Проза

Будят голуби. Я просыпаюсь от грохота, доносящегося с крыши.
Пернатая братия что-то делит на жестяном карнизе. В таких случаях
мама говорит, что они ведут себя как пьяные матросы. Я
просыпаюсь окончательно и, еще не успев открыть глаза, чувствую
что-то очень приятное. Даже не чувствую, а скорее
предчувствую. Что-то радостное предстоит сегодня… К нам приехала
бабушка!

Приехала она поздно ночью. Вернее, в Шкотово её встретил и привез со
станции папа. Не обошлось без громких восклицаний и стука
переставляемых баулов, привезенных бабулей. Обычно она
притаранивает пять – шесть баулов с банками варенья, соленых
груздей, помидорчиков, огурчиков. Зятю на закусон. И, конечно,
бутылочка коньяка для него. В таких случаях бабушка говорит,
что теща обязана любить зятя, ведь он любит ее дочь. Папа в
ответ кивает головой, засовывает под мышку врученную
бутылочку и, становясь в молитвенную позу, произносит гнусаво,
нараспев: «Истину глаголешь. Люби и береги зятя и ныне, и присно,
и во веки веков. Аминь». Затем уже нормальным голосом
говорит: «В противном случае – в семье полный бардак». В общем,
шум-гам-трам–тара-рам. Естественно, что я проснулся и,
выскочив из постели, запрыгнул на бабулю.

Потом был поздний ужин. Для меня открыли жестяную литровую банку с
абрикосовым компотом. Как я не тужился, но зачифанить всю
банку не удалось. Чифан по-китайски – кушать, а по нашему
кушать – чифанить. Китайцев в гарнизоне нет, так что я даже не
знаю, откуда подцепили это слово. Наверное, наши лейтенанты на
охоте у какого-нибудь китайца переняли. Короче, когда я
раздулся от абрикосового компота так, что мне стало трудно
сидеть, мама уложила меня спать. Однако сразу заснуть мне не
удалось. Сначала я прислушивался к разговорам на кухне, потом,
в полудреме, слушал бурчание своего живота. Подъем я
проспал. Проснулся только потому, что голуби на карнизе затеяли
«полный кабак».

Мама с бабулей обсуждают что-то на нашей коммунальной кухне, видимо
считая, что я еще сплю. Скорее всего, лепят пельмени за
разговорами. Я тихохонько выбрался из постели и, как был в одних
трусах, «просочился» в коридор. Сандалии в руки, панаму на
голову и на лестничную площадку. Проще говоря, драпанул на
речку. До неё от дома минут пять хорошего бега. Окунусь по
быстренькому и домой завтракать. Мама с бабулей и не заметят,
что я отлучался.

Входная дверь нашей коммунальной квартиры даже не скрипнула. Я тихо
крадусь по подъезду, стараясь не шлепать босыми ногами по
бетону лестничного пролета. Шлепаю, конечно, но аккуратненько
так. Шепотом. Добираюсь до лестничной площадки второго этажа
и, дальше уже, скачу вприпрыжку. Пятки выбивают дробь по
бетонным ступенькам. Набираю скорость, стрелой вылетаю из
подъезда и тут же ударяю по тормозам. В поле зрения попадают
ноги, расставленные поперек дороги. Босые пятки горят от
резкого торможения. Кузьмич! Он с утра уже сидит на лавке в
ожидании какого-нибудь собеседника. Скучно ему в гостях. На мое
появление он реагирует очень живо. Мы с Кузьмичом корефаны.
Ну, друзья, значит. Во всяком случае, мне так кажется. Да и
Кузьмич вроде не брезгует моей компанией.

В гарнизоне Кузьмич появляется не часто. Он приезжает из
Владивостока в гости к сыну, старшему лейтенанту, из нашего подъезда.
Если я не занят беготней по кустам у речки, или выдиранием
медных трубок из фюзеляжей списанных бомбардировщиков, то с
удовольствием общаюсь с ним.

Мама говорит, что Кузьмич «раритет в своем роде». Ему перевалило за
пятьдесят. А папа говорит, что Кузьмич большой чин в
траловом рыболовном флоте. Внешне – он вылитый Илья Муромец: такой
же крупный, с огромными кулачищами. Бабушка говорит, что
Кузьмич – ещё тот боевой конь. Бабуле сорок восемь лет. Может,
он ей и кажется боевым конем, а по мне, скорее старый боевой
мамонт. Потому, что на коня Кузьмич не похож, а вот на
мамонта очень и очень. Такому между ног не попадай – затопчет.
Здоровущий!

Вот этот самый Кузьмич у меня же под носом и растопырил свои ноги. Я
его чуть не «затоптал» с разгону. После торможения прыгаю
на лавку к Кузьмичу: «Здорово, Кузьмич». Он кладет мне на
плечо свою ладонь, размером с совковую лопату, и произносит:
«Привет, Жека. Куда это ты маршируешь?». «Да на речку,
Кузьмич», – отвечаю я тихо, поглядывая на балкон. Если на балкон
выйдет мама и засечет меня, не видать речки как своих ушей.
Кузьмич прослеживает мой взгляд и понимающе хмыкает.

Мне хочется добежать до речки, и, в тоже время, гложет сомнение:
вдруг Кузьмич уйдет, и мне не удастся с ним поболтать. На речку
еще успею, а поговорить с Кузьмичом – дорогого стоит. С ним
всегда интересно. Я очень люблю слушать его истории. Это
могут быть разговоры о войне, охоте, тралении рыбы у Аляски
или у Большого Барьерного рифа. Но, больше всего, я люблю
слушать рассказы Кузьмича о войне.

После войны прошло целых шестнадцать лет. Но все, почему–то, хорошо
её помнят. Все, кроме меня. И папа, который мальчиком видел
передовой отряд немецких мотоциклистов. Совсем рядом! Через
Дон! В сорок втором. Они выкатились на крутой правый берег
под Воронежем. И мама, видевшая пленных немцев, работавших на
станционных путях под Барнаулом. И дед Василий Никитович,
которого забрали на фронт первого июля сорок первого года.
Его мобилизовали вместе с собственной лошадью и телегой –
возить боеприпасы. Когда в лошадь попал снаряд и разнес её в
клочья, деда сразу назначили станковым пулеметчиком 1226
стрелкового полка. Наверное, дед был танкистом и строчил из
пулемета с танка. На вопрос, почему его из ездовых сразу в
пулеметчики назначили, дед, обычно, кашлянув в кулак, тихо
отвечает: «Потому, что пулеметы у нас были, а пулеметчики как раз
кончились». Вернулся дед с войны в сентябре сорок пятого с
медалью «За отвагу». А потом в военкомате ему выдали медаль «За
Победу над Германией». Папа говорит, что такие, как дед
Василий Никитович, войну на своих плечах до победы дотащили и
медали Родине сэкономили.

Когда началась война, папе было двенадцать, а маме десять лет. Они
тогда еще не знали друг друга…Ну да, что это я? Про своё, да
про своё.

Войну Кузьмич протопал от начала до конца. Истории свои он
рассказывает так – просто заслушаешься. Кузьмич сидит на скамейке,
положив подбородок на руки, которые опираются на бадик. Это
палка такая с набалдашником. Если у кого проблемы с ногами, на
него опираются, чтобы легче ходить было. Бадик у Кузьмича
просто цимус. Ну хороший, значит. Это, по-нашему,
по-пацански. Если кто-то говорит, что вещь цимус – значит лучше просто
не бывает. Враги на войне прострелили Кузьмичу правое
колено. Нога теперь совсем не гнется. Поэтому Кузьмич везде и
всюду разгуливает с бадиком. Про бадик – это особая история.
Сделан он из какого-то редкого дерева. Папа говорил, но я не
помню. Набалдашник, на который опираются рукой, вырезан очень
затейливо и изображает голову какого-то лысого, страшно
клыкастого зверя. А под набалдашником, со стороны звериного
затылка, прикреплена пластинка желтого металла с красивыми
ненашинскими буквами. Мама говорит, что это готический шрифт.
Готический – значит немецкий. В общем, бадик у Кузьмича
классный. Он с ним никогда не расстается. Наверное, он и спит,
положив на него голову. Вот как сейчас, сидя на скамейке. Такой
вот мамонт о трех ногах.

На левой стороне груди у Кузьмича красуется золотая звездочка на
красной колодке. Папа говорит, что Кузьмич герой и на войне
положил вагон и маленькую тележку фрицев. Я и сам знаю! «Героя»
Кузьмич получил за форсирование Днепра. Он сам рассказал на
прошлой неделе, когда я спросил, за что ему дали звезду.
Форсирование – это когда солдаты с одного берега бросаются в
реку и плывут на лодках, плотах, понтонах, а то и просто с
бревном, на другой берег. Враги стреляют по ним из всех ружей,
пулеметов, пушек, чтобы убить и не допустить к своему
берегу. А солдаты прямо из воды стреляют во врагов. Бойцам надо
доплыть до берега, на котором противник, и «зубами» вырвать
там плацдарм. Кузьмич плыл на бревне. Одной рукой загребал
как веслом, а другой палил по вражеским огневым точкам. Чтобы
не потерять бревно и не утонуть, если враги его ранят, он
пристегнул себя к бревну ремнем.

«И что?», – спрашиваю я Кузьмича.

«Что и что?», – непонимающе поднимает он на меня глаза.

«Звезду-то за что дали?», – уже я вытаращиваю непонимающе глаза.

«За то, что доплыл!», – вздыхает, он, досадуя на мое непонимание.

«А другим дали?», – снова настаиваю я.

«И другим дали. Тем, кто доплыл», – Кузьмич откидывается на спинку
скамейки и переставляет поудобнее негнущуюся правую ногу.

«А остальным?», – упорно таращусь я, ошалев от такой несправедливости.

«Да некому давать было. Остальные в Днепре и остались. Погибли они все, Жека…».

Я представляю, как им было оставаться там, в Днепре… Мне становится неуютно.

«Кузьмич, а ты немцев много убил? Ты их считал?» – произношу я
как-то неуверенно, чтобы стряхнуть с себя этот неуют. Кузьмич, не
поднимая подбородка с рук, поворачивает лицо и чуть
наклоняется ко мне вместе с бадиком. Глядя мне прямо в глаза,
произносит едва слышно:

«Много, Жека… Только я их не считал. Боялся. Грех это – считать
убитых тобой. Да и для чего? Генералы за нами считали. У них
своя бухгалтерия, генеральская. Я столько и не убил, сколько за
мной насчитали».

«А почему грех? Ты ведь Родину защищал!».

«Грех, Жека. Когда ты считаешь, и тебя посчитать могут. А Родину?
Защищал. И на финской, и в Отечественную».

«Кузьмич, а немцы, они какие?».

«Ну, какие? Обычные. Военные, с винтовками, в касках».

«А! Вот ты, Кузьмич, и врешь! Не с какими они не с винтовками, а с
автоматами! И на танках! И детей маленьких поднимают за ноги
и бросают под гусеницы! Я вчера по телевизору видел», –
ехидно говорю я, довольный, что подловил Кузьмича на вранье.

Неделю назад папа купил телевизор. Теперь я не хожу в гарнизонную
Ленинскую комнату, а смотрю телевизор дома. Часам к восьми
вечера в нашу коммунальную квартиру подтягиваются ближние
соседи с детворой. Папа приглашает своего командира и нашего
соседа по квартире дядю Петю и его жену тетю Валю. Мы все
вместе, как говорит тетя Валя, «наслаждаемся плодами технического
прогресса». Наш телевизор показывал хуже, чем в Ленинской
комнате. Проблема, по словам папы, в антенне. Проще говоря,
телевизор купили, а антенны, то ли не было, то ли, про нее не
подумали. Папа с дядей Петя соорудили из толстой проволоки и
медных трубок какую-то заковыристую конструкцию, похожую на
антенну аэродромного радиолокатора. Два вечера они не
слезали с крыши дома, вращая эту бандуру то в одну, то в другую
сторону. Дядя Петя, перегнувшись с крыши, кричал моей маме:
«Ну? Что, Тамара, так лучше?». Кончилось тем, что бандуру
все-таки сбросили с крыши и установили принесенную помпытехом
дядей Пашей антенну. Её локаторщики соорудили. С тех пор я не
отхожу от телевизора.

«Ну, Жека! Это ты телевизора обсмотрелся», – смеется Кузьмич.

«Что же, Кузьмич, неправда что ли?».

«Не знаю, может и правда. Я такого не видел. Чтобы детей за ноги под
гусеницы бросать, надо быть ненормальным. Наверное, мне
только нормальные фрицы встречались».

Смешной Кузьмич. «Нормальные» ему встречались! Да они все там
ненормальные! Фашисты! Не нравятся мне немцы! В кино они всегда
такие идиоты. Неужели Кузьмич не понял этого, когда воевал с
ними?

Мне нравится, что Кузьмич не задирает нос от своего геройства.
Разговаривает всегда серьезно и запросто. И со взрослыми, и с
маленькими.

«Да я не про тех немцев, Кузьмич. Я про тех, что в Германии живут. Они какие?».

«В Германии?» – Кузьмич снова упирает подбородок в руки на бадике и
на секунду задумывается. Потом отрывает подбородок и устало
говорит:

«Нет там никаких немцев, Жека».

«Что?» – удивленно раскрываю я глаза на Кузьмича.

«Вот и “что”! Всех немцев мы во время войны убили. Подчистую! А
каких не убили, тех в плен взяли. Каких в плен не взяли, те сами
разбежались. В Латинскую Америку», – Кузьмич отбрасывает
кончиком бадика небольшую гальку от своей ноги, потом вытирает
ладони одну об другую, будто отряхивает. Будто он только
что убил и взял в плен всех немцев.

«А кто же там, в Германии-то», – я снова удивленно вскидываюсь
глазами на Кузьмича.

«Наши! Когда мы уезжали в сорок девятом, вся Германия стояла на
перронах у наших эшелонов. Плакала! С нашими детьми на руках
стояла. Во какое дело, Жека! Так что, нет там никаких немцев!».

Я начинаю переваривать удивительную новость – у Кузьмича есть дети в
Германии? В Германии все наши? Непонятно. То ли Кузьмич
всерьез, то ли шутит. Вот всегда он так. Скажет что-нибудь
серьезно, а потом подмигнет и засмеется. Пойди, разберись, что
правда, а что нет. Не-по-нят-но.

Кузьмич, хитро поглядев на меня, почти шепотом, говорит:

«Же-е-ка!» – и, когда я поднимаю на него глаза, прикладывает
указательный палец к губам вертикально: «Это секр-рет!. Понял?». Я
послушно киваю. Секрет так секрет. Я даже папе с мамой об
этом говорить не буду. Не хочу подводить Кузьмича. Раз уж он
мне доверился по секрету.

Мне на ум приходит новая мысль и я спешу задать вопрос: «Кузьмич, а
герои все такие?».

«Не понял. Какие такие?» – Кузьмич поворачивается ко мне с серьезным
лицом, как будто ожидая от меня какого-то подвоха.

«Ну как ты! Огромные! Как мамонты!» – я честно смотрю ему в глаза.

«Ха! Мамонты! Да нет, Жека, все разные. И большие, и маленькие.
Разные. И снаружи, и внутри. Знал я одного такого парня. Герой!
Приноровился в атаках за командиром бегать. Пристраивается
ему в спину и чешет. Ура! За Сталина! Спина у командира
широкая. Бежит за ним. Командир влево, паренек влево. Командир
вправо, паренек вправо. Добежали, ну и лады. До следующей
атаки. А в следующей – снова за командирскую спину. Ура!
Черканули командира очередью, упал он на землю. Паренек наш брык за
ним. Взвалил на спину и ползет назад. А остальные, конечно,
прут дальше. Ура! Вперед. Спас командира – живым приволок.
Отправили командира в госпиталь. Пареньку – медаль «За
отвагу» за спасение командира. Так и воевал. Еще одного спас. Еще
медальку получил. Потом еще двоих на спине из атаки
приволок. Да только мертвых уже. Ему, что же парень, дескать, их
волочешь? Мертвые. А он в ответ, мол, живые были. Прямо
стахановец по спасению командиров. А тут меня к ним взводным
назначили. Раз пробежали в атаку. Два пробежали. Потом старшина
мне говорит: «Смотри, Кузьмич, он уже за четверыми бегал.
Дурная примета. Быть тебе пятым!». Пригляделся, правда, мчится
за мной, соколик. Чуть не в задницу штыком тычет. А что
скажешь? Не нравится, что он за моей спиной прячется? Пытался
поговорить с ним. Так он на меня глазищи вытаращил. Не
понимает. О чем, мол, это я. Плюнул – пустой разговор. А в
следующей атаке у меня аж мурашки по спине. Бежит за мной. Скотина!
Ну, думаю, долго я не протяну с таким прилипалой. Либо гансы
меня кокнут, пока я на него оглядываюсь, либо он споткнется
и штыком приколет. Загонит в гроб. Голову сломал, пока
перетолкнул его к ротному. Тот быстро фишку просек, отправил
соколика к комбату. Комбат, не будь дурак, рекомендовал
паренька в военное училище. Отучился парень, дали младшего
лейтенанта. Дальше он уже за спинами своих солдатиков бегал. Так до
Берлина и добежал. Грудь полна орденов – герой. Не
придерешься! И такие, брат, истории бывали.

Иные, Жека, на амбразуры грудью кидались, смерть принимали за
товарищей своих. Страшно всем! Только одних страх в рогульку гнет,
а другие не поддаются. Читал сказку про стойкого оловянного
солдатика? Вот одни, как тот солдатик, не согнешь их.
Сломать можно, сжечь, расплавить. А согнуть не получится.
Пригнуться иной раз не грех, если ты не полный дурак. И
пригибались. Да только не гнулись, не прогибались. Пригибаться и
прогибаться -большая разница. Ну, вырастешь, поймешь».

«Привет, Жека», – слышу я голос дяди Пети. Он только вышел из
подъезда. В форме. Идет командовать полком. С чего бы это? В
воскресенье-то!

«Вот ты где. А мама сказала, что ты еще спишь. С Кузьмичом
дискутируешь?» – он пожимает руку Кузьмичу и садится на лавку рядом с
нами: «А я хотел тебя в полк с собой взять».

«Дядь Петь, я на речку собирался сгонять, да вот Кузьмич меня
заговорил», – я опять пытаюсь по-быстрому сообразить, чего же мне
сейчас больше хочется – бежать на речку, послушать Кузьмича
или с дядей Петей командовать полком. В полку тоже классно и
полным полно всяких плюсов – преимущественно шоколадных.

«Ладно, сегодня отложим. Гони уж на речку. Да и не по форме ты,
вроде…» – улыбается дядя Петя, глядя на мои сатиновые трусы и
панаму: «Кузьмич, отпустим его на речку? А то за разговорами
без завтрака останется».

«Чеши, Жека, на речку. Детство дается один раз в жизни», –
произносит с улыбкой Кузьмич.

«…И надо его прожить так, чтобы не было мучительно больно за
бесцельно прожитые годы», – подхватывает ему в тон дядя Петя.

Я поднимаюсь со скамейки и, поддернув трусы, даю газу до самой
речки. Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитое
детство!

Окончание следует.