел. Я не это хотел... – Из покрасневших глаз Жана ручьями лились слёзы, он бы и сам не сказал, от обиды, страха или всё-таки боли. Его руку зажало.

Это произошло, когда он хотел выкинуть Ордер в перемычку, выкинуть и забыть, словно этой дурацкой книжицы никогда и не было. Как-то летом он уронил там кепку, а совсем недавно – блокнот, и больше их уже не видел. Скорее всего, больше их никто уже не видел, так долго и красиво они летели – как в кино, как в бездну.

Нет Ордера – нет Выбора, а на нет и суда нет, так оба деда Витали рассуждали. Не про Ордер, конечно, но про многое. А если про многое, то почему бы и не?..

Именно об этом думал Жан долгие полминуты перед тем, как развернуться от Ствола и пошагать домой.

Арка в перемычку – дверь в квартиру – не понравилась ему сразу, если не сказать больше, напугала. Она не была прозрачной, какой он видел её обычно. Была в белых мутных разводах и крапинках. И этих разводов с крапинками становилось всё больше. На что это было похоже? На застывающее мангостиновое мороженое.

И очень непохоже, что с таким «мороженым» можно будет поступать как раньше: закрыл глаза – идёшь в квартиру, а не закрыл – в перемычку.

Попытался – так и есть. Мутно-молочная поверхность пружинила и не впускала. Никуда.

Но потянул за ручку – и дверь приоткрылась. Как это бывает у всех. У всех взрослых.

Закрыл – открыл – закрыл... Теперь только так?

«Перемычка больше не будет вам доступна», – вспомнил Жан слова Специалиста и с досады, размахнувшись, изо всех сил ударил в эту мутную открывалку-закрывалку.

Дальше (практически одновременно или так ему, по крайней мере, показалось) произошли два события: рука с Ордером вошла в поверхность почти по самый локоть – и раздался жуткий, ни на что не похожий скрежет.

Через пару секунд стало ясно, что рука застряла намертво, а скрежет повторился с удвоенной силой.

Жан разжал пальцы и почувствовал, как выпала книжица.

– Бум, – бормотнул он, представив, как она падает. Дёрнулся – и тут же ощутил сжимающую боль в том месте, где дверь охватывала руку, и безысходную тоску во всех возможных местах себя.

Слёзы брызнули сами. Он беспомощно оглянулся и обомлел ещё больше.

Всё, что его окружало – весь этаж, стены, потолок, прямоугольник окна, соседские двери напротив, лестничные пролёты, – всё это жутчайшим образом перекосилось. Перекосилось с каким-то невообразимым перекрутом.

– Ой мамочки, – ойкнул он и снова, кряхтя, потянул руку из дверного капкана.

Новая серия скрежета. Сумасшедшей палубой закачался и накренился пол. Жан начал съезжать с него, как с горки, и ему пришлось пятиться, чтобы не съехать окончательно и не повиснуть на одной только руке.

По-прежнему ровной оставалась только окончательно побелевшая и затвердевшая, как навеки замёрзшее озеро, дверь.

– Я не хотел, не хотел, не хотел... Что-то сломалось. Я что-то сломал!

Снова скрежет, такой, что в ушах закололо.

Но едва он стих – и словно что-то мигнуло, сменился кадр. Дверь стала привычно прозрачной и мягко вытолкнула Жанову начинающую синеть руку.

Но прозрачным стало и всё остальное. Прозрачным – и текучим.

Жан медленно поплыл вместе с полом, проваливаясь в его стекловидный поток и хватаясь за оплывающие стены.

Цветными тенями метались в насквозь просматриваемых квартирах люди.

– Тонем! Мы тонем!.. – крикнул Жан цветным теням мамы, папы и деда Витали, хватаясь в очередной раз за стенку. Стена покачнулась и плавно упала, накрыв его мягкой бесцветной крышкой.

Стеклянная лава продолжала плыть, цветные тени продолжали метаться.

 

 

***

 

Когда мир вокруг заскрежетал, перекосился, опрозрачил и поплыл, Венедикт Козерой не удивился. Он был уверен: дело в экстракте.

Медленно уходя в текучий кристалл пола (вот уже по щиколотки, вот уже по колени), Венедикт, не спеша, отклеивал идиотскую, всякий раз словно прирастающую белоснежно седую бороду и смотрел на происходящее с чисто умозрительным интересом. Иногда посмеивался – умозрил и не такое.

Венедикт Козерой работал Специалистом.

Препарат выдавали ежевечерне. Полное его название – экстракт очищения, изгнания – оправдывалось с лихвою. Голова становилась лёгкой. Словно гигантской метлою изгонялись сомнения. Раскаяния с сожалениями (эти возникали реже, но были пухлее, мешали сильнее) выметались за милую душу, подчистую, без остатка.

Однако любой и каждый Специалист был в курсе: экстракт сложнее. Если непрост и ты, хочешь не только очиститься, но и наполниться, возьми же – и не только очистись, но и наполнись. Возьми маркер.

Берёшь, исправляешь: «экстракт очищения, изгнания» на «экстракт ощущения и знания». Не обязательно даже аккуратно. Просто исправляешь и всё.

Любой здравомыслящий Специалист (бывают ли другие?) так и делает: употребляет – исправляет – снова употребляет. И тогда... О, тогда.

Препарат выдаёт удивительный эффект: в картинках – ощущения, в ощущениях – знания. Когнитивная матрёшка. Мудрость без усилий, багаж без тяжести. Только яркие, как фейерверк, ощущения, объясняющие то, это – что угодно. Объясняющие всё.

В прошлый раз, например, Козерой ощутил и познал Дискуссию.

Когда он исправил и употребил, по телеку шли какие-то меддебаты, громко, но фоном (он не слушал). И вдруг всё затихло, всё исчезло.

И в этой тишине и пустоте, как на чистом листе, возникли два гиганта: доктор Ди Спенсер и доктор Хаусис. Немножко башни, немножко силы природы и много, очень много – докторА. Козерой чувствовал их огромность и мощь, их суперскую медицинскость как чувствовал бы жаркие лучи или холодный дождь. Это было не зрительно, это было действительно.

Почувствовал он и главное. Здесь, на этом «листе», главным было их различие, разнохотение. Ди Спенсер был за диспансеризацию, госпитализацию, Хаусис – за домашнюю профилактику, домашнее лечение.

Золотой середины не существовало. Гиганты противоречили друг другу, сталкивались зубчатыми краями, рассыпая колючий треск, высекая шипучие искры.

Искры сыпались прямо в Козероя и довольно ощутимо обжигали. Обжигали – но не только. Именно эти крохотные ожоги, как десятки ходов, и впускали в Специалиста понятие о Дискуссии. В десятках точек сразу, в кожу, под кожу, в кровь. Настоящее объёмное знание. Внятнее любого говоримого, чётче любого видимого.

А в предыдущий раз были превращения. Мгновение ока – и всякий мелкий предмет в пределах видимости превратился в подобие колобка. И все эти кругленькие мучные минизасранцы медленно и со знанием дела всё становились и становились: птичками, рыбками, мячами, камнями... А Венедикт Козерой всё ощущал и ощущал: вот их сдобные тельца выпячивают перья-клювы-хвосты, вот отращивают плавники, вот закручиваются в резиновый шар и сплющиваются в бугристый гранит... Ощущал так, слово сам становился резиной, камнем, рыбой. Понятие о Метаморфозе. «Клод Метаморфо», – с достоинством представился один из колобков, единственный из всех так ни во что и не превратившийся (начальник?)...

Всё это помогало. Разнообразило, развлекало, отвлекало, наполняло – а по-другому было и нельзя. То, чем занимался Козерой, требовало отвлечений, развлечений и заполнений опустошений. Его работа заключалась в полуправде. Токсичная штука, что и говорить. Может быть, самая токсичная.

Правдивая половина: да, так и есть, подрастая, дети лишаются возможности переходить, теряют доступ к перемычке, и им действительно надо выбрать, где и с кем оставаться.

Ложь: схлопывание – не природное явление. Невыбранный сектор уничтожает не мудрая природа, а мудрый социум. Слаженная работа Специальных органов. Ответственность за Выбор лёгким движением и сияющим Ордером делегируется детёнышу, и хлоп – семья, оказавшаяся не у дел, не у детёныша, аннулирована. Достаточно одной, той, что у дел.

 

...Козерой ушёл в потерявший стабильность пол по самый подбородок, а часть бороды (небольшая, но всё-таки) так и не отклеилась. Чёртовы дети, ведущиеся на образы, чёртовы имиджмейкеры, остановившиеся на Айболите! Плюнул. Тонул так.

Пол тёк в направлении подоконника, но уплывал и подоконник, и иногда начинало казаться, что вот-вот догонит, а иногда – что нет. «Ну и что это? – кривился Венедикт, недовольно подёргиваясь в прозрачной трясине. – Понятие о Догонялках?..».

Сегодняшнее воздействие экстракта было на удивление нелепым и неприятным.

А в конце он даже испугаться успел. И даже вспомнил, что перед смертью вся жизнь перед глазами должна пробежать. Но жизнь не побежала. Прокрутилась только одна сценка – как шеф его отчитывает, Русанов.

– Козий ты, – говорит, – дуб, козий ты вяз!

– Козерой... – мямлит Венедикт.

– Козий куй, – заключает Русанов.

Глупая сценка и непонятно к чему.

И Русановский нос крупным планом.

Потом нос погас, и на секунду зажёгся кадр с сегодняшним утренним ребёнком, Жаном. Странный ребёнок, очень. Но ведь и это ни к чему. Совершенно.

 

 

***

 

Ордер летел, сияя золотистой кометой и громко двухтоново гудя – квартовая защита, вариант «утерян, спрятан».

Было красиво и тревожно, но никто не любовался и не тревожился – перемычка, никого.

 

 

 

... – Перемычка, никого, – повторил Игорь Сергеич. И добавил задумчиво: – Не суйся в воду возле химзаводу...

При чём тут химзавод, он не сказал бы и под дулом крупнокалиберного пулемёта. С другой стороны, а всё остальное при чём?

Сектора, ордера, выбора...

Зотов закрыл ноут и швырнул его на помятые подушки. Подошёл к пупсам на подоконнике, щёлкнул каждого по пузу.

Утро набирало силу. Писательница не объявилась.

Настроение было странное. Двойственное. Как будто наелся глупостей, брехни. Баловства, хиромантии, мошенства. А в то же время и прибарахлился. Не пустым. Тем, что пригодится. Значит, вроде как и не баловство?

В пол что-то стукнуло. Да так, что дрогнул писательский пол, а секунду спустя и Зотовское сердце: это ведь получается, что в его, полтора года как родной, потолок что-то долбануло!

Охнув, он рванул было на выручку своей незапертой хате, но едва выскочил в прихожую, и пыл пришлось поумерить.

За прозрачной дверью стояли две женщины, видимо соседки (одну он даже, кажется, узнал, белобрысую, высокую). Вероятнее всего их озадачила входная «стеклина», а теперь, увидев Зотова, они озадачились и им. Молча уставились. Та, что пониже, ещё, может, с интересом, но белобрысая – с ужасом.

– Утречка! – натужно улыбаясь, поприветствовал Игорь Сергеич. Вот как-то не очень ему нравилось это его пребывание в чужом жилище в отсутствие хозяйки. Плюс отсутствие такое странное – стучала, пропала. Плюс ещё эти «стеклостранности»...

– Тут такое дело... – начал Зотов и осёкся. Сквозь прозрачную дверь видно, но вот слышно ли? Соседушки смотрели баранами.

Не проще ли показать, какое тут дело?

Он сделал знак руками (мол, разойдитесь-отойдите, но никто, конечно, не отошёл), вдохнул полную грудь – и храбрым (а может, просто нервным) зайцем сиганул прямо в дверину.

На какое-то мгновение его окутала знакомая уже трясина, студень...

 

Игорь Сергеич терял сознание всего раз – когда он был ещё просто Игорьком. Но запомнил на всю жизнь.

Ему четыре. Он с родителями едет на озёра. Пахнущая людьми, какая-то нескончаемая духота, а потом – раз – и словно марлю на голову накинули. Вроде бы и видно всё, и слышно, но уже в каком-то отдалении – как сквозь дымку. Да ещё и убегает куда-то. Но убегает странно. Медленнннно...

Так было и сейчас.

Поплыла чёткость. Закрутились, заубегали тёмные куртки, изумлённые лица, руки-ноги соседок, всё, что находилось в подъезде, всё, что находилось в прихожей. Но крутёж-убегания были какие-то заторможенные. Точь-в-точь как в том обмороке.

Много чего успело подуматься. Действительно ли его сознание отключается? И в чём ещё может быть дело, если не в отключении? И в чём бы оно ни было, как – если возможно – это остановить? И...

Но всё остановилось само. Лица-руки-ноги-вещи. Остановились – и сразу же исчезли. Словно погасли, выключились, щёлк.

Некоторое время, совсем недолго, стояла кромешная тьма, а потом пошла подсветка. Неяркая, голубовато-белёсая, сразу везде. И этот жиденький свет быстро уплотнялся и уходил в стороны, пока ни стал совсем плотным и совсем отдельным. Подсвеченной прозрачной стеной, окружившей Зотова со всех четырёх сторон, гладко, без единого изъяна уходящей вверх и вниз.

Себя же он обнаружил вцепившимся в вертикальную лестницу с тонкими ступенями-перекладинами неопределённого цвета (оттенки серого, но чуть двинешь головой – и красный, и синий, и розовый) и неопределённого же материала (пластик? но что-то и от металла).

Ребрясь перекладинами, лестница уходила вниз, такое впечатление, что в бесконечность, в бездну. Зато вверху заканчивалась довольно близко, метрах в пятнадцати, упираясь в порог стеклянной двери.

Тёмные силуэты за дверью не стояли на месте и без сомнения были суетящимся соседским дуэтом – в общем, хоть он и был чёрт-те где, но всё было рядом. И Зотов полез вверх.

Но его ожидал сюрприз.

Верхотура не приближалась, не приближалась ни на метр, сколько ни старайся, сколько ни лезь. Он перебирал перекладины совершенно так, как перебирал бы их, поднимаясь. Но не поднимался. Даже считать ступени начал, но скоро прекратил. Толку?

В какой-то момент, глянув на недосягаемую дверину, он не увидел силуэтов соседок.

– Ушли, черти...

Безотчётно, низачем сделал парочку шагов вниз – и оторопел: дверь «улетела», отодвинулась метров на сто!

– Чёрт! – долбанул он по перекладине кулаком и чуть не свалился от нового сюрприза: звук удара был неожиданно громким, словно чем-то усиленным, и не смолкал, повторялся и повторялся.

Из непонятного куража он сделал ещё несколько шагов вниз. И не напрасно.

Во-первых, звуки стихли. Во-вторых – он увидел! Иссиня-голубое пятнышко на бесконечной серо-красно-розовой лестничной ленте, внизу. Увидел и, кажется, узнал.

Ещё несколько шагов вниз – и крашенная седина писательницы вполне очевидна.

– Ау! – озвучил Зотов первый пришедший на ум позывной.

Райтерша подняла голову.

– Ку-ку, – отозвалась она спокойно.

Зотов расплылся в улыбке. Не то чтобы для райтерши, а... а может и для неё.

Почему-то стало легко. Неизвестно почему, но вот как-то так, сразу.

Может быть, она знает, как добраться до выхода.

Может быть, не знает, но всё равно что-нибудь придумают.

Может, доберутся до иных, совсем ни в чём не похожих миров, а может – до других этажей этого, и там будет Римма, но без «Буратины», дочура, но не дура, Гражданстрой, но не смешной, а возле химзаводу можно, можно, можно будет соваться в воду.

А может и нет.

– Ау!

(январь – март 2019)