Литературная критика

• Начало.

...Так, к 80-м годам многострадального нашего (прошлого уже)
столетья, появилась ТЕКСТОВАЯ ВЕТКА. Ветка особенная и обособленная
— от текстов как n-ого количества фраз на заданную мелодию;
от бардветки «спетых стихов»; от убогих журналвариантов,
обладающих всеми «вторичными признаками» стихотворчества, но к
поэзии отношения не имеющих — по
бессобытийности, по бесчудесности. Бессобытийное —
существует лишь скоплением букв на бумаге; бесчудесное — не
стихи. Упражнения. Как бы удачно ни зарифмовали, как бы
«интересно» ни увидели.

Эти упражнения, эта игра на подуровнях особенно интенсивна — и
особенно бесполезна, более того — вредна,— в «безмэтровые»
периоды: когда старые Мастера ставят точку, а новые только в пути;
когда Мастера не оцениваются адекватно или вовсе
«вычёркиваются» (от умолчания — до запрещения, до уничтожения); когда
идёт стабильное, видимое поощрение подуровневой работы
(литературная жизнь грамотной страны!..)... И ещё много-много
«когда», под которыми слова скрипят и тают. И развалились бы и
растаяли, если б не их колоссальная — имманентная —
способность к самообновлению.

В начале 90-х поэтические мальчики и девочки уже без заминки
называли имена своих учителей. И были это не подлинявшие
шестидесятники-евтушенки и не младое пополнение иронистов, сращивающих
«вторую» природу с «первой» («...Взлетала черёмуха
за огородом, большая и белая, как водород...» — Александр
Ерёменко; «...И мерно гудел старый дом, как мотор или, будет
вернее сказать, трансформатор...» — Михаил
Поздняев). Нет. Это были текстовые поэты, широко разбредшиеся по
музпросторам — широко, но направленно — от «лёгкого» имидж-рока,
от фолка с рок-шипами (пастушок в мегаполисе!) до
«тяжёлого» панка. Слово ушло на аудио. Потому что «никто не хотел
умирать». И слово — тоже.

Мой золотой день,
Мой золотой зверь,
Ты износил нас,
Ты истаскал нас.
Я воплощусь в тень,
И болотный огонь
Выпьет мою кровь,
Вырвет мои глаза.

Мой лучший друг слеп,
Мой страшный враг — зверь.
Гром отшумевших битв –
Криком в моё окно.
Я воплощусь в тень,
И болотный огонь
Выпьёт мою кровь,
Вырвет мои глаза.

Может быть, я бог.
Может быть, я лох.
Может быть, я плох.
Может быть, я сдох.
Я воплощусь в тень,
И болотный огонь
Выпьет мою кровь,
Вырвет мои глаза.
Выпьет мою кровь,
Вырвет мои глаза.

(Евгений Чичерин)

Этот аудиоотсек был спасением, отдушиной из «мёртвого моря»
СП-подуровней. И последним форпостом перед наступающим
послемодерном. Лексические, понятийные (бого-лоховские!) смешения, улыбки
и выходки — не имели ничего родственного с холёной
эклектикой и игривой ироникой оперяющегося постмодернизма. Если
текстовая ветка и имела какое-то отношение к игре — выраженной
театрализацией. Но не в шоу-понимании её. Театрализацией
литературного чтения,— когда особая,
специфическая нагрузка ложится на «невокальные», на «личностные»
голосовые свойства. Отчасти это было намечено бардлинией,— но
только отчасти. Там — голосовые, интонационные акценты были
неизбежны (человек и гитара; слушаем кого? — человека).
Текстовая же ветка росла на шуме-гаме-полиинструментале, которые ни
к поэтическому, ни к голосовому интонированию не
располагают, более того — усложняют их проявления. Отсюда — «громкое»,
кричащее, экзотическое интонирование — от «мычащего» Цоя до
«захлёбывающейся» Янки. Отсюда и понятие «рок-поэзии» —
поэзии, рассчитанной на то, чтобы быть спетой, и спетой ЭТИМ
голосом, ЭТИМ человеком, с ЭТОЙ расстановкой акцентов. Не
потому что текст «не тянет» без ЭТИХ. А потому что a la guerre
comme a la guerre; так будет быстрей и верней. Так будет
точней. А точность на войне — это нужно...

Условия, когда «мир спасти, вероятно, уже не удастся, но
отдельного человека ещё можно» (И. Бродский),— условия
катастрофические, военные.

И то, что практически все текстовые поэты (сильные, «уровневые»
текстовые поэты) — и авторы музыки, и исполнители,— не только
следствие общей универсализации в искусстве. Это
универсализация в области — на территории! — войны. Нельзя быть воином
наполовину, на четверть...

Сохнут волосы, метёт метла 
В кобуре мороза — пистолет тепла 
У дешёвой пищи запоздалый вкус 
Я забыл вмешаться и спросить: «Зачем...»
Собрав всю волю воедино 
Умело подави толчок
Тошнота! 

Вполовину глух, вполовину слеп 
Пуповину звёзд раскусил рассвет 
Прочитай мораль, размотай клубок 
В каждом теле — труп, в каждом трупе — Бог 
Собрав всю волю воедино 
Умело проглоти харчок
Тошнота! 

Благодарные губы запечатал гвоздь 
Кабы что нечаянно не прорвалось 
Обречённой рвоты непокорный пульс 
Это небо рвётся изнутри кишок 
Собрав всю волю воедино 
Всецело тормози толчок 
Тошнота!

(Егор Летов)

Некая текстовая игрушечность — пренебрежительная,
«случайная» образность, наив деклараций, лёгкость
перечислений — это игрушечность «культурного бунта». Она не имела общих
точек с какой бы то ни было игривостью,—
которая всегда отстраняет: вот я играю — всего лишь играю — я
другой. Нет. Это игрушечность пистолета,— он игрушечный, а
я — настоящий. Я ещё более настоящий — с
этим сувенирным ТТ! Из него не убить. Из него никто и не
собирается убивать. Но пугать. Защищаться. Не сдаваться до
последнего. В условиях — на территории — войны.

«...Бравой песней заглушили злое горе». Пока
«сурьёзные» журналварианты оттачивали мастерство, а подтянувшаяся
филмолодёжь сухо ухмылялась — ну дык... Маньеристы.
Иронисты! Постмодернисты...

Воспринимается ли текстовая ветка «сбумажно»?

Как из золота ведра
каждый брал своим ковшом
Всё будет хорошо
Ты только не пролей
Страшно, страшно
А ты гляди смелей
Гляди да веселей

Как из золота зерна
каждый брал на каравай
Всё будет хорошо
Велика казна
Только, только
Ты только не зевай,
бери да раздавай

Но что-то белый свет в крови
Да что-то ветер за спиной
Всем сёстрам — по любви
Ты только будь со мной
Да только ты живи

Только не бывать пусту
Ой да месту святому
Всем братьям — по кресту
виноватому
Только, только подмоги, не проси
Прими и донеси

И поутру споёт трубач
Песенку твоей души
Всё будет хорошо
Только ты не плачь
Скоро, скоро
Ты только не спеши
Ты только не спеши

(Александр Башлачёв)

Воспринимается. Текст спетый и текст напечатанный — «оригинал» и
«перевод». Переводы читаемы. Но «переводчик напоминает
сводню, которая, расхваливая достоинства прикрытой вуалью
красавицы, вызывает непреоборимое желание познакомиться с
оригиналом».

Исполнение — катализатор исполнения — помогает очень и очень. Но
реакции идут, могут идти и без него. Его можно иметь в
виду,— знать, каким образом автор расставляет
акценты, на каком поле выхватывает он свою «траву»; те, кто
слышал Башлачёва, легче прочтут с листа и то, что ни разу не
слышали в аудио. Они знают: это Магия Любви и Жертвенности. И
все акценты идут через это.

Читается. Но труднее, чем слушается. Тексты. Не стихи.

Трудности восприятия с листа — не только в отсутствии катализатора.
Большинство текстовых поэтов — куда ближе к уитменовскому
свободному стиху, чем к «суровой школе пушкинизма»,
определившей русскую поэтическую традицию. А традиция довлеет.
Традиция рекомендует. Строгое ритмическое, смысловое, графическое
упорядочивание текста — то, чего можно не делать. Но то, чего
будет не хватать растерянному восприятию, воспитанному на
этом самом упорядочивании. Как в воспоминаниях Чуковской,
когда Ахматова прочла ей Хлебникова:

— Поняли?

— Да,— ответила я неуверенно и решилась заметить, что моему уху
мешает отсутствие определённого ритма, что чередование слов и
движение стиха представляется мне произвольным, я не чувствую
в них обязательности, что, мне кажется, будто это заготовки
для стихов, ещё не написанных, и что, по-моему,— или стихи
Жуковского стихи, или это стихи.

Это «произвольное чередование слов и движение стиха» во многом и
определяет текстовую ветку. Это не Жуковский. Это Хлебников. И
сложности восприятия с листа (недоработано? случайно?) —
наша привычка к «порядку», к «покирпичному» строению текста. А
порядок не плох. И не плох беспорядок. Ни то, ни другое ещё
не есть поэзия. Только инструменты — более или менее
привычные. Для создания чуда. Которое и есть поэзия. Только краски
для живой картинки; для движущегося, всё время происходящего
события. Которое и есть поэзия,— стихотворение ли это,
текст ли; поётся ли, пишется...

То ли поделом, то ли по домам
То ли скатертью дорожка, то ли что-то ещё.
Словно камни
Словно корни
Словно черви
Будем привыкать.

Сумерки и боги разбрелись по углам
Зевота разорвала горизонт пополам.
Час за часом
Год за годом
Век за веком
Будем привыкать

Что-то белое слепое поселилось в груди
То ли вьюга, то ли моль, то ли всё, что впереди
То ли жажда
То ли полдень
То ли копоть
Будем привыкать

(Егор Летов)

Будем привыкать. Что чудик с гитарой, ни разу не публиковавшийся при
жизни, маленько и между делом после смерти,— талантливейший
поэт Александр Башлачёв, чей голос дал несоизмеримо больше,
чем тонны мутно-серых литераторов. Что орущий
«экстремистски настроенный» отец русского панка — крупнейший поэт Егор
Летов, тонкий, грустный, злой, глубокий, воинственный,
эпатирующий, РАЗНЫЙ. Универсальный. Цитирующий и цитируемый. За
которым не пусто. За которым предыдущая культура, большой её
лоскут,— от Библии до Кортасара, до Андреева, до Введенского.
И за которым — уже выстроился отряд эпигонов, таких же
орущих и «экстремистских». Дюже «отрицательных» и отрицающих. Но
— подуровневых. Но — попугайствующих. А попка не дурррак. Он
красивая птица. Но не поэт...

Текстовая ветка уже дала свои уровни. Она не была эпохой, но
выходом, выручалочкой — почти на 20 лет. Выходом широким,
«спектральным» — от реплик уличного мальчика, играющего в бойца и
философа (Цой) до «пустых колодцев», «чёрных чисел» Дягилевой.
Выходом неожиданным и шокотерапийным: музыка? поэзия?.. но
почему маты?! почему грохот?!. Выходом, уже перекрытым.
Подуровневые птички забили его своими еле тёплыми тельцами,
ринувшись за уровнями. Так происходит всегда. Король умер, да
здравствует король! Выходы будут другие.

Когда Андрей Кончаловский говорит, что «Роль поэзии закончена» — он
говорит «Солнце остыло». А Солнце не остыло — хотя бы по
факту озвучивания сего «наблюдения». Кто-то ж его ПРОИЗНОСИТ!
Он жив, не замёрз. Он пользуется словами, звуками; выражает
то, что чувствует, что знает (ему кажется,
что знает). Он загоняет свои ощущения в рамочки слов. Роль
слов не закончена?..

Поэзия — высшая, показательная, абсолютная форма существования
языка, словесности. Её роль закончится не может. Пока мы говорим,
а не блеем. Пишем — хотя можем возвернуться и к рисованию
буйволов в пещерах; не исключается. Но пока — пишем. Пока
образуем рамочки слов, рамки фраз,— они всеминутно, ежесекундно
готовы к «расширению», охватить и осветить (освятить!)
огромное пространство, дотянуться лучами до всего, до всех. Пока
есть смысл и звучание — будет первый уровень их
«уточнения». Второй — их «дополнения», переработки. Третий —
невероятной (но очевидной!) наполненности, крайнего обобщения... И
будут подуровни — перекидка, перетасовка, складывание,
вычитание. Скрипение и давка — и выходы из них. Солнце не остыло.
Хотя остывает. Остывает всё время — но пока не остыло.

...Это ведь не кофе. Правда?