Проза

• Продолжение.
• Начало.

Дядя Петя заходит к нам и предупреждает: «Жека, ты сегодня со мной!
Поможешь командовать полком». Мама не возражает, я
завтракаю, беру свой автомат из заборного штакетника, жду дядю Петю,
и мы вместе отправляемся командовать полком. Идти надо
метров триста до гарнизонных ворот. У ворот нас встречает матрос
со штыковым ножом на поясе и отдает нам честь, мы, как
положено, отвечаем тем же и отправляемся к плацу, где построен
полк.

На углу плаца я передвигаю свой автомат на грудь и останавливаюсь, а
дядя Петя идет на середину плаца навстречу моему папе в
синем кителе со стоячим воротником и большой коричневой
кобурой, болтающейся у самого колена. Папа что-то рапортует дяде
Пете. Я стою, придерживая автомат левой рукой, а правой отдаю
честь, как папа и дядя Петя. Потом под команду «смирно»
матрос поднимает на флагштоке красный крепостной флаг, и мы все,
задрав головы и держа у виска правые руки, смотрим, как он
медленно ползет к топу, развеваемый ветром. Звучит команда и
матросы разбегаются, а офицеры расходятся кто куда, и
проходящие мимо кричат: «Привет, Жека! Ты сегодня с нами?».

«С вами, с вами»,— серьезно отвечаю я и отдаю честь, пока папа и
дядя Петя не подходят ко мне. Потом мы идем в штаб и меня, с
листом бумаги и красным карандашом, усаживают за длинный стол,
накрытый зеленым сукном.

Дядя Петя, как обычно, открывает ящик своего командирского стола и,
вытащив два стакана и початую бутылку коньяка, разливает на
двоих. Когда уже налито, держа в руке бутылку, дядя Петя
второй рукой достает еще один стакан и спрашивает: «Жека! Ты
будешь?». «Содовую...»,— отвечаю я важно, и через минуту
получаю полный стакан из бутылки с названием «Ситро» и конфету
«Мишка на севере». Мы дружно чокаемся, и я пью сладкую теплую
содовую, а потом заедаю липкой конфетой, вымазав при этом
пальцы шоколадом.

Дальше всё идет своим чередом, папа уходит, я рисую красным
карандашом, приходят и уходят офицеры, что-то докладывают дяде Пете,
он им ставит задачи. На выходе они хлопают меня по плечу,
приветствуя, и суют шоколад, вытаскивая его из кожаных
планшетов. Я волен сидеть или уйти, но только в пределах части. Но
и в пределах здорово.

Метрах в восьмистах от штаба по летному полю едут блестящие самолеты
со стеклянными, решетчатыми кабинами на носу. Я знаю, что
они в Окинаву на разведку. Я сижу с большим длинным сачком у
границы летного поля, которую мне запрещено пересекать, и я
послушно не пересекаю. Больно надо! Сачок почти такой же,
как мой для ловли бабочек и махаонов, только во много раз
больше и длиннее, я знаю, что он определяет направление ветра
для пилотов, которые заходят на посадку или взлетают.

Трава мягкая, небо голубое, сопки зеленые, море в конце взлетной
полосы синее, и над морем то появляются, то исчезают серебряные
самолеты.

Слева от меня стоят истребители соседского полка со стреловидными
крыльями и красными заглушками на воздухозаборниках и соплах.

Мне не скучно, я все время думаю. Думаю про себя, про маму, про дядю
Петю, войну, которая была недавно, про Японское море.
Почему Японское-то? Что за несправедливость, в самом-то деле. Оно
ведь наше, и я по выходным вместе с папой, мамой, дядей
Петей и тетей Валей на командирском «газике» еду к самому
берегу Японского моря и свободно купаюсь на прозрачном теплом
мелководье, собирая морских звезд и ежей, а иногда, если
повезет, трепангов и гребешков. Гребешки — это такие красивые
волнистые ракушки, у нас дома есть пепельница из большого
гребешка. Если я нахожу гребешка, то всегда проверяю, нет ли там
жемчуга. Папа говорит, что может быть, но пока мне не везет.
Так вот, никаких там японцев нет, хоть море и Японское.
Наверное, это такая же история, как с «Неманом», немцы к
которому, как оказалось, никакого отношения не имеют.

Потом я думаю про дядю Петю. Папа говорит, что он технически
подкованный малый. Дядя Петя, конечно, а не папа — мама говорит,
что папа у нас мастер языком болтать, гвоздя — и то забить не
может. «Помпа» он и есть «Помпа». Как-то, зайдя к нам, дядя
Петя скомандовал мне следовать за ним с табуретом.
«Поглядим, что у нас с электричеством»,— пояснил он мне. Я, кряхтя,
поволокся с табуретом на лестничную площадку за дядей Петей и
потом держал его за ноги, чтобы он не свалился, стоя на
табурете перед электрическим счетчиком.

Дядя Петя открыл счетчик и стал ковырять в нем отверткой, пока
что-то не сверкнуло с треском под жалом отвертки. Я не напрасно
держал дядю Петю. Потому что, кабы не я, он точно бы сбрыкнул
с табуретки. Выругавшись длинно, дядя Петя почесал затылок
отверткой и, подумав, сообщил: «Извини, Жека, это получилось
непроизвольно. Я забыл вырубить рубильник. Все, что ты
слышал, считать, что этого не было». На вопрос, почему, он
ответил: «Я сказал, не было и баста! Не было, что за обсуждения?
Выполнять команду и без разговоров! Понимаешь, Жека, мы тут
поем, танцуем, музыку слушаем, гуляем до полуночи, а он
зараза крутит и крутит. Ну да я теперь ему жука влепил, глядишь,
поменьше платить будем».

Все действительно сложилось хорошо, судя по тому, что в конце месяца
электрик, пришедший проверять счетчик, взобрался на табурет
и сказал: «Товарищ майор, что Вы тут сконструировали? Мы
Вам уже кучу денег должны». Дядя Петя цыкнул зубами, пригладил
свои волосы и произнес: «Переборщил! Ладно, ты, это...
сними там. Будем платить, как платили»,— и добавил: «Вот так,
Жека! Все хорошо в меру!».

Я улыбаюсь, вспоминая лицо дяди Пети в этот момент, он такой
смешной. И вспоминаю про свою драную задницу, которую мне чуть было
опять не надрали за тетю Валю. Это жена дяди Пети и она
уезжала отдыхать в Крым, в санаторий Министерства обороны.
Когда ее с чемоданами увозил газик в аэропорт во Владивосток,
она расцеловала меня в обе щеки и спросила: «Ну-ка, Жека,
скажи, что тебе привезти?». Я растерялся. У меня было все, что я
хотел — шоколад носили лейтенанты, «Содовую» наливал дядя
Петя. У меня было всё! Всё, кроме одного. «Тетя Валечка»,—
сказал я,— привези мне черные сатиновые трусы!». Она
рассмеялась и сказала: «Жека, я не знаю, есть ли черные сатиновые
трусы твоего размера, но я что-нибудь придумаю». И уехала
отдыхать.

Не было ее месяц, и весь месяц я надоедал дяде Пете вопросами, а
привезет ли она мне черные сатиновые трусы. На что дядя Петя
бодро отвечал: «А хрен его знает, Жека, привезет, наверное, и
тебе сатиновые трусы, и мне мандавошек в подарок. Крым это
тебе не хухры мухры». Я не стал выяснять, что такое
мОндавошки, так как полагал, что это нечто вроде запонок, а про хухры
мухры мне было известно все. «МОндавошки, так мОндавошки,
главное, чтобы трусы были»,— сказал я. «Да не мОндавошки,
Жека»,— сказал дядя Петя,— «а мАндавошки... впрочем, это
неважно». У них не было детей, не у мандавошек, конечно, а у дяди
Пети с тетей Валей. Может, оттого дядя Петя и уделял мне
столько внимания, что хотел иметь своего «Жеку». Но что-то у
них не получалось и своего «Жеки» у них не было.

Время бежало, мы на пару командовали полком, ездили с папой и мамой
на пикники к морю и вообще жили весело и интересно. Наконец,
появилась из Крыма тетя Валя, ее привез газик из аэропорта.
Она была посвежевшей, смуглой от загара и молодой, почти
как моя мама. Я получил все, что положено — шоколад, монпансье
в круглых металлических баночках, апельсины, виноград, и, к
моему счастью, черные сатиновые трусы сорок четвертого
размера. Тетя Валя сказала, что меньше в Севастопольском
военторге не было. Трусы были мне ниже колен и сваливались, если я
не поддерживал их обеими руками. Все весело хохотали, когда
я их примерял, мама тут же подтянула резинку, чтобы трусы не
падали с меня на пол, и взяла с меня обещание, что я пойду
в детский сад.

В общем, все были довольны, в том числе и я. Правда, я поставил
условие, что в садик буду ходить только пять дней в неделю, а по
субботам буду помогать дяде Пете командовать полком. На том
и уговорились. Потом было застолье на кухне, взрослые пили
«Улыбку» и «Черные глаза», привезенные тетей Валей, и еще
какие-то черноморские вина с фруктами. Я ставил пластинки на
Телефункен, и дядя Петя танцевал танго с мамой, а папа с
тетей Валей.

Все было просто здорово, пока я не вспомнил. Отыграв в очередной раз
какое-то танго, я подошел к ним, рассаживающимся за столом
и, забравшись к тете Вале на колени, обняв ее крепко-крепко,
громко спросил: «Тетя Валя, а ты мАндавошек дяде Пете
привезла?».

Потом была багровая тетя Валя, багровый дядя Петя, растерянная мама,
не понимающая, что происходит и о каких мандавошках речь, и
всё понимающий папа...

Быть бы мне пороту, но папа сказал: «Ша! Жека ни в чем не виноват!».

Дядя Петя на следующий день сказал грустно: «Ну, Жека, ты меня и
подвел...» — помолчал и добавил: «Ну, да я сам виноват...
собирайся, ты сегодня со мной». Но потом все кончилось хорошо,
тетя Валя при встрече в коридоре подхватила меня на руки,
расхохоталась и, расцеловав в щеки, сказала: «Жека, прости меня,
тебе опять, наверное, по заднице перепало из-за нас,
дураков». И снова покатилась жизнь счастливо и весело, как будто
ничего и не было.

К нам часто ходят в гости лейтенанты с женами. Они вытаскивают
Телефункен на кухню и накрывают стол. Благо кухня огромная и
места хватает всем. Они пьют коньяк, а перед этим папа
произносит тост за Победу, за Годовщину Великой октябрьской
революции, за милых дам.

Я ставлю любимые «Брызги шампанского», встав перед Телефункеном на
табурет, и все танцуют, всем весело, и мне весело. Я тоже
чокаюсь со всеми стаканом с компотом и ем шоколад, принесенный
лейтенантами. И пока они танцуют, я роюсь в пластинках и
думаю, какую поставить следующей. Пластинок у нас много и все
они с инв. №..., из Дома офицеров. Особенно много трофейных,
на которых написаны незнакомые буквы, но я знаю, что вот эта
«Идет дождь», а эта «Шестнадцать тонн».

Лейтенанты все молодые, в красивой форме, а милые дамы благоухают
«Красной Москвой» и «Лесным ландышем». Они красивы и молоды, и
все мне нравятся, я хоть и маленький, но понимаю, что у них
хорошие попки и классные грудки. Это папа. Мама говорит,
что он бабник и пижон. Ну бабник понятно почему, он постоянно
танцует с лейтенантскими женами, крепко прижимая их к себе,
так что лейтенанты иногда бешено косят на него глазами. А
пижон потому, что он просит маму слегка заузить форменные
брюки. Папка у меня тоже молодой и красивый.

Я понимаю папу, мне тоже нравится смотреть на попки, обтянутые
бархатом и крепдешином. Они все выпивают и вкусно закусывают, в
промежутках между танцами пытаются петь. Даже за столом они
обращаются к дяде Пете и папе очень вежливо: товарищ майор,
товарищ капитан. Офицеры у нас в полку все лейтенанты,
младшие, старшие, просто лейтенанты, кроме дяди Пети, папы и
помпытеха дяди Паши. Лейтенанты все очень хорошие, и благодаря им
мой запас шоколада никогда не истощается. Они все
молодые... Иногда мы их хороним, когда по два, когда по три. Папа
говорит: «Молодо, зелено...».

Гробы стоят в колонном зале Дома офицеров, обитые красной материей.
Папа в таких случаях прицепляет к поясу кортик и берет с
собой меня и маму. В этот раз лейтенанты в гробу такие же
молодые и красивые, как и на вечеринках, только уж очень
серьезные. Обычно их не видно, потому что чаще их хоронят в закрытых
гробах. Я смотрю на серьезные лица лейтенантов над красными
краями гробов, стоя между дядей Петей и папой.

У меня еще целы плитки шоколада, подаренного этими лейтенантами.
Плачут их жены с красивыми попками, хоть и не в бархате и не в
крепдешине, а в чем-то черном. Плачет мама... Я смотрю на
папу, но он не видит моего взгляда. Тогда я смотрю снизу вверх
на дядю Петю. Почему?

Дядя Петя смотрит на меня серьезно с самого верха вниз и потом,
положив мне на плечо руку, опускается к моему лицу, присев.
Прижимает молча к себе и потом хрипло говорит: «Понимаешь, Жека!
Мы морские летчики! Мы защищаем Родину!» Еще раз прижимает
крепко, так, что звездочка больно колет щеку, и снова
поднимается вверх, от меня. И я с ужасом думаю: «А вдруг папа, или
дядя Петя... так же?».

Оркестр играет что-то грустное и строгое одновременно, потом мы все
грузимся в автобус, который везет нас в сопки. Лейтенантов
закрывают красными крышками с прибитыми к ним черными
офицерскими фуражками, и зарывают в землю. Матросы под командой
папы блестят штыковыми ножами на карабинах и дружно три раза
выпаливают в воздух. Потом ставят памятники с красными
звездочками, именами и цифрами: «1938–1961 гг.».

Я больше никогда не вижу жен этих лейтенантов.

Когда я вырасту, я тоже стану морским летчиком и лейтенантом и буду
защищать Родину.

Дома мне грустно, хочется плакать, но я думаю, что в конце лета
приедут новые лейтенанты и будут танцевать, и я тоже буду
танцевать на руках у одной из красивых лейтенантских жен, и будет
здорово. Может быть, они тоже погибнут, и мы будем хоронить
их, но об этом думать не хочется. Я забираюсь на табурет к
Телефункену, ставлю «Брызги шампанского», ем лейтенантский
шоколад и вспоминаю, что, когда я вырасту, то стану морским
летчиком и лейтенантом и буду защищать Родину и, может быть,
даже погибну, и меня похоронят под оркестр и ружейный салют.
А рядом будет плакать моя жена. Но я знаю, что у меня
останется мой «Жека», который будет под «Брызги шампанского» есть
мой шоколад и тихо плакать обо мне в темной комнате.

***

Жека вырос, он не стал морским летчиком, но стал лейтенантом и
капитаном и... не важно, кем он не стал. Ему вот-вот стукнет
пятьдесят, давно нет мамы, тети Вали и дяди Пети, а папе
семьдесят пять. Жека, как и они, с самого детства защищает Родину,
как те лейтенанты защищает, как может и будет защищать, пока
не умрет.

Но иногда он почему-то думает: «А стоит ли Она этого?»

Родина?..

Молчит...

Наверное, стоит, раз мы все её защищаем.