Комментарий |

История с географией.

Всеволод Емелин – классический постинтеллектуальный поэт.
А то ведь у нас как?... Пупкин – это такой Бродский, Фуюпкин – такой Хлебников,
на козе вертюпкин – такой Генрих Сапгир... И д.т.п. Поэт рождается обмотанным
цепями контекста, с чужой песней в зубах. Либо это «плохой поэт», наивный. Как
Владимир Важенин.
Емелин же поэт не плохой. Просто он не пришиблен «тоской по культуре», как Дима
Воденников
, не убит обрыдшей модой на радикальный
либо конформный минимализм,
не подвержен экзистенциальным припадкам, как некоторые,
и не обременён манерничаньем с идиотскими аллитерациями и рифмами, как большинство
остального фуфла. Над Емелиным
не тяготеют «иронизм» зрительно близкого ему Тимура Кибирова и эстетическая
амбивалентность генетически близкого Мирослава
Маратовича
. Он свободен от всех контекстов – этим и интересен. Правильный
русский поэт, пишущий о правильных Русских Вещах – без оглядки на непонятки
и без извинительных реверансов, изобретенью которых почти исключительно была
посвящена руспоэзия последние лет пятьдесят.

Лев Пирогов
История с географией

Великой Родины сыны,
Мы путешествовали редко.
Я географию страны
Учил по винным этикеткам.

Лишь край гранёного стакана
Моих сухих коснётся уст,
От Бреста и до Магадана
Я вспомню Родину на вкус.

Пусть никогда я не был там,
Где берег Балтики туманен.
Зато я рижский пил бальзам
И пил эстонский «Вана Таллинн».

В тревожной Западной Двине
Я не тонул, держа винтовку,
Но так приятно вспомнить мне
Про белорусскую «Зубровку».

И так досадно мне, хоть плачь,
Что отделилась Украина,
А с ней «Горилка», «Спотыкач»,
И Крыма всяческие вина.

Цыгане шумною толпою
В Молдове не гадали мне.
Мне помогали с перепою
Портвейн «Молдавский», «Каберне».

И пусть в пустыне Дагестана
Я не лежал недвижим, но
Я видел силуэт барана
На этикетках «Дагвино».

Пускай я не был в той стране,
Пусть я всю жизнь прожил в России,
Не пей, красавица, при мне
Ты вина Грузии сухие.

Сейчас в газетных номерах
Читаю боевые сводки.
А раньше пил я «Карабах»
Для лакировки, после водки.

Хоть там сейчас царит ислам
И чтут Коран благоговейно,
Но лично для меня «Агдам»
Был и останется портвейном.

Да, не бывал я ни хера
В долинах среднеазиатских,
Но я попью вина «Сахра»,
И век бы там не появляться.

Я географию державы
Узнал, благодаря вину,
Но в чём-то были мы не правы,
Поскольку пропили страну.

Идёт война, гремят восстанья,
Горят дома, несут гробы.
Вокруг меняются названья,
Границы, флаги и гербы.

Теперь я выпиваю редко,
И цены мне не по плечу,
Зато по винным этикеткам
Сейчас историю учу.

Похороны Брежнева

Светлой памяти СССР посвящается

Серели шинели, краснела звезда,
Синели кремлёвские ели.
Заводы, машины, суда, поезда
Гудели, гудели, гудели.

Молчала толпа, но хрустела едва
Земля, принимавшая тело.
Больная с похмелья моя голова
Гудела, гудела, гудела.

Каракуль папах, и седин серебро...
Оратор сказал, утешая:
«Осталось, мол, верное политбюро
Дружина его удалая».

Народ перенёс эту скорбную весть,
Печально и дружно балдея.
По слову апостола не было здесь
Ни эллина, ни иудея.

Не знала планета подобной страны,
Где надо для жизни так мало,
Где все перед выпивкой были равны
От грузчика до адмирала.

Вся новая общность советский народ
Гудел от Москвы до окраин.
Гудели евреи, их близок исход
Домой, в государство Израиль.

Кавказ благодатный, весёлая пьянь:
Абхазы, армяне, грузины...
Гудел не от взрывов ракет «Алазань»
Вином Алазанской долины.

Ещё наплевав на священный Коран,
Не зная законов Аллаха,
Широко шагающий Азербайджан
Гудел заодно с Карабахом.

Гудела Молдова. Не так уж давно
Он правил в ней долгие годы.
И здесь скоро кровь, а совсем не вино
Окрасит днестровские воды.

Но чувствовал каждый, что близок предел,
Глотая креплёное зелье.
Подбитый КАМАЗ на Саланге гудел
И ветер в афганских ущельях.

Ревели турбины на МИГах и ТУ,
Свистело холодное пламя.
Гудели упёршиеся в пустоту
Промёрзшие рельсы на БАМе.

Шипели глушилки, молчали АЭС.
Их время приходит взрываться.
Гудели ракеты, им скоро под пресс,
Защита страны СС-20.

Над ним пол-Европы смиренно склонит
Союзников братские флаги,
Но скоро другая толпа загудит
На стогнах Берлина и Праги.

Свой факел успел передать он другим.
Сурово, как два монумента,
Отмечены лица клеймом роковым,
Стояли Андропов с Черненко.

Не зная, что скоро такой же конвой
Проводит к могильному входу
Их, жертвою павших в борьбе роковой,
Любви безответной к народу.

Лишь рвалось, металось, кричало: «Беда!»
Ослепшее красное знамя
О том, что уходит сейчас навсегда,
Не зная, не зная, не зная.

Пришла пятилетка больших похорон,
Повеяло дымом свободы.
И каркала чёрная стая ворон
Над площадью полной народа.

Все лица сливались, как будто во сне,
И только невидимый палец
Чертил на кровавой кремлёвской стене
Слова Мене, Текел и Фарес.

*  *  *
С тех пор беспрерывно я плачу и пью,
И вижу венки и медали.
Не Брежнева тело, а юность мою
Вы мокрой землёй закидали.

Я вижу огромный, разрушенный дом
И бюст на забытой могиле.
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили.

Баллада о белокурой пряди и автобусном круге
(из цикла «Смерти героев»)

За пустынной промзоной,
Где лишь пух в тополях,
Рос парнишка смышлёный
В белокурых кудрях.

Со шпаной на задворках
Не курил он траву,
Получал он пятёрки
У себя в ПТУ.

Он в компании скверной
Горькой водки не пил.
Рядом с девушкой верной
Вечера проводил,

С той, что под тополями
Так любила ласкать,
Забавляясь кудрями,
Белокурую прядь.

Над автобусным кругом
Расцветала весна,
На свидание с другом
Торопилась она.

Ждёт в назначенный час он,
А кудрей-то и нет.
За арийскую расу
Стал парнишка скинхед.

И, предчувствуя беды,
Сердце сжалось в груди –
Если парень в скинхедах,
Значит счастья не жди.

И последние силы
Все собрав изнутри,
Она тихо спросила:
– Где же кудри твои?
И ответил ей парень,
Пряча горькую грусть:
– Да мы тут с пацанами
Поднялися за Русь,

Разогнули колена,
Мы готовы на смерть.
В своём доме нацменов
Сил нет больше терпеть.

Всё купили за взятки.
Посмотри у кого
Все ларьки и палатки,
АЗС, СТО?

Но они пожалеют,
Что обидели нас.
И запомнят евреи,
И узнает Кавказ.

Есть и в русском народе
Кровь и почва, и честь,
Blood and Honour und Boden,
И White Power есть.

И в глазах у подруги
Почернел белый свет.
Стиснув тонкие руки,
Прошептала в ответ:

– Зачем белая сила
Мне такой молодой?
Не хочу за Россию
Оставаться вдовой.

Если я надоела,
Так иди умирай
За арийское дело,
За нордический край.

И парнишка всё понял
И, идя умирать,
Протянул ей в ладони
Белокурую прядь.

А как твёрже металла
Он ступил за порог,
Вслед она прошептала:
– Береги тебя Бог.

А сама позабыла
Своего паренька,
Вышла за Исмаила,
За владельца ларька.

Над автобусным кругом
Ветер плачет по ком?
Вся прощалась округа
С молодым пареньком.

В роковую минуту
Бог его не сберёг.
Сталью в сердце проткнутый
На асфальт он полёг.

В башмаках со шнуровкой
Вот лежит он в гробу
В кельтских татуировках
И с молитвой на лбу.

А тихонько в сторонке,
Словно саван бледна,
Пряча слёзы, девчонка
С ним прощалась одна.

От людей она знала,
Что парнишку убил,
Размахнувшись кинжалом,
Её муж Исмаил.

И глядела в могилу,
Дрожь не в силах унять,
А в руках теребила
Белокурую прядь.

Над автобусным кругом
Собрались облака.
Добралася подруга
До родного ларька.

Голос слышала мужа,
Не спросила: – Открой.
А припёрла снаружи
Дверь стальною трубой.

И минут через десять,
Как соломенный стог,
Запылал зло и весело
Промтоварный ларёк.

Заливать было поздно,
А рассеялся дым –
Исмаил был опознан
По зубам золотым.

Ветер тайн не просвищет,
След собакам не взять,
Но нашли на кострище
Белокурую прядь.

Увозили девчонку,
Все рыдали ей вслед.
На запястьях защёлкнут
Белой стали браслет.

Снятый предохранитель,
Да платочек по лоб.
Никогда не увидеть
Ей родимых хрущоб…

Сколько лет миновало,
Парни водят подруг,
Как ни в чём не бывало,
На автобусный круг.

И смеются ребята,
Им совсем невдомёк,
Что стоял здесь когда-то
Промтоварный ларёк.

Судьба моей жизни
(автобиографическая поэма)

Заметает метелью
Пустыри и столбы,
Наступает похмелье
От вчерашней гульбы,

Заметает равнины,
Заметает гробы,
Заметает руины
Моей горькой судьбы.

Жил парнишка фабричный
С затаенной тоской,
Хоть и в школе отличник,
Всё равно в доску свой.

Рос не в доме с охраной
На престижной Тверской,
На рабочей окраине
Под гудок заводской.

Под свисток паровоза,
Меж обшарпанных стен
Обонял я не розы,
А пары ГСМ.

И в кустах у калитки
Тешил сердце моё
Не изысканный Шнитке,
А ансамбль соловьёв.

В светлой роще весенней
Пил берёзовый сок,
Как Серёжа Есенин
Или Коля Рубцов.

Часто думал о чём-то,
Прятал в сердце печаль
И с соседской девчонкой
Всё рассветы встречал.
В детстве был пионером,
Выпивал иногда.
Мог бы стать инженером,
Да случилась беда.

А попались парнишке,
Став дорогою в ад,
Неприметные книжки
Тамиздат, самиздат.

В них на серой бумаге
Мне прочесть довелось
Про тюрьму и про лагерь,
Про еврейский вопрос,

Про поэтов на нарах,
Про убийство царя,
И об крымских татарах,
Что страдают зазря.

Нет, не спрятать цензуре
Вольной мысли огня,
Всего перевернули
Эти книжки меня.

Стал я горд и бесстрашен,
И пошёл я на бой
За их, вашу и нашу
За свободу горой.

Материл без оглядки
Я ЦК, КГБ.
Мать-старушка украдкой
Хоронилась в избе.

Приколол на жилетку
Я трёхцветный флажок,
Слёзы лила соседка
В оренбургский платок.

Делал в тёмном подвале
Ксерокопии я,
А вокруг засновали
Сразу псевдодрузья.

Зазывали в квартиры
Посидеть, поболтать,
Так меня окрутила
Диссидентская рать.

В тех квартирах был, братцы,
Удивительный вид:
То висит инсталляция,
То перформанс стоит.

И, блестящий очками,
Там наук кандидат
О разрушенном храме
Делал длинный доклад,

О невидимой Церкви,
О бессмертьи души.
А чернявые девки
Ох, как там хороши!

Пили тоже не мало,
И из собственных рук
Мне вино подливала
Кандидатша наук.

Подливали мне виски,
Ну, такая херня!
И в засос сионистки
Целовали меня.

Я простых был профессий,
Знал пилу да топор.
А здесь кто-то профессор,
Кто-то член, кто-то корр.

Мои мозги свихнулись,
Разберёшься в них хрен –
Клайв Стейплз (чтоб его!) Льюис,
Пьер Тейар де Шарден,

И ещё эти, как их,
Позабыл, как на грех,
Гершензон, бля, Булгаков,
Вобщем авторы «Вех».

Я сидел там уродом,
Не поняв ни шиша,
Человек из народа,
Как лесковский Левша.

Их слова вспоминая,
Перепутать боюсь,
Ах, святая-сякая,
Прикровенная Русь.

Не положишь им палец
В несмолкающий рот.
Ах, великий страдалец,
Иудейский народ.

И с иконы Распятый
Видел полон тоски,
Как народ до заката
Всё чесал языки…

Так на этих, на кухнях
Я б глядишь и прожил,
Только взял да и рухнул
Тот кровавый режим.

Все, с кем был я повязан
В этой трудной борьбе,
Вдруг уехали разом
В США, в ФРГ.

Получили гринкарты
Умных слов мастера,
Платит Сорос им гранты,
Ну а мне ни хера.

Средь свободной Россеи
Я стою на снегу,
Никого не имею,
Ничего не могу.

Весь седой, малахольный,
Гложет алкоголизм,
И мучительно больно
За неспетую жизнь…

Но одно только греет –
Есть в Москве уголок,
Где, тягая гантели,
Подрастает сынок.

Его вид даже страшен,
Череп гладко побрит.
Он ещё за папашу
Кой-кому отомстит.

Другие стихи Всеволода Емелина:

Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка