Проза

Моей маме Батуриной Тамаре Федоровне посвящается.

Земля ей пухом.

Когда тебе шесть лет, мир прост и ясен, он состоит из гарнизонной
коммунальной квартиры с казенными табуретками, казенными столами,
казенными кроватями и казенными жильцами — людьми служилыми и
иже с ними. На каждом элементе этого мира, будь то стол, табурет
или радиоприемник, синей масляной краской написано имя. Кухонный
стол, например, зовут очень просто — инв. №014, а любимую табуретку
цвета морской волны величают сложнее — инв. №544, а вот трофейный
немецкий приемник с проигрывателем имеет два имени: громкое металлическое
на груди — «Telefunken», и сзади скромное, все той же синей масляной
краской — инв. №007.

Мир очень прост и ясен, и даже когда вдруг оказывается, что не
все так просто, как мнится, и происходит что-то новое, или появляется
кто-то новый, мир реагирует просто и ясно, принимая в свои пределы
новые события, новые предметы и новых людей, а, может, это новое
просто снисходительно позволяет твоему миру захватить их в плен
и расширить свои границы.

Мой мир прост, в нем живут мама и папа, дядя Петя, тетя Валя,
матросы с «губы», просто матросы, лейтенанты из нашего полка,
их жены и многие, многие другие, кого я очень люблю, и без которых
не было бы в этом мире меня, а даже если бы и был, то без них
и быть бы мне не хотелось.

Меня зовут Жека. В моем мире я самый главный, и весь мой мир послушно
вертится вокруг меня, и все люди и вещи просто призваны для того,
чтобы быть для меня. После меня самая главная, конечно, мама.
Мама! Она неизменна и постоянна с первого дня, как я ее знаю,
от нее исходит такой знакомый теплый молочный запах, который я
помню с того самого времени, когда, наверное, еще не помнил себя.
Она все время рядом, и даже когда ее нет, то есть она куда-то
ушла, то она все равно есть и все равно рядом. Медведица с медвежатами
с коврика над моей кроватью, когда я ложусь спать, смотрит на
меня очень внимательно и заботливо, совсем как моя мама. Вообще,
медведица очень похожа на мою маму, она так же, как моя мама,
постоянно охраняет меня и своих медвежат, и мама, укладывая меня
спать, как бы передает меня на попечение медведицы. На левом потертом
уголке коврика с медведицей и медвежатами, том, что около моей
подушки, с изнанки тоже есть инв. №118. Как говорит мама: «Эхма!
Жизнь наша казенная». Потому что, хоть мы с мамой и не служилые,
но уж точно иже с ними.

Мама у меня очень красивая, папа говорит, что вбацался с первого
захода и по самые уши. Для меня это неудивительно: я тоже вбацался
с первого захода в свою маму, и тоже по самые уши. Так я ее люблю.
И когда я ей об этом говорю, она смеется и говорит, что очень
похоже на правду, потому что, если судить по величине моих ушей,
а они у меня как у маленького слоненка, то меня, вбацавшегося,
похоже, тянули из мамы именно за уши. Когда я не хочу спать, то
смотрю на медведицу и ее медвежат или отворачиваю угол коврика
и смотрю на инв. №118.

Мой мир полон этих инв. №..., они есть везде, на настольной лампе,
радиоприемнике, диване, шкафу, кастрюлях, простынях, подушках,
и я не удивлюсь, если вдруг обнаружится, что и у меня, где-нибудь
на попе, написано синей масляной краской инв. №1. Единственное,
в чем я не сомневаюсь, что там стоит единичка. Потому что в моем
мире я главный.

Маму зовут Тамара, как царицу Тамар. Царица Тамар — она была просто
Тамар, а моя мама ТамарА, а где-то, наверное, есть ТамарБ, или
ТамарВ, ну как с инвентарными номерами — инв. №111, инв. №112,
инв. №113 и так далее. Поскольку я Жека, то, видимо, когда-то
был царь Жек, а я теперь ЖекА, и есть где-то ЖекБ. Вот с папой
как-то неясно. Мама зовет его Саней. Почему мы с мамой на А, то
есть первые после тех, а папа Саня на Я, последний в алфавите?
И где Сан и предыдущие по алфавиту? Мир, наверное, все-таки устроен
сложнее, чем кажется.

Папа непостоянен, его всегда нет, и только иногда он появляется,
а потом снова исчезает. Папа шершав небритыми щеками и колюч звездочками
на голубых просветах погон черного кителя, пахнущего одеколоном
и коньяком. Матросы с «губы», красящие известкой тротуарный бордюр
и детсадовский забор, величают папу «Помпой». «Помпа» означает
помощника командира по политработе. Я думаю, матросы с «губы»
за что-то не любят папу, наверное, он с них снимал стружку.

Я думаю об этом и представляю, как папа с рубанком в руках и засученными
рукавами форменной рубашки снимает стружку с матроса в тельняшке,
лежащего около тротуарного бордюра. Я понимаю, что это чепуха,
не такой уж я и маленький, чтобы понимать это выражение так буквально,
но все равно зрительная ассоциация так и стоит перед глазами.
Они и меня иногда называют «Малым помпой» или «Младшим Помпой»,
перенося на меня часть своего недовольства папой, но я не обижаюсь
на них. Когда я сказал об этом папе, он рассмеялся и сказал: «Не
обижайся на них, Жека, это они не от зла, просто... просто они
разгильдяи». Теперь, если я иду мимо матросов с «губы», и они
меня встречают словами: «Привет, Младший Помпа!», я им отвечаю
весело: «Привет, разгильдяи!». Они смеются в ответ и сразу называют
меня Жекой, дескать, молодец, как выкрутился. Они действительно
не злые, и я на них не обижаюсь, они мои, они принадлежат моему
миру и мне, что же я на них буду обижаться. Глупо.

День начинается гимном из черного репродуктора, он будит маму
и папу, я в это время уже не сплю, потому что меня укладывают
рано, и я успеваю выспаться до подъема. Я просто лежу с закрытыми
глазами и жду гимн... Но репродуктор молчит, просто он, видимо,
сам еще не проснулся. Еще немножко — и он проснется и зашипит
от досады, что пора вставать, а потом громко и неприятно заголосит:
«Союз нерушимый республик свободных...».

И начнется суета. Сначала промчится за дверь к коммунальному умывальнику
папа в черных сатиновых трусах, ему нужно успеть до соседа майора
дяди Пети, как молодому и зеленому. Потом на кухню выйдет мама
и начнется гремение крышками кастрюль, шипение сковородки с запахом
яичницы и картошки, или сосисок и макарон. Маме тоже надо успеть
до майорши тети Вали, мама тоже молодая и зеленая... ну, про нее
я понимаю: у нее зеленый халат, а папа-то в черных трусах? Зеленый?
Папа говорит, что это называется субординацией.

Я продолжаю лежать — у меня нет выбора, даже если я встану, меня
все равно загонят в кровать — комната маленькая, чтобы не путался
под ногами, пока мама готовит завтрак, а папа облачается в форму
цвета трусов.

Маме уже тридцать, а папе тридцать два. А мне скоро шесть. Им
все время куда-то хочется пойти, то на танцы в Дом офицеров, то
в гости, то в кино, на «Полосатый рейс». А тут я, да не просто,
а Жека, привыкший быть центром всех праздников. Жека, которому
тоже надо на танцы в Дом офицеров, в кино, в гости... везде. У
меня есть слабое место. Я не люблю купаться в ванне из оцинкованной
жести на кухне. Когда папа с мамой куда-нибудь собираются пойти,
а я капризничаю, папа снимает китель, вешает его в шкаф и говорит:
«Хорошо, мы не идем в гости! Но раз уж выпало свободное время,
давай-ка, Тамара, мы искупаем Жеку в ванне. Когда еще в баню попадем?».
Насколько я люблю гарнизонную баню, где плескаюсь по субботам
с папой, настолько же я не люблю ванну на кухне. На рев появляется
дядя Петя, который говорит: «Ребята, вы совсем остервенели!»,—
и избавляет меня от купания. При условии, что я лягу спать и отпущу
маму и папу в гости, а дядя Петя присмотрит за мной, уложенным
в кровать. Через пятнадцать минут я сплю, уткнувшись носом в подушку,
правой рукой сжимая кортик дяди Пети, а мама и папа уходят в гости.
Долго ли сидит со мной дядя Петя, неизвестно, поскольку просыпаюсь
я только поутру.

Папа говорит, что мы — морские летчики. Но я-то знаю, что морской
летчик дядя Петя, а папа «Помпа» у дяди Пети. Дядя Петя — командир
нашего полка. Наш полк морской авиации дальнего действия стоит
в Романовке, и мы летаем на разведку к японцам в Окинаву. У них
там в Окинаве сидят американцы, и мы их разведуем и фотографируем.
Летает дядя Петя и лейтенанты, а папа смотрит за их морально-политическим
обликом, но вечером и от дяди Пети и от папы одинаково пахнет
коньяком.

Продолжение следует.